***
В самолёте было холодно. Россия, откинувшись на спинку кожаного кресла и вытянув ноги, наблюдает за тем, как вода в графине мерно покачивается. Франциск явно недоволен. Его запах ощущается намного сильнее, да и вообще, он успел заполонить весь салон, не оставив и шанса спокойно вздохнуть. И что самое странное, Ивана это не раздражает. Конечно, появляются какие-то навязчивые мысли поддаться, показать покорность, но они так же быстро и исчезают, оставляя после себя лишь пустоту. Ему совершенно не хочется знать, каким образом Бонфуа умудрился забрать его так быстро и где именно он был. Всё же правило «я не лезу в твою политику, а ты в мою» ещё никто не отменял. — Мне нужно знать, что ты делал у Садыка? — внезапно интересуется Франция. И видят все, будь в его голосе хоть малейший намёк на претензию или нечто подобное, он бы не ответил, даже не среагировал, а так абсолютно ничего. — Я хотел остаться у него на ночь, — спокойно отзывается Брагинский, не в силах отказать себе в наблюдение за реакцией Бонфуа, но здесь ждало разочарование. Когда нужно, Франциск умел держать себя в руках и распознать его истинные эмоции было крайне сложно. — И что же изменилось? — это могло быть похоже на иронию или сарказм, но не являлось таковым. — Я передумал, — пожав плечами, поясняет Иван, полностью разворачиваясь лицом к французу. — Я больше не буду с ним спать. Он не привлекает меня. Франция медленно кивает, кажется, пытаясь переварить поступившую информацию, и он отворачивается к окну, понимая, что допрос окончен. Наверное, стоит заметить, что Бонфуа никогда не казался ему красивым. Симпатичный? Пожалуй. Однако явно не красивый, в сравнении с Золотой Ордой он явно проигрывает по всем статьям. Впрочем, в Франциске невольно привлекало другое. Его манера речи, его безграничные знания и умение правильно себя преподать. Пожалуй, в этом ему не было равных. И именно поэтому он заинтересовался им. К тому же, если уж на то пошло, он был неплохим учителем. Неуклюжим и забывчивым, но настойчивым и мягким. И его привлекала это шутовское поведение. За своими мыслями Иван не уследил за тем, в какой именно момент Бонфуа пересел в кресло напротив него. Очнулся он лишь в тот момент, когда его мягко взяли за руку, целуя покрасневшее запястье. Совершенно неощутимо, но в то же время так неповторимо. Он невольно застывает на месте, наблюдая за тем, как Франциск осторожно целует каждое пятно, а затем скользит по ним языком, и это окончательно сносит крышу. Он самостоятельно поддаётся вперёд, жёстко сжимая блондинистые волосы на затылке, притягивая француза к себе, целуя его в губы, мгновенно становясь доминатом положения. Впрочем, кажется, что Франция совершенно не против. Он целует в ответ столь мягко и нежно, что от этого невольно не хочется отстраняться. Ни в какое сравнение с Садыком. Россия отстраняется, с неохотой выпутывая пальцы из волнистых волос, замечая покрасневшие губы блондина и то, как тот неспешно облизывает их, словно стараясь запомнить эти ощущения. Иван откидывается обратно, прикрывая глаза, стараясь восстановить дыхание. Сердце бьётся в груди словно сумасшедшее, и ему кажется, что это всё совершенно неправильно. Он вдруг почувствовал себя всё тем же романтическим идеалистом во времена Руси, когда он каждый вечер мечтал о собственном заботливом альфе, который обязательно бы решал за него все-все проблемы. Однако он вырос и сейчас решает все-все проблемы за себя сам. И, знаете, ни чуть не жалеет. — Мне нужно с этим разобраться? — вдруг интересуется Бонфуа. Брагинский вопросительно выгибает брови, а затем замечает пристальный взгляд на запястьях. — Нет, — несколько жестко отвечает он, мгновенно исправляясь. — Я разобрался со всем этим самостоятельно. — Я надеюсь, ты понимаешь, что теперь ты не один? — осторожно спрашивает Франциск, прекрасно понимая, что завёл этот разговор чересчур рано. Однако тянуть дальше было просто нельзя. — Не стоит, — машет рукой Иван, пресекая любые дальнейшие действия. — Я неплохо справлялся и без тебя. Мне не нужна твоя помощь сейчас, ладно? Ты не лезешь в мою политику, я не лезу в твою. Франциск неохотно кивает, послушно закрывая тему. Он понимает, что с Россией всё будет намного сложнее, что с ним нельзя идти на пролом и сразу устанавливать свои правила. Он сам где угодно установит свои. А ещё он прекрасно понимает, что Иван до ужаса одинок. И если с первым можно как-то справиться, то второе въелось в его жизнь, отравляя своё существование. И вытряхнуть его из этой скорлупы будет крайне сложно. Ведь одиночество самый страшный враг, потому что вызывает привыкание.О принципах
10 июня 2016 г. в 20:31
Иван считал Садыка достаточно красивым человеком.
Наверное, Брагинский мог наблюдать за Турцией огромное количество времени. Рельефные мышцы, плавная поступь, головокружительная белозубая улыбка и оглушительно приторный запах каких-то цветов. Наверное, он соврёт, если скажет, что он не действовал на него, как наркотик. И он дважды соврёт, если скажет, что приезжает в Анкару просто для того, чтобы полюбоваться природой и насладиться дорогими отелями. Просто потому что он был холоден к жаркому климату и роскоши. Жизнь как-то отучила от этого всего.
Садык был настоящим альфой. Именно таким Россия в юности часто представлял своего избранника. Широкие плечи, бронзовая от загара кожа, опьяняющий аромат и плохо скрываемая сила в этих, казалось бы, миролюбивых повадках. Нет, а что здесь такого удивительного? Он как и многие в детстве был наивен и глуп, поэтому действительно мечтал, чтобы в его жизни когда-нибудь появился кто-нибудь, способный защитить и понять. Вместо этого появился Золотая Орда. Ослепительно красивый, высокий и тонкий, но до жути ловкий, с надменным лицом и шелковистыми чёрными волосами, заплетёнными в тугую косу.
В то время Иван ещё грезил об истинных и прочей чуши. Ну, как там говорится? Получите и распишитесь. Вот он и получил. Мощного, беспощадного и взрослого альфу, который его поработил на ближайшие пару сотен лет. Впрочем, нужно отдать должное. Несмотря на многочисленные слухи о том, что его тело и шея покрыты ужасными шрамами, оставшимися с тех времён, по большей части это было неправдой. Золотая Орда был отвратительным человеком, но заботливым альфой, поэтому, когда поблизости никого не было, он гладил его по волосам, обнимал за плечи и рассказывал, а после и начал учить.
Брагинский ненавидел его. Ненавидел и одновременно восхищался, потому что у него не было изъянов. Абсолютно никаких и как бы это было не жестоко говорить, он всегда любовался им. Он научил его тому, чему в будущем не научила ни одна страна, но в то же время он умудрился изуродовать его, как морально, так и физически. А Брагинский в ответ его убил, потому что устал разрываться, устал находиться в чьём-то подчинение. Понял, что если у него когда-нибудь и будет постоянный альфа, то только на условиях полного и безоговорочного равноправиях, никаких притеснений и давления. К слову, примерно так и закончилась его история с истинным. Никакого сожаления и глухой боли в груди, скорее, некое непонимание и дюжина облегчения.
Наверное, поэтому ему и нравился Турция, точнее его запах. Не такой навязчивый, как у Франциска, а какой-то экзотически-приторный, напоминающий о далёком прошлом. Садык целует настойчиво, обхватывая шершавыми ладонями голые плечи, притягивая к себе, заставляя чуть ли не полностью лечь сверху, плавно запуская одну руку в волосы. Россия не любит, когда трогают голову и шею. Не любит, но послушно терпит, не предпринимая никаких действий, потому что сейчас думает совершенно о другом. И Турция останавливается, с явной неохотой отстраняясь от его лица, заглядывая в глаза, недовольно поджимая губы, словно желая в чем-то обвинить, но в последний момент явно передумывает.
— Что тебя гложет? — мягко интересуется он, позволяя ему соскользнуть в сторону, устраиваясь рядом на огромной пёстрой кровати, положив голову на обнажённое плечо. — Тебя волнует метка Франциска? Если хочешь, я могу перебить её своей, обе спадут через месяц максимум.
— Нет, — лениво тянет Иван, следя взглядом за тонким грязно-белым шрамом, начинающимся от рёбер и спускающийся куда-то под резинку лёгких штанов. Тонкий, но до ужаса глубокий, нанесённый им же. Судьба явно любит шутить. — Я думаю, что не хочу больше заниматься с тобой сексом.
Турция, казалось бы, замирает под ним, совершенно переставая дышать. А Иван всё продолжает изучать давно знакомый шрам, совершенно не ожидая ответа. Не сказать, что он был особо преданным или верным, скорее уже, чересчур правильным. К тому же, здесь ещё играл давно заученный факт, который открылся ещё в веке восемнадцатом, если не раньше. Когда любой альфа метит тебя, то другие как-то меркнут на его фоне что ли. Это достаточно сложно объяснить, но ты начинаешь терять к ним интерес. Нет, всё остаётся на местах, их запах всё также привлекателен, они всё так же восхитительны, но всё уже не то. Тупая физиология, тупые инстинкты подчиняться.
И не сказать ведь, что он действительно стремился к верности одному альфе, который вовремя не убрал свои зубы. Скорее это был принцип. Несмотря на то, через что он успел пройти и где успел побывать, постоянные отношения остаются для него странным нечто. Он просто чисто морально не может спать с кем-то ещё, находясь с кем-то в близких отношениях, пусть даже он и не особо желал в них вступать. Это было бы как-то нечестно в первую очередь по отношению к себе, а во вторую к своему партнёру. К тому же, он лишь подтвердил факт с потерей привлекательности других альф. Странное чувство на самом деле. Однако ему даже не жаль, потеря была столь незначительна и мелочна, что совершенно не ощущалась.
— Думаешь, что этот француз может дать тебе то, что не могу дать я? — внезапно раздражённо интересуется Садык, заставляя Россию заинтересованно привстать на локтях, но лишь для того, чтобы упасть на кровать.
Турция действует резко, без прежней привлекательной грациозности. Он грубо сжимает его запястья, вдавливая их в шелковистую ткань, словно разъярённый хищник нависая сверху. Иван смотрит на него как-то отстранённо, изучая давно приевшееся лицо без маски. И турок, не выдерживая, отрывисто целует, накрывая своим телом, кусая до крови бледные губы, не давая сделать вздоха, словно по негласному праву присваивая себе. Россия раздражённо шипит, а затем резко сгибает ногу в колено, тем самым ударяя невменяемого Садыка. Чувствуя, как альфа теряет точку равновесия, Иван спешно выкручивает запястье. И спустя секунду уже он восседает на его спине, заламывая руку.
Россия тяжело дышит, чувствуя, как лицо горит от злости и внезапной близости, а запястья ломит от жёсткого захвата. Турк бьётся под ним, задыхаясь, а затем замирает, словно протрезвев. Иван заламывает руку сильнее, пока не слышит шумный выдох и только потом отпускает, поднимаясь на ноги. Садык выглядит виноватым и потрёпанным, он спешно садится, трёт лицо руками, словно пытается избавиться от того, что было несколько минут назад. Брагинский следит за его плавными движениями, потерявшими ту дикую резкость и дышит, а затем разворачивается, забирая рубашку, висевшую на спинке стула. Он спешно надевает её, медленно застёгивая пуговицы, стараясь не спускать взгляда с альфы. Комната буквально пропахла приторным запахом, кажется, что теперь даже он раздражает русского.
— Иван, я, — Садык теряется, обессиленно замолкая, смотря на него. Брагинский видит в его глазах раскаянье и нечто ещё, что-то, что невозможно понять.
— Для тебя я Россия или Брагинский, — жестко пресекает его Иван, видя, как в карих глазах вспыхивает нечто, мгновенно затухая. — Человек, неспособный держать себя в руках, недостоин того, чтобы быть рядом со мной. Приятно было увидеться, Турция.
— Но ты ведь должен понимать, — вскакивает следом турк, однако сделать шаг ближе так и не решается. — Ты должен понимать, какого это «не держать себя в руках», к тому же инстинкты.
— Вот именно, я должен понимать и я понимаю, — Россия меряет его презрительным взглядом, поправляя воротник, спешно надевая лакированные туфли. — Хотя о чём можно говорить с человеком, который сваливает всё на инстинкты? Ты тоже должен, но не хочешь. Вот тебе и причина.
Он разворачивается, хлопая дверью, больше не желая участвовать в этом глупом споре, который не приведёт ни к чему хорошему. Он прекрасно знал с самого начала, что Садык является ярким представителем своего вида. Несмотря на то, что он старается контролировать себя, выходит у него это достаточно плохо. И раньше ему это даже нравилось, а сейчас как подумает, так тошно на душе становится. Удивительным было то, как при таком раскладе, он не заявил на него права раньше. Иван знал, что после того, как они стали изредка спать вместе, Турция отказался ото всех своих прошлых пассий, но не придал этому особого значения. Как видимо, очень зря. Стоило присмотреться, он вновь наступает на одни и те же грабли невнимательности.
На улицах Анкары было до ужаса жарко. Брагинский, привыкший хотя бы к лёгкому ветру, буквально задыхается здесь, медленно бредя вдоль домов. Впрочем, это не мешает ему купить один из аппетитно пахнущих кебабов и спрятаться под огромным навесом в одном из небольших переулков. Откусив сочный кусок, Россия неспешно достаёт телефон, набирая знакомый номер. Поднимая голову к небу, он наблюдает за медленно плывущими облаками, пачкая пальцы в соке, текущем с мяса, слушая равномерные гудки. Запястье покрылись какими-то ярко-красными пятнами, он чувствует, как бинты на шее медленно сползают в сторону, но, несмотря на столь отвратительный день, настроение у него просто превосходное. Наконец, трубку взяли.
— Здравствуй, — не давая вставить собеседнику и слова, мягко отзывается Иван, откусывая небольшой кусок. — Я стою в Анкаре под навесом с кебабом в руках. К слову, неплохой отдых, но явно не по мне. Забери меня, м?