*****
Соло наивно полагал, что путешествие по Европе поможет ему отвлечься, заинтересоваться чем-то новым — или воскресить старые интересы — и пережить период до возвращения Ильи. То, что это не работало, выяснилось достаточно быстро. Сначала Наполеон поймал себя на том, что упорно ездит по тем местам и городам, где проходили их миссии, от Амстердама до Стамбула. Мадрид, Рим, Люцерн — в каждом городе он невольно пытался вызвать призрак голубоглазого напарника. Словно ожидал, что тот вот-вот выйдет ему навстречу из-за ближайшего угла, привычно засунув руки в карманы куртки-пилот и бросая из-под козырька кепки острые взгляды. Окончательно он понял, что, будто мазохист, не желает дать ранам затянуться, а, наоборот, упрямо растравляет их, в Западном Берлине у КПП «Чарли». К чести Наполеона, как только он это осознал, то развернулся и уехал прямиком в Париж. Недавнее прошлое не помогло, а сделало лишь хуже. Кроме того, известий от Ильи не было, и Соло уже раз довёл Александра Уэверли до белого каления постоянными вопросами на эту тему. — Соло, от того, что вы тридцатый раз мне позвоните, дело не ускорится! — рявкнул, наконец, шеф. — Я обещал сообщить, если пришлют замену, её пока нет, так что не порите горячку и успокойтесь! Хорошо ему говорить, подумал Наполеон, повесив трубку, у него-то Габи никто не отнимет и не потащит обратно за «железный занавес». Совет Уэверли, конечно, был разумен, но важен не сам совет, а силы ему следовать. «Успокоиться» никак не получалось. Последняя надежда заключалась в прошлом совсем давнем: Соло подумал, что самое время разыскать под Парижем ферму Клейборн и навестить семью Була Хенкока. Единственным светлым пятном на фоне неудавшейся попытки оправиться от разрыва стала неожиданная встреча на Елисейских полях с Сорейей Эсфендиари. Принцесса искренне ему обрадовалась и пригласила навестить её в особняке. Неизменная тень, Фархад Хайятт, судя по враз окаменевшему лицу и блеснувшим глазам, тоже узнал своего партнёра по спаррингу, но, как показало дальнейшее, никаких запретительных инструкций от Мохаммеда Пехлеви на его счёт не имел. На следующий день Наполеон провёл в гостях у принцессы часа три и покинул её странным образом успокоенный, хотя ни одного слова о том, что его тревожило, сказано не было. Сорейя, разумеется, осведомилась о «товарище Курякине», но вполне удовлетворилась простым объяснением, что тот на задании. Однако сама по себе беседа с внимательной и чуткой женщиной, да к тому же очень красивой, тонко судившей об искусстве и литературе, музыке и кинематографе, разбиравшейся в драгоценностях и моде, была как глоток бодрящего коньяка. Ведомая, возможно, больше сердцем, нежели свойственной ей вежливостью и предупредительностью, Сорейя попросила принести в гостиную брошь с аквамаринами. Наполеон, бережно держа семейную реликвию Ильи, почувствовал, будто руки его касается, до того ободрил его этот привет из прошлого. Заботливо почищенная собственным ювелиром принцессы, брошь обрела вторую жизнь. Цвет крупных камней стал глубже и насыщеннее, жемчуг мягко переливался, жёлтый топаз горел, как солнце, а бриллианты рассыпали фейерверки радужных бликов. Само собой, он читал о том, что разгоревшийся на съёмках роман Сорейи Эсфендиари и режиссёра Франко Индовина набирает обороты, об этом кричали все газеты, но от вопросов воздержался, лишь подумал, что они с Ильей, выдумывая прикрытие для принцессы и её бывшего мужа, как в воду глядели. Ему достаточно было видеть выражение сине-зелёных глаз этой сирены, чтобы понять, что это правда. Смутная печаль, таившаяся раньше в их глубине и придававшая принцессе какую-то загадочность и лёгкий оттенок потусторонности, сменилась спокойным сиянием. Он был искренне рад, что судьба подарила этой женщине ещё один шанс на личное счастье. Вот на этой волне умиротворения он и приехал на другой день на ферму Клейборн. Не передать, как удивились Бул и Надя! Бул, сильный и крепкий, как и тринадцать лет назад, так стиснул его в объятиях, что Наполеон чуть не задохнулся, и сразу повёл показывать конюшни и хозяйство. За время после переезда оно разрослось. Бул занимался теперь не только стиплерами, но и гладкими скачками, и у него работали два тренера. Дела шли хорошо. Сын, Артур Хенкок, в лошадях души не чаял и, по словам отца, обращался с ними, как заправский конюх, а в седле держался, как жокей. Он, конечно, не мог помнить Лео. — Как же я рад тебя видеть, — сказал вечером за ужином Бул. — Мы ведь долго считали, что тебя убили. Наполеон вздрогнул. Он всегда гнал от себя мысли о том, что должны были думать обитатели фермы Кржиче, когда он просто пропал, не попрощавшись. — Когда ты не вернулся, Любош и Бенек отправились на поиски, — мрачно продолжал Бул, — и обнаружили труп чужака с размозжённой головой. Приехали спецы из контрразведки, обшарили всё вокруг, но не нашли ни тебя, ни кобылу, только следы крови на лугу. Этот, что в лесу, явно был из диверсантов, и «смершевцы» пришли к выводу, что ты по неосторожности на них наткнулся и заплатил за это жизнью. Вспомнить страшно, как колотило тогда Любоша... Словно опять под ним на Пардубице лошадь пала. Соло уронил голову на руки. Его трусость, нежелание глядеть в глаза Люсьену, рассказывать, кто он такой на самом деле, видеть неминуемое отвращение на его лице дорого обошлись человеку, которого он когда-то любил и, по всей видимости, Булу. — Минору ранили, и меня тоже, но мы выбрались на другой берег, — глухо ответил он. — Я долго валялся в больнице в беспамятстве, а когда выздоровел, не хотел вас подставлять. Как-никак, границу-то я на обратном пути перешёл нелегально. А когда вы узнали, что я жив? Бул задумался, однако присевшая к столу Надя напомнила: — Так уж когда здесь жили. Около двух лет прошло. — Точно, Любош как раз в Штаты переехал! Я тогда не знал, каким ещё «добрым словом» помянуть Криса, а тот всё оправдывался! — хмыкнул Бул. — Говорил, что ему даже в голову не приходило, что мы ничего не знаем… Иногда он о тебе заговаривает, кстати. Не думаешь его навестить? — Хотел бы, — задумчиво ответил Наполеон. — Наверное, так и сделаю, если дела не призовут. — И какие ж у тебя теперь дела? — О, много. Экспертиза предметов искусства, вопросы их охраны, расследования мошенничества, финансовые операции… Всего и не сосчитать, — улыбнулся Соло. — Работаю в одном агентстве, на жизнь хватает, — и, помолчав, спросил: — А как дела у Люсьена? — Неплохо, — ответил Бул. — Он уже давно перешёл на гладкие скачки, они там популярнее стипль-чеза, занимается в основном чистокровной породой. С 1958 года у его воспитанников было побед девять или десять на скачках уровня «Бельмонт Стейкс» или «Саратога Спешиал» и пара-тройка провалов. Вроде купил дом в Кей Ларго во Флориде, но, когда мы последний раз общались, жил у кого-то в Кентукки. После него у меня не было никого, кто так понимал бы лошадей. Он будто видел их изнутри и чувствовал, кто на что способен… Я знаю, вы дружили, — Наполеон при этих словах насторожился, но взгляд Була остался безмятежным; он, по-видимому, не знал то ли о склонностях Люсьена, то ли о том, что они обратились на Соло. — Могу дать номер телефона в Кентукки, вряд ли он оттуда уехал. Работа тренера не на месяц и не на год. Наполеон прожил у Хенкоков с неделю. Наплевав на фигуру, лакомился запечённой свиной рулькой, которую Надя готовила по чешским рецептам; вспоминал, как болят мышцы у человека, давно не садившегося в седло; воскрешал азарт единоборства и понимания с лошадью и даже погонял наперегонки с приехавшим на выходные Артуром. Несмотря на двадцать лет разницы, юноша пришёл от Соло в полный восторг — ему явно не хватало старшего товарища для компании. Артуру шёл семнадцатый год; это был среднего роста стройный, красивый шатен, умный и решительный, но далеко не такой прямолинейный, как отец. А у Наполеона перед глазами вставали скачки по залитым летним солнцем холмам, Люсьен, песочно-золотая Минора, караковый красавец Самокат — и ароматное сено конюшни, костёр в ночном… Он удержался от того, чтобы играть с Артуром в эти игры, хотя неприкрытое восхищение, читавшееся в больших, цвета растопленного шоколада глазах, приятно грело уставшую от холода душу — и немного волновало тело…*****
США, штат Вирджиния, Досвелл. Декабрь 1965 года. До Криса Наполеон добрался к середине декабря, и в тот момент мистер и миссис Ченери ещё жили на Мидоу-Фарм одни. Бывший военный Крис Ченери был на год моложе века. Ростом он мог, пожалуй, потягаться с Ильёй Курякиным, фигуру имел дородную, волосы — светло-русые и проницательные серо-голубые глаза, глядевшие на мир из-под бровей вразлёт. Он славился крепкой деловой хваткой, рисковал в меру и оправданно; племенных лошадей закупал самых высококлассных. Жена подарила ему двоих детей — названную в честь матери Хелен, которую с детства все звали Пенни, и Холлиса. Страстная лошадница Пенни вышла замуж за юриста Джека Твиди, жила ближе к другому побережью в столице штата Колорадо Денвере и воспитывала четырёх детей, а Холлис получил докторскую степень по экономике и преподавал в Гарварде. С его точки зрения, у лошадей один конец кусался, а другой мог лягнуть. Только здесь, на другой стороне земного шара, на просторах, разграфлённых белыми заборами на квадраты загонов, Наполеона стало потихоньку отпускать. Во всяком случае, так ему казалось до приезда семьи Твиди. «Может быть, раньше надо было проложить океан между собой и Страной Советов?» — иногда думал он. К тому же Крис знал его, как никто другой, с ним не возникало необходимости притворяться законопослушным до мозга костей, потому что связывало их очень многое, и можно было поговорить откровенно. О чём-то, никак не относившемся к Илье Курякину. За четыре дня до Рождества в большом доме Ченери собралось всё семейство, кроме Холлиса, — его ждали послезавтра. Четверо внуков и внучек Криса, младшему из которых было только пять лет, а старшей — двенадцать, быстро превратили тихую конеферму в подобие дома Санта-Клауса, готового вот-вот отбыть с подарками и изводящего всех вопросами, всё ли погружено в сани и не забыто ли чего. Вешались гирлянды, а потом снова снимались и перевешивались на более выгодное, с точки зрения старших внучек Кейт и Сары, место. Прибывали заказанные ёлочные украшения, после чего вдруг выяснялось, что кто-то заказал не то, что имелось в виду другими членами семьи. Подарки запаковывались, а потом обнаруживалось, что к ним не прикрепили именные карточки, поэтому они распаковывались и заворачивались заново. Ведь, кроме семьи, вместе с хозяевами традиционно встречали Рождество тренер Эрл Дженсон и все работники Мидоу-Фарм. Миссис Ченери или миссис Твиди вынужденно отрывались от хозяйства и с помощью неизменно доброжелательного секретаря Криса, Элизабет Хэм, разруливали детские споры, утирали слёзы и решали возникшие проблемы. В такой обстановке Наполеон Соло начал чувствовать себя лишним. Не то чтобы ему не понравилась Пенни Твиди, бывшая почти его ровесницей, её муж Джек или кто-то из детей, нет, просто веселье и предвкушение праздника вернули острое ощущение собственной неприкаянности и пустоту в душе. Не в силах и дальше выносить предпраздничную суматоху, утром 21 декабря Наполеон разыскал запрятанный в чемодан номер телефона Люсьена Лорана и сейчас как раз собирался с духом перед тем, как его набрать. Уж лучше встать лицом к лицу с самыми болезненными воспоминаниями. Илья прошёл через это, пройдёт и он. Позади Наполеона, опёршегося на белый забор, послышались шаги, и женский голос проговорил: — Сбежали сюда от нашей неразберихи, мистер Соло? Наполеон повернул голову и улыбнулся, глядя на Пенни, кутавшуюся в цветастое мексиканское пончо. — Нет, просто захотел выкурить сигарету в тишине и спокойствии и не подавать дурной пример вашим детям, — немного слукавил он. — Спасибо, конечно, но плохого примера они и от деда насмотрятся, и от Дженсона, — Пенни зябко повела плечами. Соло в шерстяных брюках и надетом поверх голубой рубашки тёплом кардигане с вывязанным узором «восьмёрки» тоже было не жарко. — Однако я вижу, дело не в этом. Вас что-то гнетёт, и оттого вам неловко в весёлом обществе. Мы можем как-нибудь помочь? Отец сказал, вы друзья ещё с войны. Он, правда, обмолвился, что проблемы касаются службы… — Не то чтобы проблемы, миссис Твиди… — Пенни, пожалуйста. — Ну тогда просто Лео. Я лишился лучшего на свете напарника, его перевели… Вы знаете, как привыкаешь к тому, с кем долго работаешь? — Знаю, представьте, — ответила Пенни, в подражание Соло скрещивая руки на верхней перекладине забора и кладя на них подбородок. — У папы многие конюхи уже лет по десять работают, Эрл лет пять, а мисс Хэм и вовсе сколько себя помню. Не могу представить Мидоу-Фарм без неё и не могу представить никого другого на месте, скажем, Дженсона. Мне кажется, это уже будет не Мидоу, — она вздохнула. — С другой стороны, Лео, кто сказал, что новые люди будут хуже старых? Может, мы просто перемен боимся, как думаете? — Или того, что новые люди не оправдают наших ожиданий, — меланхолично проговорил Соло. Вот если Илью заменят, сможет ли он работать с другим агентом или никогда не простит ему того, что новенький, пусть он и окажется самым что ни на есть профи, не Илья… — А с чего они должны их оправдывать? — вдруг задала вопрос Пенни и взглянула проницательными — отцовскими — глазами прямо в глаза Наполеону. Её нельзя было назвать писаной красавицей: и ростом невысока, и нос не идеальной формы, и лоб слишком высокий, и подбородок тяжеловат, — но смотрела она прямо и бесхитростно, а улыбка её была полна искренней симпатии к собеседнику. — Даже дети не обязаны во всём следовать материнской или отцовской указке, а что уж говорить про остальных. Когда я ещё девочкой была, отец мне как-то сказал: «Важно, чтобы не другие считали тебя победителем, а ты сама. Добивайся своей цели, не чужой». И папа ни разу не упрекнул меня в том, что я всего лишь домохозяйка, хотя знаю, ему бы хотелось, чтобы я родилась мальчиком и выросла такой, как Артур Хенкок. Этого-то уже сейчас от конюшен за уши не оттащишь. — А вы знакомы с Хенкоками? — Разумеется, они всей семьёй гостили здесь на прошлое Рождество, и Бул приезжал к папе не раз. Артура с трудом можно было заставить говорить о чём-нибудь, кроме лошадей. Настоящий преемник отца. — Возможно, — проговорил Соло, услышавший в голосе Пенни нотки печали, — но пока я здесь жил, не раз слышал от Криса, как он вами восхищается, у него даже глаза светились. Я не преувеличиваю, он считает вас очень умной женщиной. — Кто кому помогает, я вам или вы мне? — рассмеялась Пенни, откидывая упавший на лоб светлый локон. Она зачёсывала вьющиеся волосы назад, и обычно их удерживал красивый ободок, но сейчас, выйдя из дома второпях, она про него забыла. — Какой подарок вы хотите на Рождество, Лео? Вы наш гость, ваше желание должно быть исполнено. Соло тоже рассмеялся и возвёл глаза к небу: — Дайте подумаю. Я, вообще-то, вырос в Нью-Йорке, а не в Вирджинии, может, тут штат прирождённых фокусников? Вот вынули бы вы моего напарника из шляпы, как кролика! — Это большой кролик, но кто знает? Это ведь Рождество! Повторяйте за мной, — Пенни протянула обе руки ладонями вверх. — Возьмите меня за руки и повторяйте: то, чего я хочу, сбудется! Ну? Вместе! Соло, выбросив окурок, задорно сверкнул глазами, накрыл руки женщины своими и три раза встряхнул: — То, чего я хочу, сбудется! — Я этого желаю от всего сердца, — добавила Пенни. — А теперь окажите фокуснице любезность, спустите с чердака большую коробку со старыми ёлочными игрушками! Сара просит, а Кейт я доверить это не могу, уронит с лестницы и сама грохнется. Поспешая за Пенни в дом, Наполеон подумал: со времени начала их отношений с Ильёй он, серийный и неисправимый бабник (каким и самому себе тогда казался), стал больше обращать внимания не на то, что у женщин между ногами, а на то, что у них между ушами. И не сказать, что увиденное его разочаровало — там можно было встретить и благородство, и ум, и поддержку. И надежду на чудо… На следующий день, выдавшийся по-декабрьски холодным, но ясным и солнечным, Наполеон решил частично взять на себя нелёгкий труд по придумыванию занятий для детей и облегчению жизни хозяйкам и организовал барбекю. Мужчины — Крис и Джек — и все дети с удовольствием к нему присоединились. Соло мариновал свиные рёбрышки по собственному, не раз опробованному рецепту, в меду и горчице, прочие домочадцы семьи Ченери готовили костёр и стол, когда из дома выглянула мисс Хэм: — Мистер Соло, вас к телефону! Наполеон рывком поднял голову и почувствовал, как кровь отхлынула от лица. — Ждёшь дурных известий? — спросил находившийся рядом Крис. — Хотелось бы хороших, — вполголоса ответил Соло. Кроме Александра Уэверли и Була Хенкока, никто не знал о том, что он гостил на Мидоу-Фарм. Неужели пришли новости от русских? — Иду! — Я обещал вас разыскать, как только будут известия, — произнёс характерно-ироничный голос Уэверли, — и выполняю обещание. Завтра вылетайте в Нью-Йорк, билет на рейс из Ричмонда в 14-15 заказан, номер в отеле «Карлайл» тоже. Надеюсь, на сей раз упрёков в скупости я не услышу. — Почему в Нью-Йорк? — Странный вопрос для лучшего агента. Потому что я в Нью-Йорке, Соло! Или вы полагаете, я выложу новости по телефону? Нет, так Наполеон не думал, потому что хорошо изучил Уэверли, однако нетерпение заставило его всё же задать один вопрос: — Ну, хоть в двух словах, сэр! Его вернули? — Рождественской бандеролью на ваше имя, перевязанной алой ленточкой, — саркастически бросил шеф. «Тоже мне, шутник выискался!» — мысленно сказал Соло. Британское чувство юмора он понимал, не понимал лишь, зачем без необходимости терзать неизвестностью. Да или нет, это же так просто! — Номер надолго не покидайте, я позвоню. Наполеон так долго стоял, прикусив нижнюю губу и стиснув телефонную трубку, что миссис Твиди была вынуждена отобрать её и самой положить на рычаг. — Что случилось? — спросила она. — У вас в семье кто-то заболел? Умер?! Лео, да очнитесь вы! — Мне приказано завтра вылететь в Нью-Йорк, — как мог спокойнее ответил Наполеон. — Срочное дело, меня вызывают. — Какие могут быть срочные дела в канун Рождества! — возмутилась Пенни. — То есть… я понимаю. Служба? — Да, — вздохнул Наполеон. — Чёртова служба. Рейс из Ричмонда примерно в два. — Мама! Мисс Хэм! — закричала Пенни. — У кого список покупок? И, пока дамы переворачивали кабинет в поисках, она обернулась к Соло: — Давайте договоримся: выедем пораньше, вы поможете мне с погрузкой продуктов, а я потом отвезу вас в аэропорт! Идёт? Соло кивнул и прикрыл глаза. Мыслями он уже находился в завтрашнем Нью-Йорке и никак не мог вернуться к заботам дня текущего. — Всё в порядке, Соло? — с беспокойством спросил вошедший Крис. — У тебя такой вид, будто на повестке дня опять карибский кризис! — Думаю, в порядке, — усилием воли пришёл в себя Наполеон. — Но, к сожалению, я вынужден завтра уехать и вряд ли встречу с вами Рождество. — Так то завтра! — усмехнулся хозяин и хлопнул Наполеона по плечу: — А сегодня Джек и дети заждались нас с тобой на заднем дворе! Пошли, а то Джо уже закапал жареным зефиром весь плитняк!*****
США, Нью-Йорк, Манхэттен. 23 декабря 1965 года. Номер Наполеона в башне «Карлайла» был угловым: одни окна выходили на Восточную 76-ю улицу, из других открывался роскошный вид на Центральный парк. Даже сейчас, когда лавочки в нём засыпал снег, деревья стояли голые, а пруды и ручейки частично замёрзли, «главные лёгкие» Манхэттена были полны жизни и очарования. Резкие эффекты зимнего освещения, тени на сугробах, — то синеватые, то розоватые, — бодрый скрип снега под подошвами ботинок, зимующие птицы, катающиеся на санках и коньках туристы и самые стойкие горожане, доносящиеся откуда-то запахи дыма, гвоздики и корицы… Вообще, Рождество в Нью-Йорке никогда не было развлечением для малодушных. Город, который и так в любое время года напоминал круглосуточно бьющееся сердце Америки, превращался в гудящий улей. Целые семьи, включая восторженно взвизгивающих детей, сновали по улицам, сметали всё подряд в магазинах, фотографировались на Таймс-сквер. От этого людского круговорота, приправленного звуками рождественских гимнов или джазовых композиций, которые лились из распахнутых дверей каждого магазина, запахами кексов, кофе и свежей еловой хвои, и от сверкания огней и витрин у любого неподготовленного человека голова шла кругом уже через пять минут. Ещё в конце ноября деревья в Нью-Йорке потеряли последнюю листву, и вместо неё на ветках то тут, то там виднелись гирлянды разноцветных фонариков. Они же унизывали балконы, оконные проёмы и козырьки подъездов, очерчивали контуры зданий, и когда опускалась ночь, становилось ясно, почему про этот город говорили — он никогда не спит. В полной же мере ощущение праздника появлялось, когда зажигались огни на главной ёлке возле Рокфеллеровского центра. Соло вырос в Нью-Йорке и мог бы пройти все четыре километра Центрального парка с закрытыми глазами, поэтому от Мэдисон-авеню до северной части парка добрёл, почти не глядя по сторонам. Накануне шёл снег, и аллея стала белой до рези в глазах; деревья по краям дорожки, парковые фонари, лавочки — на всём словно лежал слой сахарной ваты. Рой снежинок — наследие вчерашнего снегопада — не спеша кружился в воздухе, и бело-розовые, подсвеченные заходящим солнцем облака едва виднелись сквозь эту дымку. Прохожих здесь было немного, и они старались поскорее пересечь парк, прячась под зонтами или надвинув поглубже на головы капюшоны курток; семьи же с детьми предпочитали южную часть, с зоопарком и двумя катками. Рождественский дух, царивший в городе, против воли действовал и на Соло. Может быть, немножко виной тому были слова Пенни Твиди, но радостное предвкушение чего-то необычного, что возможно только в конце декабря, то и дело вспыхивало где-то под сердцем. Ведь может же случиться так, что сейчас подойдёт назначивший ему встречу у Север Мидоу Александр Уэверли и скажет, что всё улажено, и после Рождества — а хоть бы и вместо него, Соло и на это был согласен — можно возвращаться к работе? И они вернутся в Европу, неважно куда, и там их встретит Илья… Наполеон тяжело вздохнул. Если бы это было так, то Уэверли ничего не стоило бы просто ответить «да», оставив подробности до личной встречи, но это самое «да» он не сказал. Значит, всё далеко не так радужно. Наполеон поплотнее запахнул тёплую шоколадного цвета дублёнку и поднял повыше толстый вязаный шарф. Он не терпел любимых жителями Нью-Йорка курток-парок и капюшонов тоже не признавал, предпочитая укрываться от снега с помощью зонта-трости. Ловя последние меркнущие лучи, он придержал плечом ручку зонта и оттянул манжет, чтобы взглянуть на часы. 16:30, он прибыл вовремя. Надеюсь, говорил он себе, британец будет традиционно пунктуальным и не заставит… Внезапно мысли Соло застопорились, и волоски на теле встали дыбом. Навстречу ему двигалась чья-то фигура. Высокий — насколько можно было рассмотреть в сгущавшихся сумерках — мужчина, одетый вполне неприметно в парку с капюшоном, джинсы и армейские ботинки на шнуровке, с рюкзаком на одном плече и каким-то большим футляром на другом, шагал по заснеженной аллее до боли знакомой походкой. С каждым шагом туманные очертания становились всё чётче и чётче, и, хотя лицо мужчины скрывал надвинутый капюшон, Наполеон будто врос в землю, не в силах сделать ни шага, и лишь машинально сложил зонт. Вся жизнь для него сейчас сосредоточилась в этом, быть может, просто случайном прохожем. Что это, — его разыгравшееся воображение зло шутит над ним, или сам дух Рождества дразнит миражом, сказкой из тех, в какие верят лишь маленькие дети? Хруст снега от мощной поступи всё ближе и ближе. Из-под капюшона уже сверкает белозубая улыбка, которую Наполеон знает, как свою собственную… Мужчина одним движением скидывает на запорошенную снегом лавочку явно тяжёлый рюкзак, прислоняет к нему странный тёмный чехол. Илья Курякин в Центральном парке? Сон, мечта, вымысел! — думает Соло, но тут освободившиеся руки откидывают капюшон. Сияют незабываемые глаза, крепкие ладони ложатся на плечи. — Ну здравствуй, Ковбой. Наполеон чувствует себя человеком, долгое время проведшим в изоляции, словно зачумленный, к тому же с завязанными глазами. Волна за волной накатывает на него воздух свободы, глаза будто солнечный свет слепит, и от пьянящей свежести и сладости лёгкие режет, глаза щиплет, но он не променяет эти ощущения ни на что. Упоение, восторг, злость атакуют все разом, Луна и Солнце танцуют вальс, кружат в хороводе свет и тьма, краски и звуки. И Наполеон посылает к чёрту прохожих с их любопытными взглядами — сейчас ведь праздник, все обнимаются! — и хватает Илью за отвороты отделанного мехом капюшона, притягивая к себе. Он касается румяных от мороза щёк и улыбающихся губ, неверяще проводит пальцами по шраму у виска, прижимается щекой к высокому вороту шерстяного свитера. Это никакой не мираж и не сказка — свитер колючий, пахнет горько-полынным парфюмом и совсем чуть-чуть «Герцеговиной Флор», но если существует на свете Эдем, он благоухает точно так же… — Tebya tol`ko za smert`u posilat`, redperil! Илья заразительно расхохотался, откинув голову, и Соло засмеялся вслед за ним. — Запомнил! — А то! — гордо ответил Соло и вдруг спохватился: — А где Уэверли? — У себя в отеле, надо полагать, — Илья не смог устоять перед соблазном прижать напарника к себе, запустить пальцы в тёмные пряди, на которые уже падают и тут же тают снежинки: — Сказал, что ждёт нас обоих завтра, а сегодня у них с Габи билеты на какой-то концерт. Как бы ни был счастлив Соло, он всё-таки счёл нужным возмутиться: — Так что же, один я не в курсе, что ты вернулся в агентство?! Хорошо, что Уэверли не пришёл, я его тут придушил бы! — Не надо недооценивать нашего шефа, — усмехнулся Илья, на секунду прислоняясь лбом ко лбу Наполеона. — Естественно, Габи ничего пока не знает. Уэверли сказал, что не желает портить себе удовольствие от музыки, так что завтра мы для неё будем сюрпризом, вишенкой на торте. Просто вылет могли опять отложить, Европу замело совсем. Я летел с пересадкой в Лондоне и суточным разрывом в Вене, поэтому мы условились: если я не успею, тебя встретит здесь он. Ты рад, что рейс приземлился вовремя? Наполеон слегка отстранился и кивнул: — Ещё как! Но что у тебя в рюкзаке? Отколол на память кирпичи от кремлёвской стены? — Вообще-то я надолго, минимум на два года, поэтому там всё, вплоть до гантелей. — Ты всерьёз полагал, что железные спортивные снаряды только за «железным занавесом» и водятся? — Да шучу я! Там книги, — Илья опять притянул напарника к себе и прижался губами к тонкой пряди седых волос у левого уха. — И кстати. Я, конечно, ничего не имею против Нью-Йорка, но в Москве сейчас гораздо теплее. — Ну, до моего номера в «Карлайле» минут пятнадцать энергичным шагом, считая и лифт, — ответил Соло, уже вернувший себе обычный обольстительный и немного мечтательный взгляд, от которого щёки Ильи залила жаркая краска. — Семнадцатый этаж, шикарный вид, кровать королевского размера. На такой высоте мы с тобой ещё ни разу… Илья застонал: — Ковбой, ты можешь не всё время думать о сексе? У меня был длинный перелёт, я устал и голоден, между прочим! — Нет, не могу, в твоём присутствии — нет! Тебя не было месяц, Угроза. И не знаю, как для тебя, а для меня этот месяц неизвестности тянулся вечность! А поесть здесь не проблема, однако во французский ресторан рядом с отелем тебя в таком виде не пустят. — Приму душ и переоденусь, — Илья подхватил рюкзак и потянулся за странным чехлом, в котором теперь Соло узнал гитарный, и широко раскрыл от изумления глаза: — Ты ещё и на гитаре играть умеешь? И давно? — С юности. Не раз помогало в студенческие годы вписаться в любую компанию, хотя я, разумеется, дилетант. Только таскать гитару за собой по загранкомандировкам сам понимаешь… Не носовой платочек. Это вторая вещь из тех, что у Олега хранились. Брошь бабушки в сейфе, гитара дома. — Давай, я её понесу, — Соло властным жестом отобрал инструмент у собиравшегося уже закинуть его на плечо Ильи. — Ты мне за это сыграешь. Мне нравилось, когда ты нам пел. — Ты шантажист, Лео, и льстец вдобавок, — констатировал Илья, но глаза его улыбались. — Сыграю, когда она акклиматизируется. Наполеон шагал рядом, показывая дорогу к выходу из парка, и под рифлёными подошвами ботинок Ильи продолжал поскрипывать снег. Соло жаждал расспросить обо всём, что произошло за этот месяц, и не знал, с чего начать. Каков новый куратор? Спокойный, улыбчивый, с ледяными глазами, однако далеко не так хитёр, как прежний. Зовут Иван Мельников. «Может, и познакомишься, Ковбой». Не было ли попыток… ну, ты понимаешь... Нет, не было. Как и полагал Олег, никто не стал копать дальше, а Сом и его команда, видать, в официальных рапортах оказались крайне немногословными. — Как там, кстати, твой Яго? — поколебавшись, задал вопрос Наполеон. Илья по привычке свёл брови к переносице. — Не знаю, что и сказать. Вроде нормально, вышел в отставку, какие-то архивы разбирает на работе… — он помолчал. — Я, когда гитару забирал, с женой его Ниной Александровной встретился. Приветлива как всегда, чаем меня напоила, но… Не понравилась мне обстановка у них в доме, и весьма. Как будто чёрное облако висит, — докончил Илья. — Ты думаешь, он не по своей воле в отставку вышел? — Уверен, что так и есть. И знаешь, как-то странно он вёл себя тогда, в Вене… — Он к тебе приходил? — встрепенулся Соло. — Когда? Ты не рассказывал! Я полагал, что был единственным, кого он там запугивал. Илья покусал губы, словно размышляя, рассказывать ли истинную причину прихода генерала Дронова, но, в конце концов, сухо и сжато изложил обстоятельства встречи, не скрыв своего мимолётного желания воспользоваться «любезным» предложением Олега. Как ни коротко и безэмоционально было повествование, на Наполеона оно произвело громадное впечатление. — Тогда я вообще ничего не понимаю! — он на ходу хлопнул себя ладонью по лбу. — То он будто специально хочет сделать из тебя банального убийцу, то приходит ко мне и настаивает, чтобы я, не дай Боже, не подставил тебя под пулю ликвидатора, мотивируя свою заботу совпадением наших имён… Спасал тебя — и в то же время играл, выстраивал твою карьеру — и отдал тебя мне... У меня в голове всё это никак не укладывается, словно мы и впрямь имеем дело с двуликим Янусом! Илья вздохнул. — Ты прав, бессмыслица какая-то. Он мог, конечно, не сразу вспомнить мою фамилию, мало ли народу прошло через ту «тройку», где он заседал… — внезапно он уловил настороженный взгляд и махнул рукой: — Лео, теперь это просто воспоминания, они больше не могут ранить! Но я Олега знаю, и что-то там было не так, не могу, правда, понять, что… — У Яго тайн много, — процитировал Соло слова самого Ильи, — выбрось из головы. Войдя в номер, Илья бесцеремонно прошагал прямо к широкой кровати и вытряхнул на неё содержимое рюкзака, после чего отрыл в этой куче коробку с бритвенным набором и какой-то небольшой пакетик. — Кстати, это тебе, — сказал он, кинув Наполеону свёрточек, который тот ловко поймал. — Пришлось мне проторчать сутки в Вене, делать было нечего, ну и пошёл я на Ратушную площадь по рынку погулять. Не смог пройти мимо. Недоумевая, Соло аккуратно снял тускло блестевшую серебристую обёртку с небольшой деревянной коробочки, поднял крышку и на миг лишился дара речи: — И это ты нашёл на блошином рынке Вены?! Им место в каком-нибудь музее! Широкая плоская цепочка с колечком обвилась вокруг его пальцев, а на ладони лежали карманные часы Ulysse Nardin в стальном чернёном корпусе. На откидной передней крышке часов красовалась изящно выполненная рельефная картина: кентавр и юноша, рассматривающие греческий меч-ксифос. Отброшенные назад длинные волосы кентавра удерживал головной ремешок, из-за спины виднелся колчан со стрелами. Юноша, волнистые волосы которого падали кольцами на лоб, был одет в короткую эксомиду, обнажающую правое плечо и грудь, и сандалии. Могучий кентавр и молодой человек, только вступающий в пору мужской зрелости, составляли на редкость гармоничную пару. — Хирон и его ученик, великий герой Тесей, — пояснил Илья. — Как тебе? — Просто слов нет, — откликнулся Наполеон, поднимая, наконец, глаза, — но ведь это должно стоить неподъёмную для тебя сумму! — И стоило бы, если б уцелел механизм, и часы ходили, — подтвердил Илья, — но в таком случае, боюсь, мне бы они не достались. — Я их восстановлю, во сколько бы это ни обошлось, — пообещал Соло, подкидывая часы на ладони. — Ответный подарок за мной, Угроза! — Это не рождественский подарок, — прервал его Илья, — просто так уж совпало. Это на память о… Вене. Илья удалился в ванну — принимать душ и приводить себя в порядок, а Наполеон, убрав часы, задумался над тем, где бы перекусить. Ему почему-то расхотелось вести напарника ужинать в тот пафосный ресторан классической французской кухни; может быть, потому, что там нельзя было почувствовать, что он, Наполеон Соло, дома. Поэтому попросил вышедшего Илью облачиться не в костюм, а во что-нибудь попроще. Илья пожал плечами, но спорить не стал и надел джинсы и рубашку в клетку, накинув на плечи тёмно-серый джемпер. Потом они сидели в бойком азиатском кафе поблизости от Ленокс-Хилл, уплетали за обе щёки лапшу с древесными грибами, побегами бамбука и жареной свининой, запивая всё это тоником «Canada Dry». Сочетание дичайшее, сказал бы эстет Соло, но ведь это был Нью-Йорк! Подшучивая над Ильёй, он упивался ответными подколками и чувствовал себя так, словно кто-то долго-долго держал палец на воображаемой кнопке «пауза», остановив на время его жизнь, а теперь убрал… Когда они вернулись в отель, Илья бережно вынул из чехла гитару и на пробу тронул струны, а Наполеон растянулся поперёк кровати и стал вытаскивать из груды вещей книги, которых там действительно было немало. Рассказы Бунина, двухтомник Лермонтова, «Гиперболоид инженера Гарина», томик какого-то Окуджавы под названием «Лирика» (явно стихи), «Туманность Андромеды» и «Сердце Змеи» Ефремова, «Всевидящее око» и «Властелин мира» Беляева (ого, сколько фантастики, удивился Соло), «Кориолан» и «Макбет» Шекспира, ещё что-то по электронике, краткий справочник химика, несколько последних номеров журнала «Шахматы в СССР»… Наполеон читал названия на обложках и поражался: ему бы в голову не пришло тащить с собой такую тяжесть. Он наугад открыл томик стихов. Берегите нас, поэтов, берегите нас. Остаются век, полвека, год, неделя, час, Три минуты, две минуты, вовсе ничего… Берегите нас, и чтобы — все за одного. Берегите нас с грехами, с радостью и без. Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес. Он минувшие проклятья не успел забыть, Но велит ему призванье пулю в ствол забить. Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь. Он уже убил однажды, он не хочет вновь. Но судьба его такая, и свинец отлит, И двадцатое столетье так ему велит. Стихотворный русский язык Наполеону давался плохо, но благодаря песням, которые иногда пел Илья или разучивала Габи, он с грехом пополам уяснил для себя смысл стихотворения. Опять как-то грустно выходило, а Илья вот из Москвы его с собой забрал… — Пробуешь разобраться в Окуджаве? — раздался голос. — С непривычки сложно. — А ты его любишь? — Не только я, — пальцы левой руки пробежали по гитарному грифу, и в воздухе прозвучал и замер аккорд. — Его лирика у нас очень популярна, а песни поют в компаниях, ну и для себя тоже. — Ты обещал мне сыграть, — напомнил Соло, улыбаясь и подбираясь поближе к краю. Илья хмыкнул. — Ну, Окуджаву я тебе пока петь не буду, — он склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то, — а вот эту… Я в весеннем лесу пил берёзовый сок, С ненаглядной певуньей в стогу ночевал... Что имел — потерял, что любил — не сберёг, Был я смел и удачлив, а счастья не знал. С лица Наполеона сбежала ослепительная улыбка, он приподнялся на кровати, впиваясь глазами в Илью. Незатейливая мелодия в его исполнении звучала так прочувствованно, он так ушёл в музыку… И носило меня, как осенний листок. Я менял города и менял имена, Надышался я пылью заморских дорог, Где не пахли цветы, не блестела луна. И окурки я за борт бросал в океан, Проклинал красоту островов и морей, И бразильских болот малярийный туман, И вино кабаков, и тоску лагерей... У Соло мороз прошёл по коже. Он ничего так не хотел, как того, чтобы Илья остался с ним, и желательно навсегда. Но вдруг для Ильи, тоже менявшего имена и города, мир без родины лишится красоты и счастья? Зачеркнуть бы всю жизнь и с начала начать, Прилететь к ненаглядной певунье моей! Да вот только узнает ли Родина-мать Одного из пропавших своих сыновей? Последняя нота повисла в воздухе, фраза оборвалась вопросом без ответа. Соло уселся на край кровати и попытался поймать взгляд Ильи, но тот, не поднимая головы, рассеянно перебирал гитарные струны. — Угроза, — видя, что Илья не собирается прерывать молчание, спросил он, — что это за песня? Она ведь о ностальгии? Ностальгии, одиночестве и отчаянии… — Верно, хотя написал её человек, наверное, никогда не видевший ни Бразилии, ни даже океана, и родины не терявший, — Илья поднял глаза, в которых сейчас застыло мечтательное выражение. — А вот поди ж ты… Соло напряжённо вглядывался в его лицо и заметил мгновенный проблеск боли или, может, грусти. — Эли, ты раньше возвращался в Москву после заданий, а теперь как будет? — Теперь я частично в положении нелегала, пока проект не закроют, но Мельников поставил Уэверли условие: со мной периодически будут встречаться для контроля. Уэверли не против, я тоже. — Тебе будет… тяжело? — решился, наконец, задать мучивший его вопрос Соло. Илья вздохнул, в задумчивости провёл указательным пальцем по линии верхней губы, и Наполеон облизал свои, внезапно пересохшие от этого жеста губы. — Со мной произошли странные вещи, Ковбой. Вот прожил я в Москве месяц, в Ленинград съездил, ещё кое-куда… «Совсем как я», — подумал Наполеон и сглотнул. — И обнаружил, что у меня по-прежнему есть страна, которой я принадлежу, родина тоже есть, а дома… его нет. Нет места, которое я мог бы так назвать, куда хотелось бы возвращаться! Ни в Москве, где прошло детство. Ни в Ленинграде, хотя там могила мамы, а уж где отца похоронили… Я помню всё, я же не упырь какой, — продолжал Илья глухо, опустив голову на руки и теребя волосы так, словно хотел их выдрать, — но будто мне это рассказали или фильм показали, где я в главной роли. То ли я слишком долго мотался по свету и в итоге просто привык проводить здесь больше времени, чем там, то ли дело в том... — он на мгновение запнулся, — что ты для меня значишь… Не меняя позы, Илья поднял потемневшие глаза на напарника, как-то криво усмехнулся, и между его бровей залегла знакомая маленькая складочка. Соло замер. Какой же он болван! Книги. Гитара. А теперь вот эти слова. Это самое близкое к признанию в любви, что он надеялся когда-нибудь услышать от Ильи. — А почему бы тебе просто не признать, что твой дом там, где осталось твоё сердце, и в этом нет ничего ни удивительного, ни позорного? — тихо произнёс Наполеон. Эти слова будто ударили Илью поддых, и он содрогнулся всем телом. — Почему бы не согласиться с тем, что твой Яго оказался прав, как ни ты, ни я даже предположить не могли? Потому что такие, как мы, принадлежат всему миру, а по личному выбору — друг другу и никому больше… Наполеон не торопясь встал и, подойдя к креслу, приподнял ладонью голову Ильи. В открытом до обнажённости взгляде снизу вверх читалось смятение, смешанное с неверием и любовью, и Наполеон опёрся второй рукой на сильное плечо: — Ты ведь бывал в Нью-Йорке раньше? — Пару раз, недолго. Задания, — отозвался Илья. — Завтра я покажу тебе Нью-Йорк с «Эмпайр Стейт», — пообещал Наполеон. — И хоть работа у нас не сахар, и ты, Угроза Красная, всё время пытаешься лезть вместо меня под пули, дай мне слово, что мы оба доживём до того дня, когда ты вот так же покажешь мне свой родной город. И с самой высокой точки! Илья накрыл его пальцы и слегка сжал их: — Сделаю, что смогу, Ковбой. — Уж постарайся! — фыркнул Соло и, подняв брови домиком и как-то по-птичьи склонив голову набок, насмешливо-расчётливо бросил: — Или мне опять надо кого-то назвать трусом? По-другому до тебя, кажется, никак не доходит! Илья рывком вскочил на ноги, откидывая руку Соло. Тихо тренькнули струны свалившейся на ковёр рядом с креслом гитары, а в следующий миг не ожидавшего этого Наполеона подхватили под колени и оторвали от пола так легко, словно весил он не восемьдесят восемь килограммов! — Эй, поставь сейчас же! — завопил он, но его тут же встряхнули крепкие руки. — Вот послали Советы сумасшедшего на мою голову! — Ты уверен, что на голову, Ковбой, а не на другое место? — баритон Ильи вдруг стал совсем мягким, и сердце Наполеона заколотилось, как бешеное. Его колени были прижаты к груди чуть откинувшегося телом назад Ильи, а пальцы задрожали, когда он запустил их в светлые пряди. Илья перевёл дыхание: — Мне показалось или я услышал признание в любви? — Мне показалось или прямо в эту секунду я вижу и на себе ощущаю именно его? — задыхаясь, через силу отпарировал Соло. — Пусти, медведь русский! — и, оказавшись, наконец, на твёрдом полу добавил, стряхивая с джемпера невидимую глазу пушинку: — Сейчас самое время разобрать вещи на кровати, Угроза, не то они весьма пострадают! Как оказалось, у Ильи Курякина был авторский способ быстро «разбирать вещи» — он просто-напросто сдёрнул их вместе с покрывалом на пол. До лучших времён. Впрочем, лучше было трудно представить. …Звуки утреннего Нью-Йорка медленно проникали сквозь плотную пелену сна, окутавшую Наполеона Соло. Тело, пресытившееся любовными ласками, словно парило в воздухе, в голове царила радостная пустота. Просыпаться окончательно было лень — ему всегда нравилось смаковать такую истому, когда он уже не спал, но ещё и не бодрствовал. Однако мало-помалу дрёма спадала; тяжесть перекинутой наискось через грудь руки и тепло большой ладони, собственнически гревшей бедро, стали ощущаться живее. Наполеон наощупь подтянул эту ладонь ближе к сердцу, слегка приоткрыл один глаз — и встретился со счастливо-задумчивым взглядом лежащего подле него Ильи. Наполеон улыбнулся. Его первая ясная мысль заключалась в том, что он в неоплатном долгу перед «фокусницей» из Вирджинии Пенни Твиди. А вторая — что, может быть, впервые в жизни такой долг его совершенно не тяготит.