*****
Прошло три недели, прежде чем Наполеон пообвыкся, но Лоран его не торопил. Конечно, обычным конюхом Соло не был — на конюшне, где стояли пятнадцать взрослых лошадей и восемь жеребят, работали один берейтор , четверо конюхов и два подростка-подручных — однако лошадей требовалось проезжать, водить на корде , выпускать в загоны, причём так, чтобы не смешивать кобыл и жеребцов, однолеток готовить к сентябрьской заездке под седло, да и много чего ещё. Наполеон никогда не считал себя ни задохликом, ни нытиком, но, видит Бог, с лошадьми, действительно, было иногда… сложновато. Если высоченный вороной Графит бывал в плохом настроении и не желал брать удила, с Наполеона семь потов сходило, пока он его взнуздывал. Капризная Влтава, обиженная на недостаток внимания, норовила повернуться задом, а что это означает, Наполеон хорошо знал и аккуратно обходил её по кругу, успокаивающим тоном уговаривая не дурить. Маленькая тихая Запомена предпочитала действовать коварно, надувая брюхо, когда её седлали, или поджидая удобного случая, чтобы перехватить и раскусить хлыст, Соло еле успевал убрать пальцы. К жеребятам, ведущим себя как дети в песочнице, и однолеткам вообще требовался особый подход, с максимальным спокойствием, осторожностью и лаской. В седле, по мнению Лорана, Наполеон держался «неплохо», а это была высокая похвала. Однако отвыкшие от тряской рыси и полевого галопа мускулы взбунтовались, и первую неделю он просто падал вечером от усталости на кровать и засыпал прежде, чем голова касалась подушки, а утром еле сдерживал стоны боли. Но иначе было бы нечем заняться, да и перфекционизм — если уж делать, так лучше всех, — свойственный ему, судя по всему, от рождения, не позволял сдаться. А потом всё как-то начало налаживаться. И мышцы свыклись с физической нагрузкой, и секреты работы с лошадьми, которыми щедро делились с ним Болек и Лоран, с ежедневной практикой усваивались быстрее. Завет тренера — никогда не приближаться к лошади, будучи хоть чуть-чуть подшофе или с перегаром — конечно, несколько затруднял жизнь. Коротая на веранде вечера в компании хозяина, Нади (оказавшейся очень симпатичной женщиной под сорок, взиравшей на мужа с таким обожанием, что Наполеон тому положительно завидовал) и, чаще всего, Лорана, выпить порой хотелось просто до одурения, и не пива, как большинству местных. Союзника американец неожиданно обрёл в лице француза, пиво тоже не очень жаловавшего. Тот умел — неизвестно как, тайны он не раскрывал — доставать изредка хорошее вино, и они позволяли себе по бокалу (не больше) красного, к утру начисто выветривавшегося. Как подозревал Наполеон, попадало оно через Мораву из оккупированной Австрии, поскольку граница по реке была весьма условной. На обоих берегах были, разумеется, посты через равные промежутки, но колючую проволоку никто не натянул. Была лишь контрольно-следовая полоса поодаль от берегов, — так, чтобы весенним паводком не размыло. Со стороны Чехословакии постов было ещё меньше. — Морава зла, — пояснил по этому поводу Болек, — вот напротив нас даже разливов не бывает, потому что берега высокие и крутые, но не дай Бог никому там оказаться, когда ливень пройдёт, не у нас, так в Судетах или Карпатах. Течение становится стремительным, с водоворотами. А чуть выше по течению, там, где излучина и мы коней купаем, наоборот, при любом мало-мальски крупном дожде разливается так, что на километры сплошная вода, только на моторке и переплывёшь. Почти негде постоянные заставы строить. Ниже, на Дунае, как я слышал, по-другому. Наполеон даже начал по-своему наслаждаться размеренностью, простотой и красотой такой жизни, но однажды… Солнце, с раннего утра припекавшее совсем по-летнему, вынудило его устроить привал в тени. Он лежал в траве под раскидистым деревом, закинув руки за голову и бездумно пожёвывая сухой стебелёк, пока кобыла по кличке Нова щипала травку, когда услышал частый перестук копыт шедшей галопом лошади. Зная, что Лоран проезжает Самоката, Наполеон не особо удивился, а лишь приподнялся, готовый махнуть рукой, но в следующую секунду застыл, изумлённый до глубины души. Прямо на него от леса нёсся караковый жеребец. На нём не было ни седла, ни, по сути, уздечки, поскольку челюсти лошади охватывала только мягкая петля-недоуздок . И, распластавшись по великолепной спине, вместе с жеребцом летел навстречу загорелый стройный всадник. Из всей одежды на нём были только мягкие, заканчивавшиеся чуть выше колен замшевые штаны, и выгоревшие на солнце волосы ветер отбрасывал ему за спину. Что-то до боли прекрасное было в этом дуэте; казалось, у мужчины, слившегося с конём в одно целое, в руках непременно должен быть лук, а за спиной — колчан со стрелами, как у древнегреческого кентавра… Наполеон судорожно выдохнул, а увидевший его Лоран выпрямился и чуть откинулся телом, прогибаясь в пояснице и придерживаясь рукой за гриву. Как ни удивительно, этого оказалось достаточно, чтобы Самокат сразу же замедлил бег, перейдя на рысь, а потом и вовсе остановился в двух метрах от Наполеона. Люсьен с улыбкой потрепал жеребца по шее. — Умница моя, — одобрительно сказал он по-французски. — Сегодня сам тебя вычищу. Как по-разному звучал голос Лорана по-чешски и по-французски, — поразился Соло. Словно бывший стиплер с возлюбленной разговаривал, а не с лошадью. Всадник меж тем легко и пружинисто спрыгнул на траву и кивнул на Нову: — Ну как она тебе? — Очень мягкая рысь, а галоп — сплошное удовольствие. И пока что никаких особых капризов, — встряхнув головой, ответил Наполеон, непроизвольно окидывая глазами стоявшего рядом с Самокатом Лорана. Кожа его слегка блестела от испарины — или, может быть, он ездил до излучины и там искупался — пот смочил прядки волос, которые обычно француз носил завязанными в хвост. Но когда взгляд Соло соскользнул с обнажённого торса с рельефно выписанными мышцами ниже… чёрт, всаднику точно не помешал бы душ. Холодный. Люсьен заметил этот шокированный взгляд и засмеялся, сверкнув серыми глазами: — Ты что, Лео, не слыхал о таком? Это чисто физиологическая реакция, к твоему сведению! Про это Наполеон ничего не знал. Да он сам ездил уже три недели и, кроме усталости, ничего необычного за собой не замечал. Француз сжалился: — Когда ездишь без седла, посадка меняется, и в работу включаются другие группы мышц. А если ещё и лошадь по тебе, то даже узда не понадобится, телом будешь управлять. Попробуешь когда-нибудь, тогда сам увидишь. — Что значит «по тебе»? Лоран хмыкнул и положил ладонь на холку Самокату: — Говоришь, Нова смирная, не свечит , не выкручивается, задом не бьёт. Это во многом потому, что во рту у неё стальные удила, а у тебя — хлыст и мягкие железки на сапогах. А посмотри на меня и Самоката, посмотри и сравни. В чём, по-твоему, разница? Мужчины продолжали разговаривать на французском: Наполеон так увлёкся, что этого даже не заметил. Он поразмыслил. — Уж не хочешь ли ты сказать, что он выбрал тебя сам? Твой конь с тобой потому, что этого хочет? — осенило его. — Двусмысленно, зато верно, — подтвердил француз. — Кто спорит, в обычной жизни лошади и под седлом, и в уздечках с мартингалами, а сними их и оставь человека и лошадь один на один? Станет она ему подчиняться? Какой-то азарт понемногу вскипал в душе Наполеона, и по телу пробежала дрожь предвкушения. Он начинал понимать, о чём говорил Люсьен. — И ты нашёл ту, что по тебе? — А разве не видно? — Люсьен погладил сильную шею. Лошадь склонила голову и фыркнула ему прямо в ухо, а потом ласково прихватила мягкими губами. — Ладно, ладно, и морковь тоже будет. Наполеон обратил внимание, как тихо стоял жеребец, помахивая хвостом, и даже с ноги на ногу не переступал. Видимо, не хотел случайно придавить голую ступню всадника. — А остальные? — Ну, есть работа, и есть душа, — изрёк Люсьен. — Я всех лошадей люблю, но вот тут… — он призадумался, машинально перебирая пальцами тёмную гриву, — тут другое. Я, как ты знаешь, бывший стиплер и знаю: лошадь — не машина и способна на риск только до известного ей самой предела. Но если ты завоюешь её доверие, если сможешь стать единым с ней… «Кентавром», — пронеслось в голове у Соло. — Она ради тебя сделает невозможное. Даже если у неё сердце разорвётся. Но есть опасность, — голос стал тихим, — что и твоё тоже. — А я могу попробовать… найти по себе? — спросил вдруг Наполеон, взглянув прямо в прищуренные глаза. — А ты хочешь? — Очень. — Поехали домой, — Люсьен легко вскочил на спину Самоката и слегка цокнул языком, пуская лошадь рысью. — Видел в дальнем деннике кобылу по кличке Минора? Ей только четыре года, она заезжена под седло, но выступать на скачках ещё рано, вот она может тебе подойти. Но предупреждаю — девица с норовом, лёгкой победы не жди. «Мне не нужна лёгкая, — подумал Соло, подобрав повод и пустив кобылу вслед за караковым жеребцом. — Мне нужна моя».*****
Где-то над Европой. Май 1963 года Наполеон Соло откинулся в просторном кресле салона первого класса рейса Западный Берлин — Рим и с удовольствием глотнул коньяк, который предпочёл сейчас своему любимому виски. Как непростительно наивен он был тогда, несмотря на годы службы в армии и опыт в области предметов искусства. Как удивительно молод. Он дёрнул плечом. Его любимый костюм стоил столько, что этой суммы в то время хватило бы на двух Минор. Но нынешний Наполеон сам приплатил бы втрое за то, чтобы всё закончилось не так, как закончилось. До Рима было два часа лёта. Сообщники или соперники — причём последняя часть была высоким мрачным русским — сидели позади. Соло не слышал, чтобы они там ворковали, входя в роли и создавая видимость жениха и невесты. И вот это, Курякин, просчёт, сказал себе с удовлетворением Соло. Будь я на твоём месте, Габи заливалась бы соловьём, планируя будущую «свадьбу». Но, в сущности, Наполеон даже рад, что не ему надо разыгрывать из себя будущего счастливого молодожёна. Никто не мешал ему думать. Думать — и продолжать вспоминать…*****
Чехословакия, Висока-при-Мораве, ферма Кржиче. Июнь 1952 года. Он влюбился в Минору, как только провёл рукой по золотистой шкуре, посмотрел в выпуклые тёмные глаза. У Люсьена, должно быть, был талант заглядывать в души людям и лошадям: недаром он сразу вычислил ту, что покорит Наполеона Соло, и которую Наполеону Соло, в свою очередь, предстояло покорить. — Помни, Лео, если ты хоть раз наденешь на неё седло, она, конечно, тебя повезёт и, может, даже не попытается сбросить, — говорил Люсьен, — но кентавром тебе не быть. С ней, во всяком случае. Наполеон не утерпел и рассказал Люсьену о картине, нарисованной его воображением. — Ты станешь для неё одним из многих, она сразу потеряет к тебе доверие и будет ходить «от и до», делать лишь то, что положено. Лошади очень умны и хорошо понимают, чего от них хотят, в этом-то и трудность. Тебе надо сделать так, чтобы она доверилась. И совет тут только один — не форсируй события, пытайся её почувствовать и будь готов к нестандартным ходам. — Каким? — А я откуда знаю? На то они и нестандартные. Вооружённый этим напутствием, Наполеон повёл атаку на Минору. Если бы он знал, что будет так тяжело, ещё неизвестно, решился бы он начать или нет. Кобыла будённовской породы восточного типа, цвета светлого речного песка с золотым отливом будто сознавала свою красоту, вела себя, как великосветская кокетка, и обращала на него внимание не больше, чем на простого конюха. Она позволяла к себе подходить, выводить в манеж, скармливать морковку — но и только. При первом же намёке на что-то большее, вроде уздечки, следовало короткое предупредительное ржание или всхрапывание и вскидывание головы. А после того, как она всё же взяла удила, окрылённый этим Наполеон попытался вскочить на неосёдланную кобылу. Но лошадь просто стояла-стояла смирно, а когда он ухватился рукой за холку и сделал заброс, вильнула задом, отступая, и неудавшийся всадник позорно грохнулся на песок манежа. И если кто-нибудь думает, что после этой победы лошадь отошла, то нет! Она продолжала стоять рядом, выжидая, когда Наполеон поднимется и отряхнёт песок, притом с видом таким смиренным, что хоть сейчас седлай! А вот седлать-то как раз было и нельзя… Наполеон решил на время стратегически отступить и просто неделю выводил её в манеж, потом приходил, сидел на ограде, иногда курил (к запаху табака лошади относились не так строго, как к перегару) и наблюдал. Пытался почувствовать. И в один прекрасный момент увидел, что лошадь всё-таки начало терзать любопытство — она подходила к нему всё ближе, изучала, направив уши в его сторону, и, красуясь, встряхивала длинной, совсем светлой гривой. Затем настала очередь долгих прогулок. Накинув, по совету Люсьена, на Минору недоуздок — возражений со стороны лошади не последовало — Наполеон уходил с ней гулять по полям и лесам, спокойно ведя её на корде и разговаривая, как с другом. Неважно о чём, слов-то она всё равно понять не могла. Он запомнил и довольно точно воспроизводил мягкие интонации, с которыми Лоран обращался к Самокату, и видел, что это помогает. При звуках его голоса Минора настораживала уши, а не пригибала их. Это явно был признак узнавания, и в сердце Наполеона вспыхивала надежда. Так, шажок за шажком, он дошли до того, что гуляли вместе: лошадь и молодой человек шли рядом, а повод свободно болтался на его руке. И тогда настало время первого нестандартного хода. Наполеон решил посмотреть, что случится, если он не придёт в манеж и не поведёт Минору на прогулку. Лучше бы он этого не делал. Днём он издалека наблюдал, как лошадь беспокойно рысит по загону и время от времени нетерпеливо ржёт, но выдерживал характер, хотя на душе у него будто кошки скребли. То, что он творил, отдавало подленьким расчётом. С женщинами это срабатывало с вероятностью 80%, но они могли ответить ему тем же, правила игры были одинаковы для обеих сторон, а тут? Почуяла ли Минора назавтра исходившее от Наполеона чувство вины или просто обиделась, но, завидев его, сразу повернулась задом и приподняла левое заднее копыто. Входить в денник он не рискнул и попробовал утихомирить раздражение кобылы, оставаясь снаружи, но при первых же звуках его голоса последовал предупредительный удар по двери. Соло отшатнулся. Впервые ему пришло на ум, что он, если уж откровенно, ввязался в опасное дело. Лошадь, в особенности такая рослая, гораздо сильнее человека — удар копыта мог сломать кости, а неудачный — сразу отправить на тот свет. Лошадиные зубы вырывали куски мягких тканей, такие раны долго гноились и не заживали. А уж придавить взрослого мужчину телом к стене денника или в манеже сбить его с ног и опустить на спину переднюю ногу, не давая встать, а то и две ноги, с размаху, встав перед этим на дыбы, ей вообще ничего не стоило… Но сознание того, что перед ним настоящий вулкан, было для Наполеона вызовом; это горячило кровь и подстёгивало не хуже хлыста. Он остался в конюшне. Прекрасно понимая, что Минора его и слышит, и чует, спокойно сидел на пороге пустого денника на каком-то седле и набирался терпения. Прошло не меньше двух часов, пока Минора, наконец, перестала раздражённо всхрапывать, развернулась и потянулась к поилке. И тут, на счастье, Наполеон заметил, что вода там закончилась. Держа ведро так, чтобы видела Минора, он ждал ещё с полчаса, прежде чем ему было дозволено подать его в денник. Лошадь пила, а Наполеон с колотившимся сердцем ждал, пока она утолит жажду. Останется в ней всё тот же воинственный запал, который погубит всё, чего он достиг, или нет? Напившись, Минора подняла голову и внимательно посмотрела на Наполеона. С губ её капала вода. И вдруг, тихонько всхрапнув, она прихватила его за руку. Сердце Соло в буквальном смысле рухнуло в бездну — он знал, что бывает, когда лошади кусаются. Но в следующий момент понял, что держат его совсем не за руку, а лишь за куртку. Минора ещё раз всхрапнула и слегка встряхнула рукав. Ведро с остатками воды с грохотом свалилось на пол, потому что Наполеон обеими руками обхватил сильную шею и повис на ней, шепча «прости» на всех языках, какие мог вспомнить. Если ему сейчас не сказали: «И больше так никогда не делай!» — то он навозный жук. Минора осторожно вскинула голову, легко отрывая Соло от земли. Доверие было восстановлено.*****
Рим, Италия. Май 1963 года. «Вот интересно, учат их там, в КГБ, чему-нибудь полезному, кроме как столами кидаться? Ну, скажем, способен этот Курякин наружку-то засечь?» — так размышлял Наполеон, следуя на некотором расстоянии от парочки, усиленно изображавшей жениха и невесту накануне свадьбы. Получалось, на взгляд Соло, так себе: складывалось впечатление, что Угроза вообще не представлял, как обыкновенно ведут себя влюблённые. Или ему основательно мозги промыли? Соло почувствовал раздражение. Почему всё-таки Теллер не доверили ему? Актёр из Угрозы всё равно что балерина, такой же топорный (хотя искусствовед получился бы ещё хуже). Вот сейчас он предложил «невесте» руку, в то время как пылающий любовью жених обнял бы девушку за плечи, привлёк бы к себе, рост у парня вполне подходящий, Габи даже с каблучками на голову ниже… Поцеловал бы, в конце концов. Здесь же Рим, а не Соловки! «Хвост» — в количестве двух особей — сменил тактику, растворившись в тёмном переулке, и Соло встревожился. Это не простые «топтуны», им что-то нужно от влюблённых, потому они и предпочли передислоцироваться: в районе Испанской лестницы народу чересчур много. Вполне вероятно, думал он, возвращаясь к «Веспе», будут пытаться выяснить, действительно ли Курякин всего лишь мирный архитектор, и Наполеон не знал, пройдёт тот проверку или всё полетит в тартарары. Самоконтроль самоконтролем, но он наблюдал за напарником достаточно, чтобы понять: личина андроида скрывает ранимость (странно, что именно это слово пришло ему в голову применительно к твердолобому коммуняке). Опять же, от него за целую милю веет силой и мужественностью (эй, Наполеон, одёрнул он себя, куда это тебя понесло!), так будет ли он безропотно подчиняться хулиганью из подворотни? Отдаст ли, скажем, бумажник? Ага, уже побежал, чуть ног не поломал. Последствия, причём катастрофические, предсказать несложно: или он скрутит этим двоим их тощие шеи, как цыплятам, или примчится полиция. Меж тем «жених и невеста» совсем отодвинулись друг от друга. Угроза невозмутимо что-то рассказывал и держался, как школьник, отвечающий урок у доски, только что руки по швам не вытянул, а Габи его пристально разглядывала. Точно решала, куда его сдать — сначала в цирк или сразу в кунсткамеру. «Я бы его, пожалуй…» — Соло решительно оборвал поток мыслей и, пользуясь тем, что «топтуны» не могли их видеть, вторгся в романтическое свидание и был вознаграждён тем, как мигом испарилась с лица Курякина улыбка. — За вами «хвост». — Знаю, — снисходительно бросил Угроза с таким видом, будто хотел добавить «без тебя». — Два мужика из отеля, обоим за тридцать, один в коричневом костюме, другой в кожанке, в связи с чем ты должен исчезнуть! Ну что ж, хотя бы дело своё он знает. Одной проблемой меньше, но осталась вторая… Которая так и называлась: «Я с ними разберусь». Пока птенец свободной Америки ставил советские мозги на подобающее им место, втолковывая, почему Курякину с ними не разбираться нужно, а уступить, Габи, кажется, испугалась, непонятно только, чего больше. Одинаково неприятная перспектива — и когда грабят, и когда понимаешь, что держишь в руках бомбу сорта «made in USSR» с подожжённым фитилём. Соло искренне пожалел девушку, но он сам предпочёл бы эту бомбу в руки… «Стоп, очнись, главное тут, вообще-то, дело!» — скомандовал он себе. Когда разозлённый коммуняка подхватил Габи и повернулся к нему спиной, Наполеон предвкушающе ухмыльнулся. Русские не сдаются, значит? Нет, такое зрелище он ни за что не пропустит.*****
Наполеон при помощи небольшого театрального бинокля, «позаимствованного» у какой-то туристки, наблюдал за сценой в развалинах из-за одной из полуобрушившихся колонн. Сначала всё шло по плану: деньги у Курякина забрали, Габи отдала кольцо, а затем… «Что происходит, почему он медлит, почему не отдаёт грёбаные часы?» — спрашивал себя Соло, но когда Угрозе влепили пощёчину, душа у него сбежала в пятки и, трепеща, как заяц, затаилась там. Вот сейчас бомба и рванёт, у Угрозы пальцы дрожат, Наполеон такое уже видел и понимал, что означает этот признак. Матерь Божья, что происходит, да этим часам, небось, цена три цента в лучшем случае, что в них Курякину?! В довершение всего бандит плюнул тому в лицо, и это было уж чересчур. Неожиданно для себя Соло ощутил облегчение, увидев якобы лёгкий удар в кадык, сразу сбивший мерзкого типа с ног. А Теллер-то молодчина, не растерялась и схватила «жениха» за руки. «Это вообще нормально, а? — задался вопросом внутренний голос Наполеона. — Будь она моей невестой, я бы её сейчас прижал к себе, успокоил». Курякин настолько вышел из роли, что вполне могло показаться, что невеста ему не так важна, как какие-то невзрачные часы. В этом следовало разобраться. — Изящные решения не по тебе, верно? Уже нет ни грамма невозмутимости, нет ни толики снисходительности — напарник всё ещё взвинчен, да так, что Соло буквально ощущал это всей кожей, — по ней будто электрические разряды забегали, — но следующая фраза мигом окатила холодной водой. Как у этого «медведя» получалось так легко доставать Соло, который сам мечтал его достать? Воздух наполнился треском и звоном, и чем хладнокровнее держался Наполеон, тем жарче пылала ярость в Курякине. Остановила всё это Габи, которая явно потеряла терпение. Однако это весьма занимательно, размышлял Наполеон позже, сидя у себя в номере и невидящими глазами уставившись в вечернюю газету. Часы-то отцовские, вот отчего он так завёлся. Но отец — казнокрад, уличённый и сосланный в ГУЛАГ. Зачем же не просто хранить его часы, но и носить их напоказ, ставя, между прочим, дело под угрозу? Конечно, Курякин наверняка любил этого вора, однако точно незачем постоянно напоминать себе о семейном позоре. Не то чтобы Соло был выдающимся психологом, но где-то читал: если отец или мать не соответствуют правильным образам, если их приходится стыдиться, то их или идеализируют, или от них отворачиваются. Соло даже слышал краем уха о том, что практика публичного отречения от родственников, объявленных «врагами народа», очень распространена в Советах. Москва, так сказать, стоит обедни. Так почему Илья (Соло сам не заметил, что впервые назвал Курякина по имени, хоть и мысленно) не отвернулся? Вряд ли этот казнокрад был кем-то вроде советского Робина Гуда и раздавал неимущим партийные деньги. Можно найти оправдание, допустим, убийству, но, судя по словам Курякина там, в кафе Западного Берлина, идеализировать кражу не в его характере. Соло уже начинал сомневаться, была ли кража… Одни вопросы с этой Красной Угрозой, и ни одного надёжного ответа. Поддавшись неожиданному раздражению, Наполеон швырнул газету куда-то за кресло, вскочил и заходил по ковру. Какой же всё-таки упрямый нрав у этого Ильи Курякина, прямо как у породистого коня. Коня… За дверью послышались шаги. Если это «конь» сбежал от Габи и явился «поговорить начистоту»… Соло схватил со стола другую сложенную газету и плюхнулся в кресло. Спокойствие, только спокойствие, сказал он себе. Теперь ясно, что именно оно так раздражает Угрозу. Но в номер вошёл не «конь», а «кобылка» — красивая итальянка-администратор отеля, так и напрашивающаяся на то, чтобы её завели в стойло. Соло ничего не имел против, однако лаская податливое тело девушки, подумал — а вот Минору было не так легко покорить…*****
Чехословакия, Висока-при-Мораве, ферма Кржиче. Июль 1952 года. Если Наполеон думал, что после примирения Минора у него в кармане, то он жестоко ошибался. Словно жеманница из разряда «всё, что хотите, только не это!», лошадь никак не давала сесть ей на спину. Поломавшись немного, она милостиво согласилась брать удила, но дальше этого дело не шло — она то свечила, то гарцевала вокруг Соло, то рыла копытом землю, давая понять, что настроена серьёзно… Наполеон просто измучился, пока однажды Лоран, наблюдавший за ними поверх забора, не вышел в манеж и не поманил его к себе. Утерев пот, струившийся по лбу — июнь был жарким — американец обессилено привалился к столбу: — Ты видел? — Видел. — Что скажешь? — Бросить не хочешь? Неожиданно. Соло выпрямился; неужели опытный лошадник увидел со стороны, что Минора ему так и не покорится? — Это моя лошадь, Любош, я твёрдо знаю. И она знает, только признавать не хочет. Ты же не хочешь сказать… — Соло запнулся, не в силах озвучить то, о чём подумал. — Тогда настало время нестандартных поступков, Лео. Тот вскинул голову: — Откуда ты знаешь? — Молод ты ещё, чтобы такое замечать. А ты подумай. Вот она сейчас на задние ноги привставала, отталкивая тебя. А ты внимание обратил, как она это сделала? Если такая лошадь во весь мах засвечит, её копыта у тебя над головой нависнут так, что ты уже ни о чём другом и помышлять не будешь, как живым остаться! А она только привстала и в четверть силы тебя отодвинула. И давно на тебе мягкие теннисные туфли, а не сапоги? Наполеон взглянул на ноги: — С неделю. Всё думаю, может, получится. — И хоть раз она тебе на ногу наступала за эту неделю? — Нет. — Вот-вот. А я видел, как близко к тебе она вьётся, словно вы танцуете. Считай, ты в её зону комфорта вошёл. Время смелых решений, Лео, не то она перегорит. — Да я уж один раз пробовал. — То смелое решение было как у автослесаря, — сурово припечатал Люсьен, — который чешет в затылке, какой бы жиклёр продуть, чтобы мотор заработал. А кентавр спросит — что хочет мотор, чтобы заработать. Может, жиклёр. А может, просто в тени стоять, а не на солнце. В тени, а не на солнце. А это мысль, сказал себе Наполеон.*****
На этой песчаной излучине купали лошадей и Наполеон, и Лоран; последний обычно гнал лошадь во весь опор и соскальзывал, когда вода доходила ей до середины бока. Соло же заводил Минору, держа её в поводу, а потом окатывал речной водой до тех пор, пока золотисто-песочная шкура не начинала лосниться и блестеть на солнце. В благодарность он нередко получал тычок лбом в спину, едва не валивший с ног, или довольное ржание. Сегодня он решил, что программу стоит слегка изменить. Не вынимая удил, — он не осмелился сделать столь нестандартный ход, как тот, что планировал, не имея никакой возможности управлять лошадью — он заводил её всё дальше, играючи брызгая водой. И вот когда взбаламученная копытами речная гладь заколыхалась, чуть не доходя до прогиба сильной спины, он опёрся о холку, подтянулся на руках… и, выбросив тело из воды, оказался верхом на Миноре! Момент был страшный. Лошадь недоумённо фыркнула, вздёрнув голову, и Наполеон вцепился в гриву, замирая от сладкого ужаса и поглаживая шею Миноры. А потом она сорвалась с места и ринулась к берегу… Движения её были не столь стремительны, как обычно, сказывалась толща воды. Именно на это Соло и рассчитывал, затевая трюк, но всё равно через десять секунд копыта уже расплёскивали прибрежное мелководье. Минора выскочила на берег, постепенно замедляя ход, встала и не торопясь отряхнулась. Наполеон всем телом почувствовал, как по мощному корпусу прошла волна мягкой дрожи, а в лицо ему полетели брызги с гривы. Кобыла словно раздумывала о чём-то, роя правым копытом песок, а всадник чуть дышал. Наконец, Минора повернула голову, скосила карий глаз и фыркнула: «Ну и что, так и будем тут стоять?» «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», — подумал Соло и сжал голенями бока. Минора пошла крупным шагом, будто давая ему приноровиться к поступи. Сидеть на неосёдланной лошади было на самом деле неловко — гладкая мокрая шкура скользила под бёдрами, ногам опереться было не на что, в результате чего равновесие то и дело терялось. А когда Наполеон попробовал скомпенсировать этот недостаток, крепче обхватив голенями бока, лошадь сразу перешла на широкую рысь, и стало ещё менее комфортно. «Чёрт! — сказал он себе, трясясь, как куль с мукой, — так и задницу отобьёшь, и кое-что более важное тоже». Кстати вспомнив теоретический курс, загодя прочитанный ему Люсьеном, и то, как бывший жокей обычно держался на Самокате, Наполеон изменил позу так, чтобы поднять пятки выше и наклонить корпус вперёд. Теперь колени и бёдра плотно прилегали к верхней части тела Миноры, позволяя пружинить, или, если надо, слиться с лошадью. Трава ложилась под копыта далеко выбрасываемых в беге передних ног, ритм ударов был точным и выверенным, и понемногу Соло отпускала бившая его поначалу нервная дрожь. Его признали! У него получилось, у него всё получилось! Как выяснилось, не всё. Когда он, гордый собой и пребывавший от счастья на седьмом небе, подъехал к конюшне, то совсем забыл, что лошадь реагирует на положение его тела. Собираясь всего лишь чуть натянуть поводья, он излишне резко отклонился, и Минора застыла, как вкопанная. Не ожидавший этого Наполеон пребольно стукнулся лбом о затылок кобылы и чуть не расквасил нос. Выражение лошадиной морды было непередаваемым — Минора разве что брови иронически не задрала: «Учиться тебе ещё и учиться, молокосос». Несмотря на наливающуюся на лбу шишку, спрыгнувший на траву Наполеон расхохотался, откинул завившиеся во влажные кольца волосы и потрепал её по непросохшей гриве: — О, ты меня ещё не знаешь!