*****
Наполеон не знал, что его разбудило, может быть, звук, может быть, какое-то движение. Он чувствовал себя совсем разбитым; видимо, до утра было ещё очень далеко. Испустив жалобный стон — тело болело просто адски — Соло уж собрался завернуться обратно в плед и спать дальше, как вдруг осознал, что согревавшая его тяжесть исчезла. Сон моментально улетучился. Он приподнялся и поморгал, пытаясь не обращать внимания на тут же запротестовавшие мышцы, в особенности ягодичные. — Эли? — Здесь. Он повернулся на звук тихого мужского голоса, и во рту у него немедленно пересохло. В комнате было довольно темно, но гардины, занавешивавшие большое, от пола до потолка, окно оказались раздвинутыми, и сквозь полупрозрачный тюль лился серебристый свет. Илья стоял перед окном, провожая глазами падающие снежинки, а переливы света и тени играли на обнажённом теле, скрадывая синяки и метки от укусов. Он выглядел почти бесплотным и слишком совершенным, чтобы быть реальным, и у Наполеона буквально захватило дух. Не раздумывая, он слез с тахты и подошёл к Илье. Не зная, с кем сейчас столкнётся — с прежним раненым хищником или с ироничным напарником, — Соло хотел бы как-то помочь, но не был уверен, что яростный огонь выдохся. Он понял, что Илья был очень напряжённым, ещё до того, как погладил каменные мускулы спины, еле коснувшись оставшегося после Сицилии длинного шрама на боку. Илья остался неподвижным, и Соло осмелел: длинными размашистыми движениями уже обеих ладоней стал оглаживать спину, чуть покатые плечи, спускаясь до локтей сложенных на груди рук. На долю секунды мышцы напряглись ещё больше, но остановиться Илья не просил, поэтому Наполеон продолжил осторожные ласки и запечатлел мягкий поцелуй на шее, а потом более нежными поцелуями проследил линию плеча. Минула, казалось, вечность, но постепенно закаменевшие мышцы начали расслабляться под его руками. Когда это случилось, он подступил ближе, обнимая Илью за талию и прижимаясь грудью к его спине, и положил подбородок на плечо. — Не вздумай извиняться, — негромко проговорил Наполеон, прерывая молчание. — А надо бы, — вздохнул Илья. — Я, по-моему, пересёк черту. — Прекрати, Угроза, — сурово заметил Соло, поднося руку Ильи к засохшему пятну на своём животе. Душ они принять не успели, после оргазма просто вырубились от изнеможения и облегчения. — Я весь в собственной сперме, как видишь, и я не слабее тебя, ну разве что немного. Если, пытаясь вырваться, я не огрел тебя ножкой кресла, или что мы там опрокинули, значит, всё в порядке. — Журнальный стол. И это не критерий, Ковбой, — покачал головой Илья и повернулся, высвобождаясь из объятий: — Я помню, чего хотел и что вытворял. Уверен, у тебя кровоподтёки по всему телу, и хорошо, если обошлось без внутренних повреждений… — Ничего, кроме синяков, натёртостей и ссадин. До свадьбы заживёт. А ты кончай изображать кающуюся Магдалину, — Соло старался говорить уверенно и легкомысленно, не выдавая беспокойства за то, что творилось с Ильей. Не мог вынести той ненависти к себе и тому, что сделал, которую видел в его глазах. Оттащив Илью от одной пропасти, не мог позволить ему угодить в другую, где его растерзает бесплодное чувство вины. — Всё нормально, не в первый и не в последний раз, у тебя ссадины тоже бывали, кстати… — Это другое. — Почему же? — вздёрнул брови Наполеон и даже при свете луны разглядел, как порозовели щёки Ильи: — Потому что ты у нас исключительно топ? Если ты из-за этого переживать вздумал, — он потянулся, медленно и сладко касаясь поцелуем разомкнувшихся губ, — то это легко исправить… Некоторое время в комнате царила тишина, прерывавшаяся только вздохами и слабыми шорохами. — А где мы? — убедившись, что Илья успокоился, спросил Наполеон. — В одной из наших квартир. Дом построен недавно и ещё заселяется, новые люди появляются постоянно, очень удобно, — ответил Илья. — А продукты тут какие-нибудь есть? — Видел водку в холодильнике и консервы. — Водка это прекрасно, это просто великолепно, нам сейчас не помешает надраться как следует, — оптимистично заявил Соло. — А душ есть? — Нет, русские ведь до сих пор в бане по-чёрному моются, раз в месяц, — съязвил Илья, и у Наполеона окончательно отлегло от сердца. — Зачем нам вдруг квартира с душем? Кроме двух бутылок водки, в холодильнике обнаружились зелёный горошек, банка немецкой тушёнки, банка сосисок и сгущёнка, при виде которой Соло недоумённо наморщил лоб. В кухонном шкафчике кто-то оставил макароны, сухарики из подсоленного чёрного хлеба и большую упаковку галет. — Царский ужино-завтрак, — объявил Илья, кинув тушёнку на сковородку, а макароны — в кипящую воду. — Ковбой, это не советский музей, а обыкновенный австрийский холодильник, что ты там увидел нового? — Пытаюсь понять, что это такое, — Соло тряхнул ещё влажными после душа волосами, покрутил в руках сгущёнку и поставил обратно: — Вы с ней что делаете, с этой штукой? — Едим, — исчерпывающе пояснил Илья, откинул макароны и добавил их к тушёнке, — можно сначала ею кого-нибудь обмазать, а потом съесть. В кофе можно положить. Она сладкая, как расплавленный маршмеллоу, только им-то не обмажешь. Будешь макароны по-флотски, адмиральский внук? Это, разумеется, не спагетти болонезе, но чем богаты… После третьей рюмки Наполеон, доевший «спагетти», последовал примеру Ильи, стал выгребать сухариком из сковородки оставшуюся там подливку от тушёнки и, наконец, выспросил всё, что касалось задания. — И ты действительно его убил бы? — помолчав, уточнил он. Илья поднял на него глаза, казавшиеся в свете висевшего над кухонным столом светильника серыми, как догоревшие угольки, и усмехнулся: — Да. Тебя это шокирует, Ковбой? Разочарован? Соло немного поразмыслил, возя корочкой по дну сковородки: — Нет. На оба вопроса. Никогда и не считал, что твоя работа заключалась только в том, чтобы помогать одиноким старушкам… я правильно понял суть движения ваших бойскаутов, которые зовутся pionerami? Я понимаю, что такое приказ. А Пётр… После определённых ходов управлять игроком начинает сама игра. Я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы подумать, что ты испытываешь от убийства удовольствие… Внезапно Наполеон замолчал. Он вспомнил, с каким хладнокровием Илья наблюдал за агонией задыхавшегося в гарроте Петра. — Расскажи мне о Чёрном вороне, — попросил он и заметил, как сразу помрачнело лицо напротив. — Ты сказал, он твой личный демон. Так ты за ним давно охотился, выходит? — Нет, мне даже в голову не приходило, что предатель и перебежчик, которого я должен был найти в Вене, мой старый знакомый Павел Шаленко. — Значит, он не Пётр? Илья, поднявшись, вытащил из внутреннего кармана парки неизменный портсигар. — Разумеется, — он опустился обратно на стул; щёлкнула зажигалка. — Это длинная история. Наполеон подался вперёд и накрыл ладонью лежавшую на столе руку Ильи, тихонько поглаживая запястье: — Мне нужно знать, Эли. Всё, что ты можешь рассказать, кроме этих ваших гэбистских тайн. Я слышал ваш разговор, хотя не всё понял, но, знаешь, нет ничего хуже полуправды. Минуту Илья сидел, не пытаясь высвободить руку и словно набираясь мужества, а затем повернулся и вынул из холодильника вторую бутылку водки: — Ну, мы с матерью познакомились с ним в 1945 году, когда ещё находились в эвакуации… Илья говорил неторопливо, периодически затягиваясь «Герцеговиной Флор». Изредка он останавливался, чтобы припомнить что-то или найти более верное выражение, и упорно глядел на рюмку, которую гонял по столу. И по мере того, как до Наполеона доходил весь смысл этого спокойного рассказа, он не раз был готов к тому, чтобы крикнуть: «Хватит! Довольно!» Как оказалось, он действительно ничего не знал о самом Илье и ни черта — о его стране. Не знал, что на свете существовало такое лицемерие, как «десять лет без права переписки», и майский Приказ НКВД СССР №00515, узаконивший эту практику в 1939 году для сокрытия реального числа расстрелянных. Не знал, сколько лжи, увёрток и полуправды содержалось в официальных советских документах: родственникам казненных выдавались свидетельства, в которых даты смерти указывались в пределах десяти лет со дня ареста, а причины смерти никакого отношения к действительности не имели. Не знал, что такое «стойки», «конвейерные допросы». И хотя о пытках имел достаточное представление, тем не менее, не знал, что можно их использовать как инструмент дознания массово и против собственного же народа. А ведь была ещё система своеобразных детских концлагерей, которых до паники боялась Светлана Курякина — детдомов для детей репрессированных… Что стало бы с Ильёй, попади он в подобный виварий?! Сломали или убили бы… Водка давно была выпита, и табачный дым висел слоями, словно туман, когда Илья закончил рассказ и открыл окно, чтобы немного проветрить кухню. От ворвавшегося холодного ночного ветра, вместе с которым влетела стайка снежинок, Соло встрепенулся. Ему очень хотелось принести с тахты большой плед и с головой закутать в него Илью, отогреть собой, чтобы растаял весь этот ужас, засевший в его сердце осколком зеркала Снежной Королевы. Он обошёл неподвижно стоявшего у окна напарника так, чтобы смотреть ему прямо в лицо, притянул к себе, и губы, словно иссушенные пустынным зноем, встретили его без всяких колебаний. Они целовались вдумчиво и бережно, и это было несравнимо прекраснее, чем их же неистовое и жёсткое сражение немногим ранее. Но без него не было бы этой неспешной красоты, наполненной прикосновениями, предназначенными утешать, а не возбуждать. — Пойдём спать, — прошептал Соло, нашедши в себе силы оторваться от любимого. — До рассвета ещё далеко… — Сейчас пойдём, — Илья чуть отстранился и, положив руки Соло на плечи, внимательно всмотрелся в его глаза: — Но у меня к тебе тоже есть вопрос. Мне говорили, что ты пошёл в ЦРУ просто для того, чтобы не отбывать срок в некомфортабельной тюрьме, и тогда я подумал, что это объясняет всё. Однако давно подозреваю, что это не совсем так… Наполеон от неожиданности вздёрнул брови и открыл было рот, чтобы ответить. — Подожди возражать, сначала дослушай. У меня тоже были свои причины стать тем, кем я стал. Я абсолютно точно знаю, что те, кто на нашей работе оказались случайно, гибнут очень быстро, и уж тем более ни при каких обстоятельствах нельзя стать лучшим в том деле, которое делаешь из-под палки. Это первое. А второе… не думай, что я не понимаю, каким я был с тобой этой ночью, чем ты рисковал и что сделал, Лео. И это не первый и не второй случай, когда ты закрывал меня собой. Я всегда замечал, как отчаянно ты хочешь уберечь меня или Габи от плохого, — начиная с гавани «Аэроспейс Винчигуэрра»! Соло стало не по себе. Илья говорил очень серьёзно, и каждое его слово словно вскрывало сундуки, полные тайн. — Я знаю, отчего такое происходит… — низкий голос Ильи прервался. Он глубоко вздохнул, и Наполеон ощутил, как тёплые пальцы скользнули снизу вверх, с плеча под челюсть, и большая ладонь легла на шею, мешая опустить голову. — Кого и когда ты не сумел спасти, Лео? Несмотря на то, что вопрос был задан еле слышным голосом, в ушах Соло он отдался громовым эхом. Кого он не сумел тогда спасти, Минору? Он знал — это чересчур простой ответ, и набрал побольше воздуха в лёгкие: — Верного друга, Эли, хоть он и не был человеком. Может быть, себя, каким я был в двадцать три. Мир, который мне тогда открылся… Но водка у нас кончилась, и я начинаю мёрзнуть. Давай ляжем. Они постелили себе на тахте, к счастью, достаточно большой для высокого Ильи, и с наслаждением нырнули под одеяло. — Так вот откуда взялся кентавр, — задумчиво протянул Илья по окончании короткого повествования. — Значит, Люсьен был твоим первым… — Это что, ревность? Не надо, всё было так давно... Илья помолчал: — Не то чтобы ревность, просто... я пытаюсь понять, кем он был для тебя. — Он… был для меня особенным, — Наполеон сполз пониже, привычно пристраивая голову на живот Ильи. — Не таким как ты, совсем не таким. Люсьен был частью того райского сада, а вне его… у нас ничего не получилось бы. — Ты же с тех пор с ним не виделся, разве можешь утверждать это с полной уверенностью? — А ты можешь представить, что он принял бы тот образ жизни, который я тогда вёл? Люсьен — и вдруг покрывает вора! Даже звучит смешно. А потом, когда на горизонте Сандерс нарисовался, нас и вовсе разделили бы страны и моя работа… Не всем так везёт, как нам с тобой. Да и простил бы он мне Минору и чужую личину? Полагаю, вряд ли. — Понимаю, — Илья опустился на подушку. — Иди сюда, Лео. Илья всегда поражал Наполеона умением владеть своим телом. Он мог погрузиться в сон почти моментально, проспать, сколько требуется, и так же моментально проснуться свежим и отдохнувшим. Поэтому уже через две минуты уснул, перебросив левую руку Наполеону через грудь и положив голову ему на плечо. А Наполеон спать не мог. Хотя взаимная откровенность принесла с собой умиротворение и облегчение, мысленно он всё равно возвращался к терзающему душу рассказу Ильи. Как только закрывал глаза, ему чудилось то свистящее дыхание Павла, то пустое, как у призрака, лицо Ильи, то его погасшие глаза с неизъяснимым выражением безнадёжной тоски… Бывший сержант армии США, вор-мошенник и агент ЦРУ с десятилетним стажем Наполеон Соло предпочитал виртуозно играть с жизнью и смертью, а не смотреть им в лицо. Но сейчас он заново проживал вместе с Ильёй далекие от игры события. Стоял под дверью ванной, где мать выворачивало от мерзости отношений с куратором Шаленко, и его трясло от отвращения к самому себе — ведь это ради него она фактически торговала собой… На его глазах она гасла и уходила месяц за месяцем, отступала в тень Аида, будто Эвридика. Он каменел от ужаса, перерезая столовым ножом верёвку и снимая поседевшую женщину с карниза для штор. И сердце его сжималось от муки, когда он осознал — все вынесенные ею страдания были напрасны, потому что тот, ради кого она таким образом сражалась с жизнью, погиб задолго до этого. Как Илья всё это выдержал? — спрашивал себя Соло. Как не убил его самого за слова, сказанные в тот далёкий майский день в берлинском кафе? Почему не послал к дьяволу страну, объявившую войну своим гражданам, искалечившую его душу? Уже занимался тускло-серый рассвет, когда так и не сомкнувший глаз Наполеон осторожно выскользнул из-под тяжёлой руки, и, сдержав стенания в очередной раз запротестовавших мускулов, вторично отправился в ванную. На этот раз он наполнил ванну такой горячей водой, какую только мог вытерпеть, и погрузился в неё по грудь, невольно зашипев, когда жар лизнул всё ещё раздражённую кожу вокруг ануса. Но проходили минуты, мышцы расслаблялись, боль потихоньку отступала, и Наполеон настолько разомлел, что чуть не уснул. Хорошенько растерев тело махровым полотенцем и снова ощутив себя бодрым и живым, он привычно пригладил волосы, махнув рукой на вконец запотевшее зеркало. Ступая, словно гибкий кот на мягких лапах, он вернулся в комнату и, изумлённый до глубины души, встал на пороге. Сквозь оставшиеся незадёрнутыми гардины с улицы проникал особый, ни на что не похожий свет; так могла бы сиять луна, в десятки раз более яркая, чем настоящая — спокойно, ровно и волшебно. Падавший всю ночь снег наконец-то укрыл тротуары и газоны, деревья и припаркованные машины белым покрывалом, тучи на небе разошлись, и розово-золотистые лучи встающего солнца многократно отражались в этом великолепии, дробились на мириады искорок в почти не видимой глазу изморози. Красавица Вена просыпалась, не узнавая себя: ещё вчера вечером она была хмурым преддверием чертогов вечной зимы, а сегодня стала местом встречи богинь Эос и Селены. Полюбовавшись на чудесную картину, Наполеон перевёл взгляд на тахту. Илья теперь спал на спине, свесив обнажённую руку и закинув за голову другую, и на мгновение Соло показалось, что за последние сутки он впервые разглядел напарника. То искажённые яростью, то сведённые судорогой боли черты лица разгладились; губы, вчера закушенные или стиснутые, мечтательно разомкнулись и улыбались во сне; пряди светло-русых волос упали на лоб, и грудь слегка вздымалась в ровном дыхании. Лицо Ильи выражало сейчас райскую отрешённость от всех забот и треволнений, и Наполеон, невольно залюбовавшись, опустился на колени возле тахты. Как это ни покажется странным для людей, уже два года деливших жизнь и постель, Соло почти не доводилось видеть любовника спящим. Илья словно и во сне всегда оставался начеку; он каким-то непостижимым образом успевал почувствовать, что Наполеон проснулся, и тут же просыпался сам. И в эту минуту безмятежно спавший Илья был дороже Лувра с коллекцией шедевров живописи или Амстердама со всеми алмазами, потому что каким-то шестым-седьмым чувством Соло знал, что за этой приоткрытой дверью бескрайнее доверие, безусловное принятие. То, чего не купить никакому властелину мира — и ни за какие деньги. Он прерывисто вздохнул. От этого звука дрогнули длинные, тёмные на концах и светлые у корней ресницы, и распахнулись прозрачные глаза, в которых ещё витали остатки сновидений. Уголки губ изогнулись в улыбке, и Илья приподнялся на локте, обнимая Лео и притягивая к себе для поцелуя, как вдруг замер, мигом утеряв безмятежность. — Что такое, Эли? — спросил, почувствовав недоброе, Соло. — У меня ослиные уши выросли? Илья отрицательно покачал головой, глядя куда-то выше его левого глаза, и, наконец, прошептал: — Господи… Призывающий Бога Илья? Это потрясло Наполеона. Он вскочил и рванул в ванную, к зеркалу. Сначала он не заметил ничего необычного, лицо как лицо, только разрумянилось от горячей ванны, а потом застыл так же, как Илья минутой ранее. От левого виска к уху тянулась тонкая волнистая прядка седых волос, которой ещё вчера вечером не было и в помине. В следующую секунду крепкие руки обняли его со спины, губы коснулись виска именно там, где начиналась светлая прядь, и тёплый голос, полный раскаяния, прошептал над ухом: — Ковбой, если ты знать меня не захочешь после этого, я пойму. — Ты здесь ни при чём, — вздохнул Соло, закрыв глаза и отдавшись этим объятиям, — перед ужином этого не было. Наверное, я старею. — Ты-то? — хмыкнул Илья. — Все бы так старели. Но не уходи от ответа. Что случилось? — То, что происходит с тобой, происходит и со мной, напарник, — улыбнулся Соло отражению в зеркале. — Не страшно, закрашу. — Не вздумай, — Илья развернул его лицом к себе и протянул руку, несмело расправляя пальцами тёмные завитки. — Тебе идёт. Он хотел бы добавить ещё что-нибудь, выразить переполнявшую его сердце благодарность и глубокую привязанность, но от избытка чувств мозг впал в ступор, не в силах подобрать слова. Да и нужны ли были между ними слова? Внезапно Илья осознал: всё, наконец, правильно, и рядом с ним тот, кого он всегда ждал. Друг, любовник, напарник, — и много больше. Можно споткнуться — и он протянет руку, можно упасть — и он поможет подняться, можно разбиться на сотню осколков — и он бережно соберёт по кусочкам. И поэтому Илья сделал то единственное, что пришло ему в голову: наклонился и уничтожил короткую дистанцию между собой и Лео, мягко целуя губы прихотливого рисунка и чувствуя покалывание пробивающейся щетины, лаская сильные плечи и оглаживая мускулы. Он хотел заставить возлюбленного забыть всё, что ему пришлось вчера пережить, и тот возвратил поцелуи сторицей, забрав тоску и жестокие воспоминания. — Вернёмся в кровать? — прошептал Соло, оторвавшись на миг, и потерся об Илью, демонстрируя заинтересованность своего тела в происходящем. — Правда, я всё-таки не в лучшей форме, но могу… — Не ты, Лео. Я. Когда до Наполеона дошёл смысл этой короткой фразы, его словно обдало кипятком. — Уверен? — Да. — Эли, не надо. Ты же только потому, что… на самом деле ты никогда не хотел… — А теперь хочу. Хочу, чтобы ты занялся со мной любовью, — низкий жаркий шёпот проник прямо в мозг, тёмно-синие глаза встретились с мерцавшими голубыми, и Лео не мог не поддаться этому властному призыву. Он уже готов был сжать любовника в объятиях, сойти с ума от долгожданного счастья, но облизал губы, беря себя в руки. Не нужно спешить, решил Соло. Однако Илья думал иначе. Он обнял лицо Лео ладонью, нежно прослеживая большим пальцем линию нижней губы, и притянул к себе за талию другой рукой. Соло ощутил, как в его бедро вжимается твёрдая горячая сталь в бархатистой оболочке. — Разве вот эту реакцию должна вызвать во мне мысль вернуть тебе долг именно так? К чему задёргивать шторы и прятаться от вовсю пылающего рассвета? Соло оттесняет жадно прильнувшее тело к тахте. С минуту балансируя у края, они стоят, обмениваясь поцелуями и ласками — всё более глубокими, всё более чувственными, — а затем он мягко подталкивает Илью, и тот, не размыкая объятий, опускается на это ложе, утянув за собой и его. Соло тут же седлает бёдра любовника и подтаскивает пару подушек: — Ляг на них. Будет удобнее. Илья подчиняется; он знает, что и как будет происходить, но знания эти лишь теоретические, и сейчас от новизны происходящего его ведёт. Ощущения пугают и возбуждают одновременно, и он роняет голову на подушку, со всей силой сжимая простыни. Впервые за всё время их романа он совершенно сознательно отдаёт бразды правления в руки Лео, полностью вручает ему себя. Сейчас хочется чувствовать себя лелеемым, любимым, окутанным коконом безопасности; его сердце и душа говорят, что можно довериться этому человеку. Если не ему, то кому ещё? Устроив Илью поудобнее, Лео соскальзывает вниз, становясь на колени на толстый ковёр; его руки гладят и ласкают тёплую кожу груди и рук, пальцы кружат, обводя чувствительные соски, губы спускаются всё ниже, целуя живот, зажигая страсть… Комната плывёт перед глазами Ильи от этой неторопливости, чувственности, он еле слышно стонет и вскрикивает, когда влажный язык длинно лижет истомившийся член. — Тише, тише, Эли, — Соло привстаёт и наклоняется над Ильёй, и тот видит, как отсвет проникших в комнату лучей низко стоящего солнца ложится сбоку на любимое лицо, подчёркивая выразительность черт и горя золотом в расширившихся зрачках синих глаз. — Всё хорошо, я не собираюсь дать тебе кончить раньше времени, но по первому твоему знаку мы остановимся, и всё будет так, как ты захочешь, слышишь? По первому же знаку, только скажи… Илья знает, что ничего не скажет, не остановит Лео. Он полон решимости пройти весь путь до конца, испытывая отчаянное стремление довериться самым интимным из всех возможных способов, и лишь кивает, соглашаясь. Лео ворвался в его жизнь, как вихрь, совершенно иной, отличный от всех, кого он когда-либо знал. Илья до дрожи в сердце нуждается в этом взбалмошном и как море изменчивом, но верном, ласковом и страстном человеке. Почему он не признавал этого раньше, не делал последнего шага? Илья не знает. Возможно, всё-таки не допускал мысли, что может пасть так низко, чтобы позволить мужчине овладеть им. Но происходящее сейчас нельзя назвать падением — Илью подхватывает торжествующая сила, не ведающая стыда, не знающая ограничений, желающая лишь добра. Он почти не замечает осторожного, словно бы испрашивающего разрешения вторжения пальцев — сначала одного, потом и двух — отдаваясь губам, рукам, жадному языку, но когда пальцы на пробу слегка сгибаются, едва ли не выскакивает из постели от ошеломляющей вспышки острого удовольствия такой неведомой ранее мощи, что глаза его широко распахиваются от удивления. Если бы в этот момент Наполеон, прокладывающий языком дорожку от пупка до паха, поднял бы взгляд, Илья набросился бы на него, удовлетворяя вспыхнувшее вожделение. Он так жаждет, чтобы искусный рот оказался там, где он больше всего нужен, что непроизвольно дёргается, подаваясь вперёд, но не позволяет себе ни звука, ни просьбы. Он лишь комкает простыню, удерживая себя от того, чтобы погрузить пальцы в шелковистые тёмные волосы и направить голову Лео ниже. Нет, не теперь. Он откидывается обратно на подушку, сознавая, что не в его власти успокоить превратившуюся в лаву кровь или сведённый спазмом пах. Всё в руках Лео, и если тот срочно что-нибудь не предпримет, Илья точно лишится рассудка; он даже на миг задумывается, можно ли скончаться от неудовлетворённого желания. Хотя оно присутствовало в нём и раньше, но то, что Илья чувствует теперь, совершенно невыносимо. Он думает, что ещё не готов, а ещё — что не может дождаться. Он хочет сказать Лео, как ненавидит его в эту минуту — и как сильно любит. Может, это оттого, что между ними не стоит ничего, никакой тайны прошлого, никаких сомнений и ложной скромности; страсть и чувства лежат сейчас на поверхности, обнажённые, как и они сами. — Лео... — не больше, чем попытка глотнуть воздуха, но этого хватает, чтобы тот взглянул на любовника. Щёки Ильи горят, грудь учащённо вздымается, ноги дрожат; его самообладание на пределе, и только ему известно, каких усилий ему стоит не обхватить Лео ногами и не прижать к себе. Всё его тело превратилось в сплошной сгусток нетерпеливого ожидания. — Я… прошу тебя… Умелые пальцы исчезают, и Илья издаёт протестующий стон, но буквально сразу же их сменяет горячее, твёрдое и мучительно большое. На минуту перед глазами вспыхивает красный сигнал светофора. Он цепляется за Лео, до боли впиваясь ему в спину — и скользит руками вниз по крутому прогибу поясницы, невольно притягивая к себе ещё ближе… У него есть выбор даже сейчас, Лео не давит, не навязывает, не требует. Только соблазняет, увлекает за собой, ласками доводит до такого состояния, что белый шум возбуждения выметает из головы все мысли. Инстинкт вовремя предупреждает Соло, что он должен быть очень нежным и осторожным. Следующие минуты гораздо важнее для Ильи, чем для него самого. Даже если его собственное тело всей мощью порывается взять то, что ему нужно, его задача, в первую очередь, — доставить наслаждение близкому человеку. Поэтому Наполеон замирает, рвано дыша и внимательно прислушиваясь к реакциям Ильи, целуя и лаская, пока не ощущает, что напрягшиеся мускульное кольцо расслабляется и поддаётся давлению, и только тогда медленно, сантиметр за сантиметром, продолжает вторжение. Он честно пытается не спешить, но Илья ждать больше не может. От жадных поцелуев, жарких прикосновений огонь, который охватил уже обоих, разгорается в ревущее пламя. Рушится последний барьер: с криком, в котором сливаются и боль, и торжество, Илья толкается бёдрами вверх, самостоятельно преодолевая оставшиеся сантиметры, и перед глазами обоих пляшут разноцветные пятна. Намерения осторожничать и действовать понемногу испаряются, уничтоженные вихрем наслаждения, Лео погружается в Илью и выныривает из этого безумия, а Илья толкается навстречу, плывёт или же летит, он уже и не понимает. Ослепительные солнца, одно за другим, загораются и гаснут внутри него. Каждое движение Лео навстречу раскалывает на тысячи осколков, а каждое обратное — собирает в новом порядке, словно на свет вот-вот должен родиться какой-то иной Илья Курякин. Словно утро нового дня, преобразившее Вену, обещает преображение и ему… Внезапно Илья слышит, как по комнате эхом прокатывается громкий всхлип, и ему нужно несколько секунд для осознания: этот всхлип вырвался из его собственного пересохшего горла. В двери сейчас может ломиться всё КГБ во главе с председателем Семичастным, он не обратил бы на это никакого внимания, обнимая подхватившего его под колени Лео ногами и руками, притягивая ближе, вжимаясь бёдрами... Они необходимы друг другу, как воздух, которым дышат, вернее, которым задыхаются! Илья закрывает глаза. Остатки глубоко запрятанной душевной боли и призраки прошлого, так долго бывшие такой же его частью, как лёгкие, как сердце, развеиваются в пыль, и тот человек, каким ему предназначено было стать от рождения, выныривает на поверхность среди волн восторга и блаженства. Лео ощущает, как мощное тело под ним содрогается в такт их дыханию, и, понимая, что до края совсем чуть-чуть, одной рукой ласкает твёрдый, умоляющий о внимании член в ритме своих толчков. Этого двойного удовольствия оказывается даже слишком много: Илью выгибает красивой дугой, он запрокидывает голову, что-то шипит то ли по-русски, то ли по-английски, рывком дёргает Лео на себя и кончает с львиным рыком. В мгновение ока Соло утягивает в оргазм следом за ним. Руки, на которые он опирается, дрожат, не в силах больше держать его, но он переживает все приступы охватившего их экстаза, прежде чем позволить себе рухнуть в изнеможении и прижаться губами к нежной коже чуть повыше ключицы...*****
Может быть, потом оба опять провалились в глубокий сон, а может, только дремали, витая где-то между сном и явью. Во всяком случае, когда они окончательно проснулись, Наполеон, уткнувшийся носом в шею Ильи, был рядом, а губы Ильи касались его тёмной брови. Настенные часы показывали около десяти часов утра. — Тебя, наверное, уже вовсю разыскивает Уэверли и недоумевает, куда ты подевался, — Илья, вышедший из душа в одном полотенце, налил сгущёнку прямо на галету и с жадностью съел её, не дожидаясь чая. — Тебе надо вернуться в «Хилтон», не то наш шеф начнёт опасаться, не стал ли и ты жертвой киллера КГБ. — А я и стал, только не в том смысле, в каком он бы подумал, — подтвердил Соло, причёсывавшийся перед зеркалом и уже одетый в водолазку напарника и собственные брюки (без ремня), но увидев, как тот изменился в лице, сразу бросил расчёску и подскочил к нему: — Эй-эй-эй, прекрати! Только не говори, что у тебя был приказ положить меня там же, вместе с этим дьяволом! — Такого… нет, конечно, не было, — отмер Илья. Воспользовавшийся удачным моментом Наполеон тем временем слизнул с его губ сгущёнку. — Просто я подумал — догадываясь или точно зная, что Павла поручили тебе, генерал намеренно вызвал именно меня. Дал возможность сделать всё так, чтобы ты не попал под раздачу. Значит, моё руководство проект с агентством всё-таки закрывать не собирается. — Интересный господин твой Олег, — задумчиво проговорил Соло, окунув кусок галеты прямо в банку. — Ты Шекспира читал? Илья чуть не поперхнулся следующей галетой: — Ну, Ковбой, этого вопроса я от тебя никак не ожидал! Читал, разумеется, хотя и не всё, но Шекспира-то ты почему вспомнил? — «Отелло» помнишь? — Естественно, — Илья прокашлялся. — Олег, по-твоему, похож на Отелло? — Нет, по-моему, он больше смахивает на Яго. Знаешь, мне всегда «Отелло» казался историей не собственно Отелло, и не Дездемоны, а именно Яго. Это же он дёргал за ниточки страстей человеческих, а прочие плясали под его дудку. Я вот нутром чую, что Пётр… то есть Павел не зря обронил намёк на его излишнюю скромность. Мог Олег знать о том, что в действительности случилось с твоим отцом? Илья задумался. В сравнении с Яго что-то было. Великолепный стратег и тактик генерал Дронов за годы работы в НКВД, а затем и в КГБ, собаку съел на составлении партий-многоходовок. — Мог, разумеется. Я действительно никогда впрямую его об этом не спрашивал, просто знал, что это бесполезно. Даже не знаю, какой ответ получил бы. — Ладно, оставим прошлое прошлому. Меня, по правде говоря, больше тревожит, почему он сейчас дал тебе возможность встретиться с Павлом, когда раньше упорно отказывался сказать, куда тот делся. Хотя знал об этом, наверняка знал, — Соло догрыз галету со сгущёнкой. — Чёрт, очень сладко, чересчур сладко! И как вы это едите… У тебя репутация человека, который выполняет приказ о ликвидации, не задавая потом никаких вопросов? — Понятия не имею, какая у меня репутация по части задавания вопросов начальству, но уж Олег-то должен знать, что я минимум один раз приказ нарушил, — Илья вздохнул. — У моего куратора тайн много, и чем меньше в них влезаешь, тем, в полном смысле слова, целее мозги. Тебе пора. И забудь это место, если сможешь. Наполеон улыбнулся, надевая куртку. Какое счастье, подумал он, что шикарную коричневую дублёнку он оставил в «Хилтоне». Та вырванной молнией не отделалась бы. — Сам-то веришь в то, что это возможно, Эли? Разве такое забудешь…— лукаво спросил он, с удовлетворением наблюдая за вмиг окрасившим скулы Ильи румянцем. — Только сейчас понял, как я был прав, назвав тебя Красной Угрозой! — и Наполеон легко коснулся ставшей горячей щеки, втайне наслаждаясь смущением Ильи. — Береги себя.*****
За Наполеоном захлопнулась дверь, а Илья принялся приводить в порядок сначала себя, потом квартиру. Он перемыл посуду, засунул в мусорный пакет вместе с пустыми бутылками и банками постельное бельё — незачем тому, кто будет убирать помещение, знать подробности их с Лео ночи — и как раз споласкивал ванну, когда безошибочно почувствовал на себе чей-то взгляд. Он продолжал уборку с таким видом, будто всецело поглощён ею, в то же время концентрируясь и готовясь к атаке, как вдруг за спиной раздался насмешливый голос: — Спокойно, Курякин, свои. Передвигавшийся бесшумно Олег стоял в проёме двери, скрестив на груди руки и подперев плечом косяк. — Из тебя выйдет на диво прилежная домохозяйка, — продолжал куратор, а Илья выпрямился, закрыл краны и не торопясь вытер руки. Он понимал, что генерал неспроста нанёс ему визит, и не собирался облегчать тому задачу и говорить первым. О том, что задание выполнено и Чёрный ворон мёртв, Дронов узнал бы и без личной встречи. — Пройдём на кухню, есть разговор. На столе, который Илья перед тем тщательно протёр, лежала тонкая папка в картонной обложке, и он с недоумением на неё воззрился. Не в привычках их службы разгуливать по городу с конфиденциальными материалами подмышкой, а других в КГБ не водилось. — Ты, наверное, уже догадался, почему я послал на перехват Шаленко тебя, — начал генерал, спокойно усевшись на стул, и кивнул головой в сторону другого: — Сядь, разговор не на две минуты. Считай, я прощальный подарок сделал. Ты задал ему все вопросы, какие хотел? — Да. А почему прощальный? — Потому, что я ухожу в отставку, Курякин, — в непроницаемо-тёмных глазах Олега мелькнуло что-то, что вполне могло быть болью или досадой. Возможно, не «я ухожу», а «меня уходят», — подумал Илья. — И отдаю долги, в том числе тебе. Вот здесь, — он толкнул папку, — мой второй подарок. Илье показалось, будто его сердце стиснула ледяная рука. То ли меткое сравнение с Яго застряло занозой, то ли поступок генерала Дронова, абсолютно ему не свойственный — сочетать дело с личными интересами агента — сыграл свою роль, но он почувствовал, что перед ним не обыкновенная папка, а настоящий ящик Пандоры. Отогнав дурное предчувствие, Илья пододвинул «подарок» к себе и перевернул картонную обложку. Дело Николая Илларионовича Курякина. Фотокопии, отпечатанные и пронумерованные, сложенные в идеальном порядке. Если бы Илья уже не сидел на стуле, он бы точно на него упал. Листов было немного, не больше пятнадцати. Протоколы допросов: три, датированных мартом-апрелем 1942 года, два — октябрём того же года. Признание в совершённом преступлении, написанное собственноручно, но знакомый почерк отца Илья едва узнал: буквы прыгали, строчки наезжали друг на друга, а подпись стала такой неразборчивой, словно отец с трудом удерживал ручку. В противоположность признанию, протокол заседания «тройки» будто каллиграф писал. Отдельно был приложен отпечатанный на машинке и заверенный подписями и двумя печатями приговор: к расстрелу. Последним лежал сухой казённый отчёт по всей форме — приведён в исполнение, дата 8 ноября 1942 года, место захоронения — полигон номер такой-то. Это было всё. Впрочем, не всё. Третья строчка подписей под приговором, — фамилия и инициалы, полустёртые временем, но хорошо различимые, знакомая подпись. «О. А. Дронов». Илья поднял глаза на куратора. Кем же он был для этого человека, с такой поразительной невозмутимостью наблюдавшего сейчас за сменой эмоций на его лице? Очередной марионеткой?! Илья вскочил и сжал кулаки, укрощая зарождавшуюся в душе бурю, а стул с грохотом свалился на пол. Олег тоже поднялся и, не сводя глаз с собеседника, сунул руку под пиджак; лёгкий щелчок — и обойма вынутого оттуда «макарова» встала на место. — Моё служебное оружие, — нарушил гнетущую тишину спокойный голос. — Ты можешь сделать это абсолютно безнаказанно, слово офицера, не забудь только протереть оружие и вложить мне в руку. Весть о моей отставке достаточный мотив, никто тебя не заподозрит, и это третий подарок. Всё равно у тебя теперь будет другой куратор. Действуй, Илья, — и Олег осторожно положил ПМ на стол между ними, отступил и уселся обратно на стул. Илья смотрел на пистолет, и пальцы его хищно скрючились, словно уже в него вцепились. Как же просто... одним движением схватить, снять с предохранителя и выстрелить точно в переносицу, генерал даже отреагировать не успеет… Теперь, наконец, Илья постиг — или так ему казалось — подлинную суть многоходовки куратора. Перебежчик был обречён с той секунды, как скрылся в Вене от наблюдения. Выдача приказа о ликвидации стала неизбежной, и Олег послал Илью на перехват не только для того, чтобы он отстранил напарника и безнаказанно выпытал из Чёрного ворона всё, что хотел, но и мог отомстить Павлу, не мучаясь угрызениями совести. Пуля в череп, а не живым в печь крематория, как Пеньковского, это ещё милосердно по отношению к предателю. И теперь Олег Анатольевич Дронов преподнёс Илье поистине царский подарок — безнаказанное завершение мести. Ещё вчера он, возможно, и выстрелил бы, но сейчас понимал, что незачем. Точка уже была поставлена, хоть совсем не тогда и не так, как рассчитывал генерал, и подпись под протоколом двадцатитрёхлетней давности не изменила ничего. Илья отступил от стола и покачал головой: — Товарищ генерал, за второй подарок спасибо, но от последнего я вынужден отказаться. Разрешите вернуться к работе в агентстве А.Н.К.Л.? На лице Дронова, обычно владевшего собой, как никто, проступило выражение явственного удивления и… неужто сожаления? Или разочарования? — Жаль, — он тяжело вздохнул. — Разрешаю, но жди вызова в Москву для передачи дел. Встреча начала тяготить обоих. Причин затягивать с прощанием не было, как не было и желания обмениваться рукопожатием. Проводив глазами одного из самых успешных и любимых своих подопечных, Олег встал, налил в стакан воды из-под крана и вернулся за стол. Он сидел ссутулившись, машинально обхватив стакан ладонями, и его хриплое тяжёлое дыхание эхом отдавалось в квартире, где ещё несколько часов назад слышались стоны страсти и звуки поцелуев. Затем он запил пару таблеток, поставил локти на стол и закрыл лицо руками. Его тело сотрясла мучительная дрожь. В конце концов, каждый когда-нибудь обречён сразиться со своими демонами один на один.*****
Югославия, Белград. 15 ноября 1965 года. Из больницы в отель «Метрополь» Илья Курякин отправился пешком, не стал брать такси. Ему хотелось пройтись, пока ещё не стемнело, дать немного нагрузки мышцам, подышать пусть холодным, но свежим воздухом. Он подошёл к отелю примерно в 16 часов пополудни, и при тусклом свете заходящего солнца мимоходом отметил, что из всего растительного великолепия в сквере сейчас радовали глаз снежноягодники, хвойники нескольких видов да одна из разновидностей дерёна; красноватая кожица обнажившихся веток последнего резко выделялась на фоне тёмно-зелёной хвои разлапистых можжевельников. Ничего не поделаешь, почти зима… Через три минуты он уже стучал в номер, который делил с Габи. Открывшая ему дверь девушка взвизгнула от радости и немедленно повисла на шее, осыпая поцелуями. Илья не возражал, подхватив Габи под бёдра, будто она совсем ничего не весила. — Как ты себя чувствуешь? — несколько запоздало поинтересовалась Габи; спрыгнув на пол и оправив брючки и блузку, повнимательнее вгляделась в напарника. — Выглядишь как-то неважно. Илья пришёл к тому же заключению, увидев себя в зеркале: щёки немного запали и будто иззябли от холода, под глазами залегли лиловатые тени. — Два дня практически полного поста ещё никого не украсили, — ответил он. — Рассказывай, как дела. Мне тут, похоже, много надо наверстать. — Предлагаю передать тебя на реабилитацию твоему кулинару, а за то, что он предпочёл Вену… — Габи возвела глаза к потолку и сделала вид, будто измысливает кару пострашнее, — заставить его кормить тебя блюдами русской кухни! Это единственная, от изучения которой ему плохо делается. — Это ещё почему? — поднял брови Илья. — Вроде ничего сложного… — Соло не даётся работа с дрожжевым тестом и капустой! — торжественно возвестила девушка. — А насчёт дела… Есть у меня одна гипотеза, мне хотелось бы, чтоб ты её проверил. Во-первых, оба наши предположения, и о погоде, и об использовании аэрозоля, оказались верными. За два дня до пожара температура в Белграде неожиданно и резко упала почти до минус десяти градусов, что для здешнего октября вещь нехарактерная. А жидкость KW5415 есть у одного механика, ему кто-то достал. Полагаю, когда автомобиль не завёлся, он решил, естественно, что двигатель шалит из-за погоды, и воспользовался аэрозолем, но не достиг цели. Потому что дело могло быть в чём-то другом, допустим, замёрзший конденсат нарушил контакт или испортил катушку зажигания. — Надо смотреть, не было ли следов свежего ремонта системы зажигания, — задумчиво произнёс Илья. — На это мы внимания не обратили… — Не было причин, мы же думали, был взрыв. Ну вот, по инструкции, если двигатель не завёлся, необходимо впрыснуть состав во впускной трубопровод, и, думаю, механик так и сделал. А двигатель опять никак не отреагировал! Так куда девался эфир из замкнутой системы на холоде? — Понятно куда. Небольшое количество испарилось, а большая часть осела на стенках трубопровода, — фыркнул Илья, — а потом, когда неисправность была устранена и двигатель начал прогреваться, от него нагрелся трубопровод, пары эфира детонировали, из-за чего трубка дала трещину, и оттуда на горячий двигатель хлынул подающийся под давлением бензин. Это объяснило бы, как следы эфира оказались на внутренней стороне капота и головке блока цилиндров. Версия вполне вероятная, я посмотрю внимательнее. Илья засел за материалы, а сам думал: оказаться здесь — всё равно что сменить тесный водолазный костюм на домашние брюки, комфортно и привычно. Хорошо бы и процесс назначения нового куратора прошёл так же легко, но вот в этом полной уверенности не было. Кто знает, какой линии будет теперь держаться генерал Дронов.*****
Австрия, Вена. 15 ноября 1965 года. Пообщавшись с Александром Уэверли, действительно встревоженным отсутствием вестей от своего агента, Наполеон Соло наплевал на расходы и, прежде всего, отдал должное искусству шеф-повара «Хилтона». Вкусный тафельшпиц его вполне удовлетворил; только в Австрии или Германии додумались сочетать в одном рецепте суп и основное блюдо, убивая таким образом двух зайцев, говорил себе гурман Соло, но идея была хороша. Бокал морильона (шардоне) с отдельного виноградника из Южной Штирии очень удачно аккомпанировал сложному сытному обеду. По правде говоря, он думал прогуляться и полюбоваться на город, вспомнить о Рождестве, которое не за горами, но послеобеденная нега и не восстановившее силы тело толкали к прямо противоположному времяпрепровождению: спать захотелось просто зверски. Учитывая напряжённость последних трёх суток… неужели минуло всего три дня? — поразился Соло, который мог бы побиться об заклад, что прошёл год… да, три суматошных дня и две наполовину бессонные ночи, не считая войны с- и за Илью, вымотали его больше, чем он был готов признать. И хотя он не ложился спать днём с тех пор, как пешком под стол ходил, сейчас решительно направился в номер и с наслаждением забрался в постель. Тонкие простыни приятно холодили кожу, и Наполеон позволил себе закрыть глаза и на минуту погрузиться в воспоминания о прошедшей ночи. Он хотел бы, чтобы вот прямо сейчас его обняли сильные руки Ильи, а прижавшееся к нему крепкое тело грело, как печка, чтобы длинные пальцы нежно очертили бровь, словно прося закрыть глаза, и низкий баритон с характерным акцентом пробурчал на ухо: — Ковбой, прекрати возиться и спи уже! При этих, прозвучавших во сне, словах Соло подскочил на кровати, как подорванный. Спускались сумерки, сквозь незашторенные окна падал свет зажёгшихся уличных фонарей, а телефон на тумбочке просто разрывался. Сколько же он проспал? Наполеон автоматически поднёс к глазам часы и присвистнул. Почти три часа! Ну, в любом случае пора вставать, жаль только, что сон прервали… Опять Уэверли? Однако это оказался не шеф, а жутко недовольный чем-то Эдриан Сандерс. — Соло, ты там умер? Я два раза просил соединить меня с твоим номером! — Я спал, сэр. — Что ты делал?! — Спал. Ночь выдалась бессонная. — Слышать ничего об этом не хочу! — неожиданно взвился Сандерс. — Один ночь не спит, другой наверняка туда же, третий вообще никогда не спит! И хоть бы кто меня спросил, спал ли я… — А что случилось? — вклинился Наполеон в этот поток жалоб. — Вы-то почему не спали? — Потому что у меня работа, что бы и кто бы ни думал! — продолжал брюзжать Сандерс. — А не то, что у вас! И вот когда я только прилёг, находятся всякие, кому, видишь ли, требуется разрешение на переговоры с моим агентом. Здесь во Фриско вообще-то очень раннее утро… Наполеон понял лишь, что его кто-то разыскивает, и почему-то через Сандерса, а не через Уэверли: — Я слушаю. Кто хочет со мной поговорить? — Олег, чтоб ему было неладно! — ответил бывший шеф. — Попросил позволения с тобой встретиться. Откуда вдруг такая предупредительность? На Сицилии не спрашивал, чёрт упрямый, всё всегда по-своему делает… Соло очень удивился такой просьбе. И немного заволновался. Не за себя, разумеется, замышляй КГБ что-нибудь против него, так Дронов ставить в известность Сандерса не стал бы, а за Илью. — Где и когда назначена встреча? — Парк Пратер, «чёртово колесо», через тридцать минут! — ядовито прошелестело в трубке. — Самое подходящее для вас место. Через тридцать минут немного запыхавшийся Соло подошёл к аттракциону. К тому времени солнце уже давно село, но он без труда разглядел Дронова; генерал стоял, закинув голову, и смотрел на обзорное колесо так, будто пытался высчитать его высоту с точностью до сантиметра. Заметив Соло, он сухо кивнул в знак приветствия и пропустил его вперёд, в одну из опустившихся пустых красных кабинок. Наполеон, затаив дыхание, рассматривал Олега, которого не видел с той достопамятной встречи в берлинском кафе. Русский, безусловно, постарел с тех пор или, может, тоже устал и не выспался, но тёмные магнетические глаза хранили всё то же загадочно-непроницаемое выражение, а складка у рта была язвительно-насмешливой. Соло ещё раз, и с большим на то основанием, подумал о Яго. — Прошу прощения, мистер Соло, если отвлёк от чего-то важного, — заговорил генерал, сидевший в кресле очень прямо, и голос его, чуть хрипловатый, словно морозом дохнул: — Я не думал, что этот разговор вообще понадобится, вы бы всё узнали в своё время и не от меня. Но… — Олег помедлил, усмехнувшись чему-то, — даже самый искусный шахматист рано или поздно сдаёт партию, — и он чуть подался к Соло. — Я ухожу в отставку, и Курякину сменят куратора. — Могу только пожелать хорошего отдыха на пенсии, или что у вас в Советском Союзе бывает, — учтиво проговорил Наполеон. — Только не понимаю, причём здесь я. — Странно, что, проработав с Курякиным два года бок о бок, вы ещё чего-то не понимаете в нашей системе. Хорошо, объясню. Курякину придётся вернуться в Москву. Если бы кабинка вдруг взлетела вверх баллистической ракетой, Наполеон перепугался бы меньше. — Навсегда?! — вырвалось у него прежде, чем он смог схватить себя за язык. — Ну, то есть я хотел сказать… его отзовут из агентства? — Не обязательно, — спокойно ответил генерал, как будто удовлетворённый непосредственностью реакции Наполеона. — Вы прекрасная команда, должен признать, несмотря на некоторые… хм… проблемы с лояльностью и особенности личных отношений. Словом, если моё суждение будет что-нибудь значить, Курякина не заменят. Однако я бы очень хотел, мистер Соло, чтобы в качестве ответной любезности вы мне кое-что пообещали. — И что же? — подобравшись под проницательным взглядом, проговорил Наполеон. — Обещайте, что не будете препятствовать возвращению моего агента в Москву, когда он получит такой приказ, а он его получит через два-три дня. Я вас знаю, вы можете попытаться уговорить его остаться здесь, выбить ему британский или американский паспорт, уверен, вы так и поступите. Прошу этого не делать, — уже более жёстким тоном произнёс Олег, — иначе вы подвергнете его жизнь серьёзной опасности или вынудите просидеть весь остаток жизни в бункере ЦРУ. Сомневаюсь, что он скажет вам за это спасибо. — А разве, вернувшись, он не окажется в опасности? — так же жёстко спросил Соло, послав субординацию к воронам. В конце концов, этот Дронов ему никаким начальником не был, а судьба Ильи висела на волоске. — Не говорите мне, что ваш Уголовный кодекс вдруг признал право на отношения между мужчинами! — Нет, не признал, — подтвердил генерал, — но вы не учитываете одну важную вещь. О том, кто вы Илье и кто он вам, знаю только я, и то не знаю, а скорее догадываюсь. Не думаю, что в интересах Курякина ставить в известность кого-либо об этой своей особенности. Вы напарники, и на счету у вас достаточно дел, в которых приходилось выручать друг друга с риском для жизни, а это означает преданность и доверие. Если новый куратор не копнёт глубже, не вижу смысла его просвещать. Что скажете? Наполеон призадумался. Генерал был настолько щедр в обещаниях, что это решительно настораживало. Где это видано, чтобы до мозга костей советский кагэбешник спокойно смирился с возможным гомосексуализмом своего агента? Или Соло чего-то не знает о КГБ? Или о Дронове? — Один вопрос, господин генерал, — он впился глазами в собеседника. — Почему вы собираетесь поспособствовать тому, чтобы Илья вернулся в агентство, если знаете о нашей противозаконной с вашей точки зрения связи? — О, вот что вас интересует… — не спеша проговорил Олег. — Ответ вам покажется странным, даже невероятным. Что там говорить, даже мне это представляется диким… но разве я имею право разделять тех, чью встречу предопределила сама судьба? — глаза генерала внезапно прищурились от улыбки. — Думаю, вы не знаете о псевдониме Курякина. Соло отрицательно покачал головой: Илья никогда не говорил о своём кодовом имени, хотя, разумеется, об этой традиции КГБ Наполеон знал. — Когда-то давно, ещё в Высшей школе, на семинаре разбирали операцию «Аякс». В виде диспута. Курсантов поделили на две группы, одна должна была доказать, что ЦРУ держало в руках все нити, а другая — найти аргументы за то, что вы налажали и многое произошло помимо вашей воли. И Курякин сказал: «Агент ЦРУ Кермит Рузвельт, возможно, вообще никакой роли в свержении Моссадыка не сыграл, всё решилось бы и без него. Не надо искать заговор там, где всё можно объяснить глупостью. Шах просто недооценил преданность своего же генералитета». Вот после этого семинара он и получил кодовое имя, под которым и сейчас числится в наших списках. Предоставляю вам возможность самому догадаться, что это за имя, и прикинуть вероятность встречи с его обладателем. Нет, такого не может быть, думал шокированный Наполеон, но, вспоминая зажигалку-телетайп, понимал — может, ещё как может. — Ну как, договорились? — улыбка уже не только сияла в глазах Дронова, но и читалась на губах. — Беру свои слова назад. Стоило с вами встретиться, Соло, хотя бы для того, чтобы увидеть сейчас выражение вашего лица. — Договорились. А это в самом деле правда? Насчёт псевдонима? — Не будьте ребёнком, ей-же-ей! Слово бойскаута! — фыркнул генерал и посерьёзнел: — Я не гарантирую, что он вернётся в А.Н.К.Л., даю лишь обещание сделать то, что будет в моих силах. «Лучше, чем ничего», — решил всё ещё не пришедший в себя Соло, выпрыгивая вслед за Дроновым из совершившей уже три круга кабинки. Мама дорогая, два Наполеона. Это ж кому сказать!