*****
— Ну, как дела? — хрипло спросил Бул и, откашлявшись, добавил: — Как отец? — Спасибо, Бул, неплохо. Иногда, редко-редко, он будто вспоминает, кто он, чем занимался до болезни… Вот недавно сиделка выводила его на прогулку, так при виде Рыжика на галопе у него даже глаза загорелись, — Пенни сглотнула и решилась: — Мистер Хенкок, мне нужна ваша помощь. Я рассчитала Эрла Дженсона. — Та-а-ак, погодите-ка, — в телефонной трубке послышался какой-то шелест. Бул, по-видимому, окончательно проснулся и сел в кровати: — Вы хотите продать лошадей? — Дела на ферме не так уж хороши, и папа плох, но по бросовой цене я лошадей продавать не стала бы. К тому же, как вы знаете, у нас есть Большой Рыжик. — Чтобы держать на ферме всех в узде, требуется сильная рука, — поразмыслив, сочувственно сказал Бул. — Однако если у вас достало духу выставить вон Эрла, с которым Крис проработал десять лет, силы вам не занимать. — У меня не было выхода. Он сговорился с другим заводчиком и от имени отца собирался продать ему двух лошадей за полцены. За моей спиной! — Кх-м, понятно. Чем же я могу вам помочь, Пенни? — Понимаете, у меня семья в Денвере. Мне нужен тренер, которому я смогу доверять, и нужен немедленно. Мы с мисс Хэм ведём дела фермы, но не можем взять на себя ещё и подготовку лошадей к скачкам! Единственная надежда вывести ферму из критического положения — Рыжик, и если сейчас он не попадёт к грамотному тренеру, время будет упущено безвозвратно. К сожалению, до сих пор за тренировки отвечал Дженсон, я совершенно не знакома с этим миром, а на папу рассчитывать не приходится. Может быть, вы знаете надёжного человека и хорошего тренера? Пенни слышала в трубке тяжёлое дыхание Була, и сердце её замирало от страха, смешанного с надеждой. Она ни капли не преувеличила — занявшись фермой, она настолько положилась на Эрла, что даже не подумала как следует изучить мир скачек, и могла опираться разве что на бюллетени и статьи в газетах. Однако они ничего не сказали бы о лояльности человека, которому она собиралась доверить Рыжика. — Тренеры не любят брать однолеток, заезженных под седло не ими, — ответил, наконец, Бул со вздохом. — Да и вряд ли кто из тех, кто нарасхват, бросит все свои дела ради жеребёнка, сколь бы многообещающим вы его ни считали. На линии воцарилась тишина. Пенни совсем уж было приуныла, но вдруг Бул, явно на что-то решившийся, произнёс: — Я дам вам телефон одного гольф-клуба… Не удивляйтесь, я понимаю, о чём вы подумали, но я не сошёл с ума и не предлагаю вам распродать лошадей и заняться гольфом! Пенни буквально видела, как расплывается в усмешке физиономия Була. — Тот, кого я имею в виду, пытается уйти на покой и ищет себе другое занятие. Чаще всего его можно встретить именно в этом клубе. Он француз и зовут его Люсьен Лоран. Позвоните ему и поговорите. — Постойте, мистер Хенкок, так он сейчас не работает? А сколько ему лет? — Я же говорю, пытается уйти на покой. Пятьдесят шесть. — Ого! Это как-то многовато… — Это ещё не все особенности этого нестандартного человека, но за его лояльность я поручусь головой. А за профессионализм поручатся многие из ваших заводчиков, в том числе хозяин Болд Рулера, богатейший из них, Огден Фиппс. Его лошадей Лоран не раз приводил к победе. Если вы ещё сомневаетесь, спросите Лео… Наполеона Соло, когда-то он хорошо знал Люсьена. От себя могу только добавить, что, если за Рыжика возьмётся Лоран, вам не нужен будет никто другой. Характеристика, данная Булом, Пенни заинтриговала. В тот же день она позвонила в гольф-клуб и со второго раза застала там Лорана. — Мистер Лоран, я Пенни Ченери, и мне нужен тренер, — сразу взяла она быка за рога, надеясь, что голос звучит достаточно твёрдо — в мире скачек и коннозаводчиков женщин было мало. Как правильно заметил Холлис Ченери, их там не было совсем. — О, дочь Криса Ченери с Мидоу-Фарм? — уточнил Лоран. Модуляции речи до сих пор выдавали в нём иностранца. — Наслышан о вас. Но у мистера Ченери уже есть хороший тренер, кажется, Дженсон? — Я рассталась с мистером Дженсоном, потому и обратилась к вам. — Хм-м, менять тренера прямо в сезон… Откровенно говоря, я слишком стар для того, чтобы нянчиться с лошадьми и потакать их капризам и прихотям их хозяев, — ворчливо заметил Лоран. — Я утратил интерес к скачкам и даже не слежу за ними. — Однако вы помните, как зовут нашего… бывшего тренера, — возразила Пенни. — Может, вы посмотрите, попробуете, а месяца через два, если вас не устроит… — Через два месяца? — иронично хмыкнул Лоран. — Леди, тренеры на два месяца не нанимаются! А я работаю там, где есть хорошие лошади, так что и пробовать нечего, и смотреть тоже. — У меня есть годовик, сын Болд Рулера, лучшего жеребца в своём поколении. — Интересно, — помолчав, протянул собеседник, и по его тону Пенни догадалась, что Лоран не настолько утратил интерес к скачкам, как пытался показать. Она начинала понимать, что имел в виду Бул, говоря о его «попытках уйти на покой». — Под седло ещё не заезжали? — Заездили месяц назад, но… Из трубки донёсся стон: — Леди, ну кто ж так делает? На кой чёрт, простите, мне исправлять чужие огрехи, не имея никакой гарантии, что их вообще удастся исправить?! — Затем, что Бул Хенкок говорил, что мистер Лоран нестандартный человек, и если кто и может найти к лошадям подходы, то это как раз он! — тоном глубокой убеждённости произнесла Пенни. — Так вам мой телефон дал Болек… Бул Хенкок? — переспросил уже далеко не таким сварливым голосом Лоран, и Пенни замерла, боясь даже вдохнуть полной грудью. — Что же вы сразу не сказали. — Я предпочла начать прямо с дела. Думала, мужчина оценит такой подход, — несмело возразила она. На том конце линии раздался смешок: — Стандартный деловой подход к нестандартному человеку? Слишком просто, не находите? Ну ладно, я приеду к вам в Досвелл… послезавтра, раньше не смогу. Погляжу лошадей. Вы знаете, на каких условиях я работаю? — Десять процентов с продаж и с призовых на скачках. — Очень хорошо. Приеду из уважения к Булу, но ничего обещать пока не буду.*****
Разыскать Наполеона Соло Пенни смогла без особого труда: в записной книжке отца она обнаружила аж два номера телефона — нью-йоркский и лондонский. Если Мидоу-Фарм за прошедшие годы изрядно потрепало, то и над А.Н.К.Л. не сказать чтобы всегда было безоблачное, цвета глаз Ильи Курякина, небо. По странному совпадению, в том же 1967 году британское Министерство обороны сочло, что, несмотря на множество с блеском проведённых операций, агентство с финансовой точки зрения какая-то бездонная бочка, и поставило вопрос ребром — или значительное сокращение бюджета, или расформирование. Об этом узнала Габи, а от неё — Наполеон. Абсолютно не желая, чтобы у него опять отняли любимого… м-м-м, напарника, он пораскинул мозгами и творчески развил мысль, которую они с Ильёй когда-то обсуждали в шутку. Собственно, ничего необычного в этой идее не было, большинство агентов-нелегалов шли по такому пути — обзаводились легальной «крышей» и легальной же возможностью неплохо зарабатывать. Александр Уэверли задумку тоже оценил и даже начал реорганизацию, открыв в Нью-Йорке североамериканский филиал агентства, как в 1968 году вдруг разразилась Пражская весна . НАТО под предлогом учений «Чёрный лев» показательно бряцало оружием по одну сторону чехословацкой границы, Варшавский договор, не менее показательно, ввёл войска по другую, а А.Н.К.Л. всерьёз залихорадило. Наполеон и Илья снова могли оказаться по разные стороны баррикад, опять перед ними замаячила отнюдь не гипотетическая вероятность нелёгкого выбора. После Рима они никогда, по сути, об этом не говорили, даже думать на эту тему Соло остерегался, но всегда полагал, что в острой политической ситуации лояльность напарника своей стране может перевесить их взаимную преданность. Во время войны противника хотя бы можно уважать. О перебежчике, сменившем сторону из-за денег или даже любви, такого сказать никак нельзя; Наполеон понимал, что не имеет права требовать от Ильи подобного. И, с ужасом сознавая, что договорённости между ЦРУ и КГБ в любой момент могут со свистом вылететь в трубу, тем не менее не смог не поддеть Илью по поводу подавления Пражской весны, хотя и знал, насколько опасно затевать такие разговоры. Их отношения строились не в последнюю очередь на том, что некоторым темам от их дома было отказано. — Похоже, вы понимаете только силу, — сказал Илья в ответ на упрёки в силовом решении политических вопросов, поставившем мир на грань Третьей мировой войны или, по крайней мере, локального военного конфликта. — Вы защищаете своих сукиных сынов, мы — своих. Всё по-честному. И давай, Ковбой, больше не будем об этом. Соло даже стало немного совестно. Политики могли грызться сколько угодно, но между ними это не должно вставать, Илья прав. Хватало и того, что периодическое вынужденное разгребание последствий этой грызни обходилось им недёшево. Последующие события показали, что, вероятно, в словах Ильи крылось рациональное зерно. Протесты против ввода войск в Чехословакию так и не достигли сколько-нибудь серьёзных масштабов. Более того, та демонстрация силы убедила весь остальной мир, что как бы ни относились к «русскому медведю», он решительно был намерен удержать улей, на который наложил лапу. Как ни парадоксально это звучало, окончательное признание сложившегося после Второй мировой войны европейского территориального статус-кво не затормозило, а ускорило наступление в конце 1960-х годов разрядки международной напряженности. Илью, по счастью, не отозвали. Сменивший в 1967 году Семичастного на посту председателя КГБ Юрий Андропов бросил все силы на борьбу с теми, кого искренне считал «пятой колонной», и решение внутренних проблем Варшавского блока. Оказавшийся весьма дальновидным Иван Мельников укреплял свой авторитет, расписывая начальству выгоду от подчинённых, однако при этом мягко подчёркивал, что каждый должен заниматься своим делом на том посту, где приносит наибольшую пользу Комитету. Разведчики-нелегалы и зарубежные агенты могли помочь во многом, но только не в решении задачи, приоритетной для председателя — читалось за этими словами. Эта аппаратная тактика принесла плоды — Первое Главное управление КГБ оставили в покое. Тем временем Александр Уэверли тоже не дремал, и за несколько лет агентство увеличило штат сотрудников, претерпев ещё некоторые формальные изменения. В результате к апрелю 1971 года одна сторона его деятельности стала вполне открытой: филиал в Нью-Йорке оказывал услуги по консультированию в области безопасности, страхового дела и финансов. Во-первых, это приносило весьма и весьма приличный доход, а, во-вторых, помогало улавливать подрагивание тонких сигнальных нитей паутины преступного мира; последнее не раз выручало агентов в делах. Вторая сторона тщательно скрывалась и строилась по всем законам конспирации. Даже Соло и Курякин не знали, кто ещё из сотрудников Александра Уэверли на самом деле был оборотнем, как и они сами, а кто, кроме того, входил в своеобразную службу собственной безопасности агентства или, говоря проще, в контрразведку. Словом, если бы агентству «Кентавр»… да-да, с некоторых пор под таким названием А.Н.К.Л. представлялся гражданским лицам; мистер Дакс в ответ на это предложение хмыкнул, а потом так же, как ранее Илья, согласился… так вот, если бы этому агентству понадобился вдруг герб, то, по мнению Наполеона, образцом мог послужить его любимый перстень. С двуликим Янусом. С 1966 года Соло навещал Криса Ченери два-три раза в год. Однажды он специально заехал на Мидоу-Фарм вместе с Ильёй и познакомил его с супругами Ченери и навестившей родителей Пенни, а потом наслаждался их реакцией. Русские в американской глубинке не встречались, и если Крис, как мужчина, сумел не выказать изумления, то миссис Твиди и миссис Ченери, пообщавшись с Ильёй, пришли в неистовый восторг. От русского акцента Илья практически избавился, приобретя взамен — почему-то — слабый британский, отчего свойственная ему сдержанность стала выглядеть изысканностью лорда. О победе коммунизма не заговаривал, в американской внутренней политике разбирался прекрасно, но кулаком по столу не стучал. Словом, полное крушение обывательских стереотипов. Что уж говорить о том, что обеим женщинам, ни одна из которых не отличалась высоким ростом, на этого картинно красивого мужчину приходилось смотреть, запрокинув голову! — М-да, трудно представить размер шляпы, куда можно засунуть такого кролика, — пошутила Пенни, когда ей представили Илью. Тот удивился: — Простите, что? Какого кролика? — А вам Лео не рассказывал, как около двух лет назад мы тут желания загадывали под Рождество? — Илья покачал головой и метнул взгляд на ухмылявшегося напарника. — Он хотел, чтобы кто-нибудь вынул вас откуда-нибудь, как кролика из шляпы! Наполеон предпочитал гостить у Ченери, когда выдавалось несколько дней, свободных от написания отчётов или очередной миссии, а обожаемый Илья, наоборот, бывал занят. В такие дни Соло просто не мог спокойно усидеть на месте от беспокойства. Хотя знал: когда его самого нет рядом, оснований рисковать у напарника становится в несколько раз меньше. — Ковбой, — сказал ему как-то Илья, прекрасно осведомлённый об этом шиле в самой выдающейся на свете заднице, — пора б тебе уже стать фаталистом. Что будет, того не избежать. Ты изводишь Уэверли, он срывается на Габи, а страдаю по приезде я. — Что-то не вижу следов страданий на твоём сияющем лице, лицемерная Угроза, — по обыкновению парировал Соло, поднимая голову с плеча Ильи, на котором очень уютно устроился, и всматриваясь в небесную синь его глаз. Что бы ни случалось с ними за эти годы, в них он тонул, как прежде. — Ты свеж и бодр, словно не в индийской пустыне Тар обретался, а провалялся всё это время на японском массаже ради поправки здоровья! — А ты… ты подкатывал к мисс Минкус, секретарше Уэверли, и, надо полагать, тоже ради здоровья! Она показывала мне подаренные тобой цветы, ими до сих пор заставлена вся приёмная, — Илья устремил театрально-укоризненный взор на любовника, немедленно закатившего глаза с видом невинно оболганной добродетели. — Или это было во имя работы? Поскольку после приезда Ильи Курякина в Нью-Йорк стало ясно: задержится он в агентстве надолго, — перед мужчинами во весь рост встал вопрос о том, что появления других партнёров в их постелях не избежать, и они чуть было не поссорились. — Ковбой, — устало доказывал тогда Илья, — давай не будем путать работу с личной жизнью. Если для дела тебе надо кого-нибудь охмурить, — вперёд! Не вижу никаких трудностей. — Зато их вижу я, Угроза! — возражал Соло. — Понятия не имею, что ты со мной сделал, но я так не могу! — Значит, я ещё и виноват? — возмутился Илья. — Да, виноват! — бросился в атаку Соло. — От твоего убойного взгляда сорок пятого калибра у меня не встанет даже на моделей журнала «Плейбой»! — Ладно, буду отворачиваться, — буркнул явно польщённый Илья. — Или тёмные очки надевать. По правде говоря, несмотря на это «джентльменское» соглашение, приступы ревности случались с обеих сторон. Ревнующий Илья усиленно делал вид, что ничего особенного не происходит, однако при этом становился настоящей язвой, Наполеон же начинал выпытывать подробности. В ответ Илья нашёптывал ему на ухо кучу тут же выдуманных «подробностей», и у Наполеона просто крышу срывало от желания учинить что-нибудь похожее и как можно скорее. И где русский научился этому отвлекающему манёвру? — размышлял он потом, когда немного остывал... Памятуя о том давнишнем соглашении, Соло испустил тяжёлый вздох, прижался к сильному телу и начал не спеша покрывать лёгкими поцелуями подбородок и подставленную шею, ладонью оглаживая тёплый бок и спускаясь всё ниже, к обнажённому бедру. А потом был слишком занят тем, что зарывался лицом в тёмно-русые колечки коротких волос на груди любовника, чтобы вымолвить хоть словечко в оправдание. Когда горячий язык обвёл сосок, а пальцы чуть сжали член, Илья, по телу которого пробегала дрожь от такого целенаправленного сведения с ума, не выдержал и со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. — Ты зачем это делаешь, а? — прохрипел он. — Ты просил не говорить, вот я и вымаливаю прощение молча, — раздался игривый голос, и тёмно-синие глаза мечтательно-жарко взглянули прямо в расширившиеся зрачки-омуты. — Хотя мне и есть, что сказать, но я бы оставил всё так. Ты очарователен, когда ревнуешь! Илья издал тихий рык, одним рывком вздёрнув Лео на себя, и, впиваясь в сочные губы, запустил пальцы обеих рук в тёмные волосы. Тонкая седая прядка уже была не одинока — Соло перевалило за сорок, о чём он предпочитал вспоминать пореже, — но Илья категорически запретил закрашивать седину, разве только для миссий и смываемыми красками. В Наполеоне Соло с висками, тронутыми серебром, таилось нечто такое, от чего у Ильи подкашивались ноги, сердце болело от любви, а душа наполнялась нежностью… и не то чтобы Лео этого не понимал! Не только понимал, но и вовсю пользовался. Сообщение о том, что с ним хочет связаться Пенни Твиди, до некоторой степени застало Наполеона врасплох, а разговор с ней породил неясное беспокойство. Конечно, он обещал Крису Ченери, пожелавшему проститься до того, как им окончательно завладеет болезнь, помогать — по-своему, как получится — тому, кто возьмёт на себя дела фермы. И обещание выполнял, несколько раз дав миссис Ченери консультации по финансам и проверив по её просьбе некоторых деловых партнёров, чтобы по возможности уберечь от нечистоплотных на руку дельцов. Однако перспектива встречи лицом к лицу с Люсьеном Лораном, к тому же в присутствии Ильи, переводила отношения с Мидоу-Фарм из деловых и дружеских в очень-очень личные. Наполеон пожалел, что не встретился с Люсьеном в 1965 году, потому что теперь не знал, какие чувства разбередит это свидание, и не был до конца уверен, что сможет с ними совладать. И уехать, не сказав куда, он тоже не мог — агенты временно были свободны и проводили отпуск в своём бунгало на канадской стороне озера Эри. Привыкнув проверять жильё на предмет жучков чуть ли не раньше, чем на наличие чистых полотенец, и скрывать свою связь, Наполеон и Илья всегда испытывали потребность в тайных убежищах. Там они могли побыть наедине, в тишине и спокойствии, и не опасаться подозрительности или злобы окружающих. Особенно им понравился этот дом, и теперь Илью здесь ждали его книги и гитара (шахматы он по-прежнему таскал с собой или оставлял в служебной квартире поблизости от нью-йоркского офиса), а Соло — прекрасно оборудованная кухня. Кроме того, Илья любил поплавать вволю, а Соло — поваляться на солнышке, поэтому вторым их любовным гнёздышком оказалась выкупленная пять лет назад через цепочку подставных фирм та самая вилла в Ханье, в которой они когда-то провели свой почти медовый месяц после госпиталя. Лишь пара человек в агентстве, да ещё вышедший в отставку Эдриан Сандерс, знали, как с ними связаться. Узнав, в чём дело, Илья довольно долго курил, сидя на ступеньках веранды и глядя на озеро — и молчал, а Наполеон, давно свыкшийся с подобным поведением, выжидал. С момента исчезновения из жизни Ильи генерала Дронова канули в небытие и сигареты «Герцеговина Флор», отчего курил он редко, поскольку так и не нашёл ничего похожего. Наконец, он затушил «Кент» в пепельнице и решительно встал. — Поезжай один, Лео. Это дело твоё, миссис Твиди и Лорана, я там лишний, — и, отвечая на изумлённый взгляд, пояснил: — Я не хочу на тебя давить и выступать в ненужной мне и до крайности смешной роли дуэньи. Если буду нужен, позови, но не раньше, чем убедишься, что действительно хочешь меня видеть.*****
На следующий день Пенни встретила Наполеона в аэропорту Ричмонда и первым делом подробно пересказала беседу с Лораном. — Я его пока не слишком понимаю, — так закончила Пенни, ловко управляя отцовским пикапом. — Бул обмолвился, что Лоран человек своеобразный, и по разговору я поняла, что так оно и есть. С другой стороны, мы все не без странностей. Если он хороший тренер, то я постараюсь не обращать на это внимания, всё равно моё положение тяжёлое. А вы что скажете, Лео? — Я не видел Люсьена Лорана девятнадцать лет, — помедлив, проговорил он, — но догадываюсь, что хотел сказать Бул. У Люсьена было такое отношение к лошадям, словно они его хозяева, а не он их. Знаете, будто это тоже люди, даже умнее и проницательнее нас, только говорить не умеют… А насчёт мошенничества… я заехал в офис и навёл справки. Репутация у Люсьена в этом отношении кристально чистая, никаких скандалов никогда не было и подобных подозрений насчёт него не высказывалось никем. Конечно, в его карьере были и удачи, и неудачи, но первых несравнимо больше. Пенни на секунду отвела глаза от дороги и наградила Наполеона взглядом, полном признательности: — Вот как? Вы меня успокоили. Наш Красный… — Кто? — вздрогнул Соло. — «Красный»? — Что вы удивились? Мы назвали так жеребёнка потому, что у него очень яркий красивый окрас, сами увидите. И он так же отличается от обычных жеребят, как вон тот мощный раскидистый бук от кустов ивы, — с гордостью ответила Пенни. — Мы чаще всего зовём его просто Рыжик, но упаси вас Бог как-нибудь пренебрежительно о нём отозваться! Это очень сообразительный жеребец. Однажды он обмочил одного из конюхов, Ангуса Меллери, которому вздумалось назвать его потомком медного таза и губной гармошки! Наполеон фыркнул. Этот Коммуняка совершенно точно не позволял над собой подшучивать кому ни попадя и умел за себя постоять. Кого-то это страшно напоминало… В комнате Криса, превращённой в больничную палату, он пробыл недолго, однако не мог не отметить, что хозяин, к которому редко возвращалось осознание окружающего, не испытывал нужды ни в медицинских услугах, ни в заботливом и тщательном уходе. А ведь дела на ферме шли не так уж хорошо… Наполеон мысленно подивился стойкости и упорству Пенни: домохозяйку будто вела путеводная звезда, не позволявшая отклониться от заданного курса. После ланча Пенни отвела его в конюшню и познакомила с этой звездой, и Соло удивляться перестал. Для своего возраста жеребёнок действительно был рослым, с удивительно умными глазами и абсолютным чувством собственного достоинства. По тщательно вычищенной огненно-рыжей шкуре, облекавшей перекатывавшиеся сильные мышцы, пробегали красноватые искры. — Вот это и есть наш Большой Рыжик, — Пенни погладила сразу потянувшуюся к ней морду и скормила жеребцу кусочек сахара: — Разве не красавец? — Он держится гордо и независимо, — сделал комплимент Наполеон, а Рыжик скосил на него глаз и наставил уши, будто понял смысл слов. — С рождения такой, — подтвердила Пенни. — И на ноги встал сразу же, и даже в том нежном возрасте, когда жеребята ещё жмутся к матерям, он уже был весьма самостоятельным и любознательным. А вы ему понравились, — добавила она, видя, как Рыжик, поизучав гостя глазами, потянулся обнюхать его и удовлетворённо мотнул гривой. — Дайте ему сахар, один кусочек. Знаете, как? — Конечно, — Соло протянул раскрытую ладонь с лежащим на ней угощением Рыжику. Тот, довольный, захрустел сахаром. — Как бы мне хотелось, чтобы Лорану он тоже понравился. Следующий день выдался чудесным — солнечным и безветренным. Пряный запах молодой листвы и раздавленной лошадиными копытами травы щекотал ноздри, золотистые головки одуванчиков кое-где устилали холмы сплошным ковром, а воздух, лёгкий и прозрачный, какой бывает лишь поутру, звенел от пения птиц. Наполеон посчитал кощунством отравлять эту благодать табачным дымом и воздержался от курения. Из задних ворот конюшни, открывавшихся прямо в большой прямоугольный загон, показалась Пенни. Одетая в бежево-коричневую клетчатую юбку в складку и пуловер с высоким горлом и коротким рукавом, она вела в поводу уже осёдланного Рыжика; по другую сторону лошади шёл наездник, Чарли Дэвис. При ярком солнечном свете Соло смог по достоинству оценить правильность выбранной клички. Хотя в целом жеребца можно было назвать рыжим, одно существенное отличие ставило его вне ряда иных лошадей этого весьма распространённого окраса — необыкновенно красивый медно-красный отлив, подцвечивавший стати лошади. Каждую линию, выпуклость и впадинку мощного корпуса, любую игру мышц подчёркивали вспышки красных молний; они красноречиво говорили — я уникум. — Воистину уникум! — вырвалось у восхищённого Наполеона. С подъездной аллеи послышался автомобильный гудок, и изумрудно-зелёный «Крайслер» описал полукруг, остановившись поближе к открытым воротам загона. У Соло внезапно перехватило горло и взмокла шея: из автомобиля выбрался высокий мужчина и, чуть прихрамывая на левую ногу, зашагал к ним, помахивая тростью с загнутой ручкой. А следом, одна за другой, вспыхнули две мысли. Я его не знаю! — Я знаю его, как самого себя! Он сам был сейчас старше, чем Люсьен, когда они познакомились, и по первому взгляду вид его поразил Соло. Проступили отчётливые морщины там, где раньше виднелись только намёки на них, и лицо носило явные следы усталости и прожитой жизни. Но взгляд светло-серых глаз из-под полуприкрытых век, проницательный и в то же время спокойный, Наполеон узнал бы даже через следующие тридцать лет. Люсьен подходил всё ближе, двигаясь, будто танцор, в точности так, как помнилось Наполеону. Бывший стиплер не обрюзг и не ссутулился, даже наоборот: невзирая на возраст и небольшую хромоту, во всем его облике, начиная с лежащих на шее завитков светло-русых волос, в которых седины не было или она была незаметна, и кончая мысками коричневых ботинок, не было и следа неуклюжести или слабости. Наполеон даже нашёл, что Люсьен выглядел настоящим франтом; во всяком случае, он никак не ожидал увидеть лошадиного тренера, облачённого в пиджак абрикосового цвета, кипенно-белую рубашку с шейным платком леопардовой расцветки и бежевые брюки. На ходу Люсьен ловко нахлобучил шляпу в бежево-абрикосовую клетку, которую до того держал в руке. Наполеон, одетый в простые джинсы и лёгкий тёмно-синий джемпер-тройер в тонкую белую полоску, впервые за долгое время признал, что всеобщее внимание по праву принадлежит не ему. Увидев, кто его встречает, Люсьен на секунду сбился с шага. Чувствуя, что стоять столбом не самый лучший выход, Наполеон шагнул вперёд и протянул руку. — Здравствуй, Любош, — с дрожью в голосе произнёс он. — Здравствуй… Лео, — глухо ответил Лоран. — Не думал, что встречу здесь тебя. Сколько же лет… — Почти двадцать, — Наполеон ощутил, как подрагивают сжатые им пальцы. — Ты прекрасно выглядишь. — Посредственно, — Лоран откашлялся, словно прогоняя некстати вставший в горле комок; что-то зыбкое, трепещущее повисло в безмятежном утреннем воздухе. — По сравнению с тобой. А вы, должно быть, мисс Ченери? — Да, я мисс Ченери, — с расстановкой ответила Пенни, переводя взгляд с одного явно взволнованного мужчины на другого. — А это мой Рыжик, жеребёнок от Болд Рулера, о котором я говорила, и один из его наездников, Чарли. Люсьен, наконец, выпустил руку Наполеона и пожал протянутые ему женские пальцы, а потом, окончательно придя в себя, кивнул Дэвису. Окинув глазами Рыжика, Лоран, казалось, был удовлетворён тем, что увидел. — Ну-ка, парень, пройди с ним три круга, сначала мелкой рысью, потом галопом, а на последнем круге отдай повод, пусть он сам выберет темп. Понятно? — Чарли утвердительно кивнул. Лоран извлёк откуда-то секундомер, приложил пальцы к подчелюстной артерии Рыжика и посчитал пульс, а затем посмотрел, как он дышит: — Пошёл! Люсьен с головой погрузился в работу, очевидно, сумев отложить подальше воспоминания двадцатилетней давности. Наполеон получил возможность перевести дух. Он предполагал, что встреча с Люсьеном станет для него испытанием, но не думал, что на грудь навалится такая тяжесть, и переход к делам практическим принёс ему облегчение. Какая-то ирония таилась в том, что он хотел поговорить с Люсьеном о том, о чём и не заикнулся бы в присутствии Ильи, но теперь мысленно благодарил Рыжика за то, что тот на какое-то время спас его от этого. Лоран одобрительно крякнул, взглянув на секундомер, и махнул рукой Дэвису, подзывая к себе. — Ну что ж, поздравляю, мисс Ченери, результат весьма неплох, — тренер внимательно наблюдал за тем, как поднимаются и опускаются бока лошади, и снова проверил пульс: — Даже свечи не задул бы после такой пробежки. Умница. Конь мотнул головой, словно говоря: «Обращайся!», и Наполеон хмыкнул. Похоже, эти двое стоили друг друга. Люсьен провёл в конюшне полдня, беседуя с конюхами, грумами и наездниками, изучая племенные книги Мидоу-Фарм и иногда задавая вопросы неотлучно находившейся при нём Пенни. Наполеон, предоставленный самому себе, зашёл ещё раз к Крису, а потом бродил по холмам, нарвав зачем-то букет одуванчиков. Впрочем, это было по достоинству оценено позже, и никем иным, как Рыжиком, очень любившим одуванчики — с гастрономической точки зрения. — Однако, — произнёс позади знакомый мужской голос. Рыжик вскинул голову и фыркнул припудренными золотистой пыльцой ноздрями, а Наполеон вздрогнул от неожиданности. — Собирался сплести венок? — Сам не знаю, зачем нарвал их, — задумчиво протянул он. — Ну как, ты решил? — Решил, — утвердительно кивнул Люсьен, тоже подходя к жеребёнку и внимательно вглядываясь в карие глаза. — И хотя он кажется слишком красивым для того, чтобы что-нибудь выиграть, но в его жилах кровь чемпионов, а в натуре чувствуется стремление побеждать, — он потрепал Коммуняку (как про себя стал называть его Соло) по шее. — Может быть, это будет мой финальный аккорд, — не повышая голоса, добавил Люсьен. — Я и так уже заработался… — А тебе не тяжело с хромотой? — вдруг спросил Наполеон и содрогнулся: вопрос прозвучал чересчур лично. Выражения глаз Люсьена он понять не мог, но извиняться значило бы только усугубить положение. — Если б я ещё был жокеем, травмированное колено означало бы конец карьере, но прошло то время, когда я, сломя голову, мчался на Самокате, — тихо проговорил Лоран, и сердце Наполеона будто острым ножом укололи. — Сейчас этого не требуется, тренер — не жокей. — Мне жаль. — А, оставь. В жизни найдётся, о чём пожалеть, и без этого. — Да, — Наполеон опустил глаза. — Наверное, ты сейчас задаёшь себе вопрос, почему я не отыскал тебя раньше, не сказал, что жив, почему пропал так надолго… — Нет, — прервал его Лоран, — такого вопроса я долгое время не задавал, а теперь поздно. Когда ты… исчез с фермы Кржиче, мы долгое время не знали в точности, что случилось. Были только догадки, предположения… А потом… до меня дошла весть, что на том берегу Моравы найден скелет лошади с золотистой гривой. Бул говорил, что все на ферме считали Лео погибшим. Может быть, ещё и поэтому он был рад тому, что два года назад судьба в лице Пенни Твиди вмешалась в его планы. Но бесконечно бегать от себя нельзя, и сейчас настигшая буря предчувствий и сожалений раздирала душу Наполеона, гнула к земле. Он сжал руки в кулаки. Знал ведь, что будет дальше. — Я полагал, ты утонул в Мораве, — совсем шёпотом докончил Лоран, прислонившийся к стене между двумя денниками, — и только значительно позже Бул мне что-то такое сказал… сейчас уже не вспомню, что… как я на ногах-то устоял, — он криво усмехнулся. Глаза его смотрели куда-то в небо сквозь крышу конюшни и будто не видели там ровным счётом ничего. Этот взгляд, в котором на миг отразилась старая боль, было гораздо тяжелее видеть, чем если бы Люсьен рассердился или просто ударил бывшего… друга. — Кажется, мистер Ченери ему сказал, что ты жив. — Прости, — через силу выдавил Наполеон, не зная, куда девать руки. Случилось именно то, чего он втайне опасался: ему до смерти хотелось обнять Люсьена, и он буквально принуждал себя стоять смирно, чтобы не сорваться и не выкинуть что-нибудь совсем уж безумное. — Я не думал, что… Да, собственно, я тогда вообще ни о ком, кроме себя, не думал. — Вероятно, на то были причины. Главное, ты всё-таки жив. — Разумом я это понимаю. Сердцем — не пойму никогда, — покачал головой Наполеон. — Я сыграл труса. — Тот Лео, которого я знал, трусом не был, — твёрдо возразил Лоран, и в серых глазах не осталось и следа равнодушия. — Трус не смог бы стать кентавром. — Но я не набрался смелости взглянуть тебе в глаза, — не менее твёрдо ответил Наполеон. — Так взгляни сейчас, — донёсся легкий, как ветерок, шёпот. Повинуясь ему, тёмно-синие глаза, в которых прятались стыд и — совсем немного — страх, встретились с серыми, такими чистыми и прозрачными, словно пожар страстей в них уже давно отгорел и подёрнулся остывшей золой. Встретились… и время замерло, бесшумно сыпались секунды, как песок сквозь пальцы, где-то за спиной всхрапывал, требуя внимания к своей выдающейся персоне, Рыжик… Затем под ногой Наполеона зашуршала солома, устилавшая пол конюшни, и его руки легли на плечи, крепкие и сильные до сих пор. — Прости, — ещё раз, но уже значительно увереннее, проговорил он, — я невольно причинил тебе боль и ранил недоверием. Я не знал... мне даже в самых смелых мечтах не могло привидеться, что столь много для тебя значил. Думал, что это затронуло меня одного… — Всё в порядке, Лео, — чуть хрипло ответил Люсьен, приобнимая и сразу же отстраняя. — Лучше расскажи, как ты жил… после этого. — По-всякому, — пожал плечами Наполеон, пытаясь улыбнуться, — кем только не был, где только не работал. — Семья, дети? Соло мотнул головой: — Нет, ни того, ни другого. — Неужели это я… — Нет-нет, — торопливо проговорил он. — У меня были женщины, и немало, но ничего серьёзного так и не сложилось. Может, работа с бесконечными разъездами мешала, может, не встретилась та, что по мне… «К тому же ни одна не сможет заменить единственного и неповторимого Илью Курякина», — сказал себе Соло, но посвящать Люсьена в тайну своих отношений с Ильёй без его согласия счёл невозможным. — Но я буду очень рад, если ты останешься в Вирджинии, — продолжил он, вдруг сознавая, что на самом деле никакого выбора перед ним не стоит, и что за два дня он ужасно соскучился по напарнику. — У Пенни… мисс Ченери, то есть миссис Твиди… — Люсьен улыбнулся, глядя на страдальчески сморщившегося Лео, — есть телефоны агентства, где я работаю. Хозяин Мидоу в тяжёлом состоянии, и если я чем-то смогу помочь, звони. Обещаешь? — Обещаю, — Лоран крепко сжал протянутую руку, и на секунду за улыбкой и прищуренными серыми глазами Наполеону почудился далёкий майский день и несущийся вскачь караковый жеребец с полуобнажённым всадником на спине.*****
Наполеон не стал сообщать Илье, что возвращается. Не то чтобы он хотел застать его на месте какого-нибудь преступления, но полагал, что иногда бывает полезно заявиться неожиданно. Поэтому свой автомобиль оставил почти за полкилометра от бунгало. Острый слух Ильи непременно уловил бы звук работавшего на повышенных оборотах двигателя. Прокравшись через густой подлесок, Соло на цыпочках поднялся на окружавшую дом веранду по ступенькам, избегая наступать на вторую и пятую, которые ужасно скрипели, и пустился в обход, на кухню. Из дома доносился запах свежесваренного кофе и оладий с яблоками и корицей, дразнивший обоняние. Наполеон непроизвольно сглотнул: чтобы успеть на ранний рейс, ему пришлось пренебречь завтраком, хотя поднявшийся с восходом солнца Люсьен и дал ему с собой приготовленный впопыхах сэндвич. Шаги частично заглушали передаваемые по радио новости. Наполеон сумел добраться до кухонной двери так, что Илья его не заметил, и, прислонившись к косяку, пару минут наблюдал за возившимся у плиты напарником. Однако в добавление к пяти органам чувств тот, по-видимому, обзавёлся шестым, и рот Наполеона непроизвольно расплылся в широкой улыбке, когда раздался немного насмешливый баритон. — Не прожги в моей футболке дырку, Ковбой, на моей спине вполне достаточно шрамов! — сказал Илья, ловко сняв со сковородки оладьи, и повернулся. Наполеон частенько завидовал тому, что Илья выглядел моложе своих лет. Годы и беспокойная жизнь, привычка носить чужие маски и постоянно скрываться мало сказались на его любовнике и друге. Несколько морщинок пролегли от углов глаз, углубилась вертикальная чёрточка над переносицей, складка упрямого рта смягчилась. В Илье стало больше, как бы это сказать, больше его самого, и свойственная ему невозмутимость теперь ничем не напоминала мрачность или замкнутость; ведь океану не присуще ни одно из этих качеств. Давно ушли в прошлое приступы ярости, как и привычка кидаться столами. Шрамов на спине, плечах и ногах, скрытых сейчас одеждой, стало больше — при их работе это было неизбежно, у самого Наполеона их тоже насчитывалось немало. Однако он надеялся, что за время, прошедшее с момента возвращения Ильи в А.Н.К.Л., глубоких ран в его душе и сердце не прибавилось. Вопреки опасениям, даже ностальгия, казалось, обошла их дом стороной, хотя Наполеон не раз подмечал в глубине ясных глаз печаль, которую старался как можно скорее развеять. Если не считать этих редких минут затмения, Илья стал спокойнее и чаще улыбался, и вот сейчас на губах его тоже блуждала полная лукавства усмешка, впрочем, быстро сбежавшая с лица. — Я не ждал тебя так рано. Что-то случилось, и тебя дёрнул Уэверли или Хастон? Эллиот Хастон был вторым человеком после Уэверли в агентстве «Кентавр», отвечавшим за легальную составляющую деятельности этого во всех отношениях примечательного предприятия. Наполеон отлип от дверного косяка и подошёл почти вплотную к невольно подавшемуся навстречу Илье. Небрежно зачёсанные волосы, простая белая футболка, облегавшая мощный торс, потёртые джинсы, подчёркивавшие классную задницу, и повязанный его же, наполеонов, фартук… Соло собственнически притянул к себе Илью, выглядевшего сейчас совсем по-домашнему, и коснулся губами еле заметного шрама на виске, соскальзывая ниже по скуле к тёплым губам, тут же ответившим на его поцелуй. — Нет, никто меня не дёргал. Просто… знаешь, только не злись, но когда я увидел жеребенка Пенни, то сразу подумал о тебе... Бровь Ильи удивлённо поднялась. — Ну, ты Красная Угроза, он Красный Гигант, у вас даже масть похожа, когда ты загоришь как следует, — пояснил Наполеон и невпопад добавил: — Я по тебе скучал. И ещё раз, и гораздо многозначительнее, поцеловал покорный рот и положил руку на затылок, ероша светлые пряди. — Ох, Ковбой, сдаётся мне, ты что-то темнишь, — предпринял попытку отстраниться Илья. — Ты виделся с Люсьеном? — Да, разумеется. Наполеон понял, конечно же, какие мысли бродят в голове любимого. Ничего удивительного: за Соло водилось обыкновение особенно упорно совращать Илью после того, как побывал в чужих постелях, чтобы стереть ощущение женских прикосновений. Такое случалось — если в деле бывала замешана женщина, обладавшая требуемой информацией или имевшая доступ к нужному объекту, лучше Наполеона эту проблему не решал никто. Умение затуманить дамам мозги самым простым из всех возможных способов не раз выручало его самого и напарников, а также верой и правдой служило агентству. Илья отлично это понимал, и сам, что называется, изредка грешил тем же, но Наполеон всё равно всегда ощущал себя более виноватым. В основном за то, что абсолютно точно знал, что Илье всё-таки проще кому-нибудь шею свернуть, чем действовать подобным образом, а ему самому — наоборот. Сейчас Наполеону не в чем было себя упрекнуть, но Илья мог неправильно трактовать его заигрывания. Ведь Люсьен Лоран работой не был. — И мы поговорили, — продолжал Наполеон, будто не заметив намерение Ильи отстраниться, и взамен этого придвинулся ещё ближе, — с чем я, наверное, опоздал лет эдак на семнадцать. Кажется, то, что заставляет любовь глохнуть, страхи лишь подпитывает, и я рад, что отныне всё будет так, как должно было быть давно. Он обнял ладонями лицо Ильи, не позволяя уклониться от его жаркого взгляда. — Не думал, что когда-нибудь захочу это сказать, но… у тебя нет причин ревновать к Люсьену, Эли. Теперь я это точно знаю. Губы Ильи слегка изогнулись. Он по личному опыту знал, что его ревность, как и собственничество Наполеона, не раз являлись катализаторами шикарного секса, поэтому понимал: чтобы сказать такое, Лео в каком-то смысле пришлось наступить себе на горло. — И что ты предпочтёшь прямо сейчас? — пробормотал еле слышно Илья, прокладывая тропинку из легчайших поцелуев от уха прикрывшего от удовольствия глаза Лео к его виску и пристроив большие ладони пониже крутого прогиба поясницы. — Кофе и горячие оладьи или… И он с намёком потёрся пахом о бедро Соло. Тот застонал и облизал губы. — Я как буриданов осёл, — выдохнул он в ответ. — Хочу всего и сразу, но для «или» я слишком голоден. Да и завтрак остынет, а подогретые оладьи мне не нравятся… — он зарылся в изгиб плеча Ильи, туда, где оно переходило в шею. — Боже, ты пахнешь потрясающе, я не выдержу! — Соло вскинул голову. — А, чёрт с ними, с оладьями! Ты ведь испечёшь потом новые? Илья, не ответив, высвободился из жадных объятий и поставил миску с тестом в холодильник. Ближайший час им точно будет не до еды. Вслух он никогда бы в этом не признался, но вздохнул с громадным облегчением, до конца осознав, что Лео не собирается дважды входить в одну и ту же реку. — Разумеется, — Илья шагнул обратно в простёртые к нему руки. Обвив одной рукой плечи Соло, покрывая неспешными поцелуями лоб, виски, закрытые глаза, другой он расстегнул пуговицы на его рубашке, одну за другой. Пахнувшие корицей пальцы, едва касаясь кожи, скользнули вниз по сильной шее... дальше, дальше, под ткань, сдвигая её и обнажая плечо. Когда распахнувшаяся до талии рубашка спала почти до левого локтя, а ладонь Ильи привычно замерла прямо над нетерпеливо колотившимся сердцем, Соло задрожал. — Главное блюдо ты, Лео... Невероятные глаза придвинулись близко-близко, и изогнутые луком, разомкнувшиеся в предвкушении губы Соло опалило горячим дыханием. И страшно, и захватывающе, и по-прежнему невозможно устоять... — Всегда ты... Соло дёрнул плечом, выпутываясь из рукава. Отпуск у них слишком короток для того, чтобы растрачивать его на разговоры.