Луноликий принц

Возвратился король со свитою, да с сыном своим любимым во дворец, а епископ уж тут как тут:  — Говорил я вам, что немой — богоборник? Всё как есть подтвердилося нонче! Об ту пору, когда отлучались вы охотой развлечься чуть-чуть, он на кладбище шастал украдкой и плясал на могилах с волками! Он шаман, он ведьмак, чернокнижник! Охмурил он Ормана заклятьями! Дымом чёрным его обкурил и заставил влюбиться безумно! А на самом-то истинном деле, никакая вы вовсе не пара! Он погубит тебя, королевич! Помяните вы мнение беты! Ужаснулись король и придворные, ведьмаков они очень боялись. Насылали они порчи на деревни, воровали младенцев из люлек, отвращали любимых друг от друга… Много злобы они творили. Но вступился Орман за любимого:  — Наговоры всё это бесстыжие! У Душеньки глаза как озёра чистые, а сердце как лучик света! Не может он и комарика обидеть! Но епископ упрямый был, долго он по ночам дежурил, всё омегу неосторожного выглядывал. Уж и первые гости к свадьбе стали съезжаться, когда Лалис опять с братьями решил повидаться. Вышел он ночью один, да поспешил неприметными тропками на кладбище, где среди могил волки прятались. А епископ злокозненный обрадовался, поскорей к королевичу ринулся. Растолкал он его ото сна и заставил в погоню пуститься, на ходу клевету наговаривая:  — Говорил я, омега нечистый? Вот и сами сейчас убедитесь. Он могильную траву срывает и в еду и в питьё вам кладёт! Не любовь это вовсе святая, а чернейший дурной приворот! Так докрались они тихо до кладбища, за ворота чугунные глянули, и увидел Орман картину ужасную. Танцует омега любимый — среди ночи, могил и полыни — а волки серые ему ноги лижут — до земли склоняются. И горят глаза их желтые, и слышны их рыки грозные. Да всё ж звери лютые омегу не трогают, а в покорном услужении склоняются — не иначе как колдовство это и чернокнижие, и взаправду ведьмак его Душенька. Как схватился Орман за сердце, убежал оттуда в смятении, долго-долго бродил под луной, о судьбе своей горькой думал. Не хотел он отрекаться от Душеньки, да глаза свои не обманешь. Видно дело нечисто воистину и любовь его вся приворожена. Да утра королевич думал, сердце сильно к омеге тянуло, но рассудок его останавливал. Наконец, он решил затруднение:  — Пусть решает король — мой батюшка! Богом он в судии нам поставлен, никого нет у нас справедливее, его воля — закон для любого! А король-то, бетой науськанный, испугался за сына любимого, приказал он омегу схватить и в подвалы закрыть глубокие. Прямо в тонкой сорочке шелковой утащили его в подземелия, да и бросили там на солому. Лалис бедный слезами зашёлся, почему и за что его предали? Где Орман — его альфа любимый? Почему за него не заступится? Но прошёл целый день, а за ним и неделя — продолжал Лалис томиться, о судьбе своей толком не ведая. С потолка сочилась вода, из еды лишь корочка хлеба, а солома служила периною. Но юный Лалис не думал грустить, он о братьях возлюбленных помнил. Отыскал он камень поплоще, наточил его чуточку и отсёк свои косы чудесные. Стал плести он пояс последний — брату младшему освобождение. Остальные же шесть оберегов он по-прежнему прятал на талии. В это время епископ лукавый продолжал свои наговоры. Приписал он омеге все беды, что свалились на Королевство. Среди люда простого и придворного всё тихонечко шастал и каркал:  — Он наслал на деревню падучую! У барона дитя уморил! Это всё чернокнижник злодейский, он волков на ягнят натравил! И собрался простой люд у замка, и стал требовать смерти чародея. Обвиняли его люди во всех злодействах и хотели на вилы вздёрнуть. Они факелами потрясали и дубинами размахивали. Испугался король бунта и издал приказ о сожжении. «Колдуна, чародея нечистого, охмурившего сына безвинного, на костре сжечь! Тем и отчиститься от проклятья и порчи ужасной! За моим королевским согласием, назначаю обряд сей на завтра». И прислужник, что наведывался к Лалису, принося ему хлеба и воду, передал то решение ужасное. Заплакал Лалис от горя, да поделать ничего не мог. Продолжал он пояс плести да на чудо господне надеяться. Вот настал день казни. Вывели Лалиса в одной сорочке на свет божий, посадили в телегу гремучую и повезли по брусчатке до площади. Люди пальцами в него тыкали, всё проклятья и брань посылали. Мальчишки задирались и камнями кидали. Только не слушал их омега смиренный, плёл он пояс обережный для брата. Ведь совсем чуть-чуть и осталось. А Орман в это время по королевскому залу расхаживал. Не было ему покоя ни днём ни ночью, сердце его к омеге тянулось, мысли всё к любимому возвращались. И чем ближе стрелка минутная к полудню подбиралась, на который казнь и назначена, тем сильнее протест рос в королевиче. Он пошёл против воли батюшки, ведь любовь истинная для него дороже стала:  — Не позволю я казни свершиться! Я спасу омегу любимого! Выхватил Орман меч и побежал прочь из зала, на ходу несогласных раскидывая. А на площади в это время Лалиса уже на помост выводили. Хотел было палач его к столбу привязать, да услышал вдруг страшный рык и окрики. Это семь волков матёрых сквозь толпу к брату своему рвались. Окружили они омегу кольцом, ощетинили холки серые, оскалили зубы длинные и так глазами сверкали, что попятился люд обратно. Палач с помоста спрыгнул да в толпе и растворился. А с другой стороны площади уже топот конский слышался. Это королевич Орман к любимому спешил. Поднялся с колен белокурый принц. Снял шесть оберегов с талии и седьмой в кулак зажал. Поранил он руку о коготь брата и окропил своей кровью пояса, и произнёс вдруг зычным голосом: Силой рода, силой слов Избавлю братьев от оков, Волчья шкура с них слетит, И вернётся прежний вид! Засверкали вдруг искры небесные, полетели голуби белые, и раздалось пение невидимое. И как только обернул Лалис первого зверя, стал тот юношей прекрасным, сильным и доблестным альфой, на народ горделиво взирающим. За ним и второй брат стал плечом к плечу с первым, такой же сильный и неустрашимый, растерзать был готов он любого, кто на Лалиса руку поднимет. Но народ почему-то притих и застыл, открыв рот в удивлении. Лишь мгновенье прошло, как остальные звери скинули волчьи шкуры, и предстали пред всеми альфы прекрасные. И среди них стоял их брат любезный, от счастья слёзы утирающий, обнимал он их по очереди и называл именами забытыми. Подъехал Орман к помосту и увидел чудо чудное: костёр не полыхал, народ остолбенел в изумленье, и семь братьев-альф окружали омегу. Вышел старший вперёд и слово молвил:  — Здравствуй, королевич Орман, наследник сего государства, отмени ты казнь брата нашего милого. Не виновен он в колдовстве. Проклял нас колдун старый за невежество и грубость нашу, обратил волками серыми и велел жить в зверином обличье, пока не сожрём мы друг друга. Только лишь доброе сердце и самоотверженность Лалиса — брата младшего, драгоценного — и могли спасти нас от гибели. Принял он обет молчания и семь лет плёл пояса обережные, свои косы на это жертвуя. А теперь заклинанье слетело, и обрёл он и голос, и братьев! Расступились альфы немного, выпуская омегу вперёд. Был он бледный, раздетый и босой, от волос, что струились по спине водопадом, лишь клочки остались, но сияли его глаза ярче самих звёзд, и от этого казался он ещё прекраснее, чем был:  — Здравствуй, друг мой ласковый, альфа мой любимый! Чист я пред тобою и безгрешен! Имя мне от рождения Лалис, но готов для тебя я быть Душенькой! Возликовал всем сердцем королевич, подхватил омегу на руки и закружил в объятиях крепких.  — Торопился я сюда, чтобы от костра тебя спасти! Ведь сердце моё навеки с тобою! Завтра же свадьбу сыграем, а вы, братья дорогие, будете гостями желанными! Посадил он Лалиса на коня и во дворец поехал, а братья рядом пошли, и весь народ волной расступался, как колосья хлеба от ветра. А епископ как это с балкона увидел, тут же разозлился. Ногами затопал, за волосы схватился, да с балкона и свалился! И был пир на весь мир! Гостей видимо невидимо! Все ели, пили, да молодых хвалили!