***
Короткое сообщение на терминале — «прослушай» — от неизвестного отправителя. И аудиофайл, который Фарма закачал сразу на встроенную память, торопясь в холл госпиталя. Они перевернули весь его день. Работать было практически невозможно, Фарма чувствовал нетерпеливый зуд и пытался улучить момент, когда удастся послушать запись — он знал, что она от Тарна, иначе быть не могло — но боялся, что ему помешают. Как назло, в Дельфи привезли нескольких тяжелых пациентов. Взрыв в шахтах, очередная трагедия, очередные жертвы — Фарма раздражался, не в силах позволить себе работать некачественно, чтобы освободиться быстрее. Смена в этот раз кончилась намного позже формального часа. Фарма стоял над двумя дезактивами, но видел только две шестерни, которые ему придется тайно извлечь во время вскрытия. — Незачем их вскрывать, — пробормотал Амбулон, протискиваясь между платформами. — Причина очевидна. — Это стандартная процедура при авариях, ты же знаешь, — Фарма исподлобья взглянул на него. — Мы не можем исключать шанс диверсии, а как часто десептиконы используют для диверсии чужие корпуса?.. — Ты прав, — Амбулон вздохнул. — Я возьму Бустинга, — он сверился с планшетом. — Левого звали Бустинг. — Может, займешься живыми? — Фарма расправил плечи. Пошевелил крыльями. — Я сам здесь закончу. — Ты три операции сегодня провел. Я знаю, что ты… что тебе… не сильно нравится, когда я предлагаю помощь, но — серьезно, Фарма — у тебя внутри не вечный двигатель. «Просто оставь меня», — говорил пристальный взгляд начальника. Но у Амбулона было плохо с чтением немых намеков, придется выразить отказ вслух. — Я не устал, — отрезал Фарма. — Как знаешь. Амбулон не обижался. Он возмущался порой, но точно никогда не обижался. Фарма смотрел ему вслед — старший медик даже не знал, что должен благодарить шефа за каждую секунду своей жизни. Прямо сейчас он работает, потому что Фарма позаботился об этом. Потому что Тарн позволяет ему оттянуть смерть. Отложить ее — не навсегда, но хоть на сколько-то. Фарма не сдержался и запер двери морга. Два дезактива — это неожиданная удача. Он старался не терять ти-коги из своего небольшого «банка», но Тарн все чаще требовал больше шестерней, и запасы таяли. Сопротивляться ему было сложно — сопротивляться было страшно — и Фарма предпочитал слушаться. Слушать. Он одновременно активировал лазерный скальпель — и включил аудиодорожку. Не пустил через динамики — стал проигрывать в голове. Фарма не узнал мелодию с первых нот и просто начал работать под нее, вскрывать крепления, раздвигать блоки, а потом замер, услышав тетаконские скрипки. Что-то периода раннего Эукрифии? Его стиль: легкая, подвижная музыка, становящаяся все острее, игривее, а потом плавно затухающая — до нового взрыва эмоций. Но — нет, Фарма слышал все, что сохранилось из его наследия. И хотя некоторые пассажи отчетливо перекликались с известными Фарме мотивами Эукрифии, ему не удавалось определить точное время, когда могла быть написана эта вещь. Она вклинивалась куда-то между переломным периодом и поздним творчеством, заимствуя из первого сольные партии скрипок, а из второго — умелый переход от лирики к конфликту. Может быть, подражатель? Очень талантливый последователь… Скальпелем Фарма взрезал несколько массивных плат. Функциональнее было бы извлечь все детали — и оставить их как донорские. Но в той среде, в которой Фарма работал последние тысячелетия, такие методы осуждали, хотя в них не было ничего даже отчасти аморального. Лишь практичность. И все же — смерть есть смерть. Если ты не желаешь, чтобы твои детали кому-то принадлежали, они никому не достанутся. Конечно, только если ты не на войне и всем не плевать на твои желания. Эти двое погибли не на войне. Но их детали достанутся одному из самых опасных… военных дирижеров. Музыка увлекала сейчас Фарму сильнее работы. Руки действовали сами, двигались сами — точно, выверенно, привычно. Трансформационные шестерни достанутся Тарну целыми и невредимыми. Запись была не лучшего качества, с характерными шумами, которые Фарма хорошо различал, несмотря на явные попытки механически улучшить звук, обрабатывая аудиодорожку снова и снова. Но главное — музыка, живая, льющаяся, то срывающаяся с волнительного боя на лирическую плавность, то нарастающая, следующая за ведущей скрипкой… Фарма перестал перебирать в памяти имена других композиторов эпохи, предшествующей войне тринадцати Праймов, и полностью превратился в слух. Мелодия оборвалась на подъеме, когда он почти закончил вскрывать второго меха. Как будто запись обрезали, как будто… Фарма возмущенно уставился в чужие разложенные детали. Корпус выше вскрытого блока покрывал энергон — надо будет отмыть перед кремацией, но этим займется Ферст Эйд… Он медленно поднес пальцы ко рту. Оставил розоватую полупрозрачную линию на губах. Он хотел проиграть композицию снова, но понял, что должен вернуться к себе. Это значило, что сначала придется запаять дезактивы и заполнить документы. Трансформационные шестерни, добытые сегодня, привычно теплели в сабспейсе — еще не успевшие остыть после смерти своих владельцев. Когда Фарма наконец заперся у себя, то не удержался и включил запись на полную громкость. Его комната была не лучшим местом для прослушивания, акустика тут была так себе. Однако скрипки все равно царапали искру приятно и остро, а подхватывающие их духовые отдавались под шлемом, заставляя вздрагивать, дергать головой, запрокидывая ее, как он обычно делал, когда… Когда моделировал ситуации, в которых никогда не бывал, и — надеялась его рациональная часть — никогда не побывает. Фарма, отдавая себе отчет в том, что делает, но не в силах сопротивляться желанию, медленно опустился под музыку на колени. Руки еще пахли чужим энергоном, хотя Фарма смыл его, когда закончил вскрытие. Он снова провел пальцами по губам, затолкнул их глубже в рот и крепко прикусил. Вторая ладонь сама легла на узкий честплейт, ловя легкую дрожь пластин, с которой резонировал звук внутри. Тарн знал, какое впечатление произведет этот отрывок. Он знал. То настроение, которое Фарме нравится, те инструменты, которые он предпочитает… кто написал это? Фарма снова устыдился того, что не может узнать композитора. Он отключил оптику и представил, как под эту же музыку аккуратно подцепляет маску Тарна пальцами. Нет, он никогда не хотел ее снять. Ему не было любопытно увидеть лицо — какая разница, как выглядит его лицо? Важно вовсе не это. Он подцепляет маску — ощущая давление — и прижимает кончики больших пальцев к ровной прорези — всегда равнодушно-прямой, приоткрытой — у рта. Вздрагивает от тяжелого прикосновения к крыльям, от того, как Тарн заставляет его выгнуться — дугой — назад, чтобы смотреть ему в оптику строго сверху вниз. Ноги Фармы разъехались по полу. Он изогнулся, упираясь затылком в пол, извиваясь под ритм звучащей музыки, сладко скривился и… На мощном аккорде запись оборвалась снова. Он раздраженно зашипел сквозь денты. Даже если он зациклит отрывок — долгий, но все же, безусловно, отрывок — он не сможет получить подлинное удовольствие. Срыв, скачок будет заметен. Гармония — разрушена. И все же та часть, что он прослушал уже дважды, была прекрасна. Фарма улыбнулся собственным расшумевшимся кулерам и взглянул на пятна натекшего хладагента на полу. Интересно, какого эффекта Тарн ждал. Надо было записать для него реакцию. Фарма не подумал. Увлекся своими ощущениями и не подумал… жаль. Вторичная запись будет неискренней. Фарма перевернулся, поднялся. Серво плохо слушались. Он все-таки поставил мелодию воспроизводиться по кругу и ушел на подзарядку, не отключая аудиодатчиков. Он хотел выйти в онлайн под эти скрипки. Сразу. Окунуться в них — и уже потом в рутину Дельфи. Он до сих пор почти ничего не знал о Тарне. Слухи, ходившие о ДЖД, рисовали его одержимым фанатиком, превращающим насилие в искусство и с восторгом приносящим смерть предателям. Сам Фарма открывал его постепенно — по звукам, словам, шуму вентиляции — и в нем никак не удавалось увидеть маньяка или садиста. Едва ли Тарн тяготился тем, чем был известен, и в то же время Фарме показалось, что та откровенная запись не оттолкнула его… Фарма беспокоился об этом, корил себя за то, что поспешил, но теперь беспокойство прошло. Короткий обмен подарками поставил все на места. И все же в Тарне оставалась загадка, которая сводила Фарму с ума. — Ты послушал запись? — вопрос прозвучал ласково. Немного взволнованно. Другой бы, возможно, и не услышал волнения, но Фарма всегда слушал внимательно. — Я хотел спросить тебя, кто композитор, — Фарма смущенно улыбнулся. — Эукрифия. — Нет! — Фарма резко вскинул голову. — Не может быть! Я бы… я бы тогда слышал ее. Я слушал все, что он писал для… — Это начало симфонии, которую он не успел закончить. Сохранилась лишь первая часть, в том виде, в котором ты ее услышал. Отрывок, искаженный, но все равно прекрасный. Запись сделал один из коллег Эукрифии на частной встрече композиторов в Старом Гармонексе, судя по дневникам, Эукрифия хотел назвать ее «К миру». Это упрощенная версия. Здесь, как ты, наверное, заметил, очень узкий состав инструментов. Эукрифия собирался расширить его, но… с тех пор они только сражались. — Сражались, — эхом повторил Фарма задумчиво. — Вот к чему это приводит. Ты убивал… талантливых мехов, Тарн? Сейчас нет таких великих творцов, как Эукрифия, но… кто-то, наверное, есть? — Убивал, — ответил Тарн спокойно. — Я не горжусь этим, Фарма. Я хочу, чтобы война закончилась. Но она не закончится, пока Мегатрон не достигнет своей цели. Пока все не признают его правоту. А до тех пор… до тех пор на войне будут умирать таланты. — И ты — лишь оружие? — Да. Как насчет тебя? Фарма покрутил перед лицом кистью, медленно сгибая и разгибая пальцы. — Я тоже оружие. Твое оружие, Тарн. Оружие твоего удовольствия. Но если бы я знал, что кто-то настолько талантлив, как Эукрифия, я бы не стал его убивать. Ни за какую идею, — он поднял обе ладони. — Уж прости. — Даже если бы я угрожал уничтожить Дельфи? — Думаю, мы бы договорились, — прищурился Фарма. — Расскажи, откуда у тебя этот отрывок. — Я знал одного меха. Он хранил запись в тайне, как кто-то другой хранил до него... Хотел закончить ее сам. Самонадеянно, правда? — Но убил ты его не за это, — улыбнулся Фарма краем губ. Тарн кивнул: — Я убил его, потому что он предпочел бросить дело десептиконов, чтобы вернуться к музыке. Он сказал мне, что искусство дает ему силы жить, а наша война — отнимает. Он заблуждался. Настоящее искусство будет возможно только тогда, когда настанет мир. — Что ты с ним сделал? — глухо спросил Фарма. — То же, что со всеми остальными предателями. Мы нашли его и казнили. Перед смертью он передал мне запись и сказал, что, может быть, я увижу мир, в котором ей будет место. Это звучание. Немного грустное, но не лишенное уверенности. Тарн все сделал правильно — он не сомневается в этом. Фарма не сомневался, что они никогда не увидят мир. Но — какая разница?3
17 ноября 2015 г. в 01:30
— У меня с ти-когом проблемы? — заволновался шахтер, привставая на локтях.
Фарма поднял ладонь, не касаясь исцарапанного честплейта, но все же вынуждая пациента лечь обратно.
— Это все ржавчина, — сказал он спокойно. — Она быстро распространяется по трансформационным швам. Повреждает шестерню.
— Я проверялся в прошлом месяце, — растерянно откликнулся пациент, потирая край шлема.
Даже несмотря на то, что все мехи проходят санитарную обработку в больнице, изношенное покрытие и стертая краска создавали иллюзию… грязи. Фарма взял его руку — мягко, спокойно — и отвел в сторону. Активировал энергетическое крепление, и оно перехватило запястье.
— Это еще зачем?
Выпитый сегодня энергон значительно ослабил пациента, хотя он едва ли понимал, отчего мысли путаются, а руки не желают слушаться. И все же Фарма почувствовал сопротивление. Эти рабочие — крепкие болты. Они всегда борются за жизнь.
— Не волнуйся, Триплинг, — Фарма уверенным движением вдавил вторую руку в платформу. — Мне надо осмотреть твою шестерню, но я не буду отключать протоколы. Чтобы ты не трансформировался вместе с моими пальцами, я заблокирую корпус. Вот и все.
Он говорил, неохотно шевеля губами, стараясь сохранить спокойную полуулыбку. Триплинг не знал о камере, которую Фарма включил, прежде чем вывести его из оффлайна. Не знал о том, что та сейчас фокусируется на его корпусе и на руках доктора, размыкающих магнитные замки над отсеком ти-кога.
— Ладно, — сказал Триплинг, будто от него что-то зависело. — Док, мне как-то дурновато. Как будто искрит что-то. В голове.
— Это побочный эффект. Частое тестирование создает легкие перегрузки, а мы с тобой все-таки уже неделю возимся, — Фарма отвернулся, разглядывая инструменты. В кадре сейчас останется его профиль. — Тебе не стоит волноваться. Процедура будет безболезненной, — он подключил к медпанели Триплинга несколько шнуров и деактивировал нейросеть ниже пояса. — Но лучше, — задумчиво добавил он, вдруг наклоняясь к лицу почти расслабившегося пациента, — если ты не будешь говорить под руку.
Тревога вспыхнула в зеленоватой оптике, когда пациент встретил взгляд доктора.
— Я… — начал он, но тут Фарма запустил пальцы в проводку на его горле. Триплинг дернул головой, возмущенно хрипнул что-то, и в тот же миг Фарма передавил провода и выдернул их из вокалайзера, ощутив кончиками пальцев короткую теплую вспышку.
Пациент выгнулся в энергетических оковах, но не смог высвободиться. Недоумение и страх чередовались со вспышками злости. Целый калейдоскоп эмоций, выражаемых только мимикой.
— Я не хочу, чтобы ты чувствовал боль, — повторил Фарма, выпрямляясь. Протирая пальцы, медленно, старательно. — Мы перейдем сразу к самому интересному. К осознанию. Боль мешает ясности когнитивных процессов, — он взялся за скальпель.
Триплинг контролировал только грудной пояс и плечи, но даже при этом отчаянно пытался вырваться. Прозвище он получил за необыкновенную силу, за то, что мог выполнять тройную норму в шахтах. Если бы Фарма не позаботился обо всем заранее, возможно, он бы даже вырвался. А если бы управлял вокалайзером, наверняка крикнул бы что-то вроде: «Да ты с ума сошел!» — но это испортило бы запись. Да и удовольствие тоже.
Фарме нравились тихие и медленные смерти, но он еще не пробовал своими руками гасить искры, в то время как пациент осознает, что происходит.
Он вырубал важные узлы по очереди, от пояса к груди. Такую каскадную волну отключений переживают системы, например, после пика интерфейса, вот только обычно разрыв потока энергии занимает долю секунды.
Фарма отводил каналы, заставляя Триплинга терять все больше сил. Выкачивал глубинный энергон, осушая камеру искры. Разрушать — так медленно, чтобы кривые на мониторах не совершали резких скачков, а опускались плавно — оказалось не менее приятно, чем восстанавливать.
Осознание во взгляде — самое прекрасное. Легкий хрип — бульканье энергона, пошедшего через верхний шлюз, когда Фарма перекрыл несколько каналов — подсказал ему, что скоро свет в оптике потухнет. Он взял выступающую челюсть Триплинга в ладонь, тыльной стороной другой руки — в которой до сих пор сжимал активированный лазерный скальпель — подпер шлем и с усилием заставил пациента закрыть распахнутый в гневном немом крике рот.
Сопротивляться тот уже не мог. Подергивания обнаженных суставов прекращались. Кулеры не гудели — покашливали, замирая. Фарма навис над Триплингом, в исходящем от него болезненно-сильном жаре пытаясь уловить последнее движение вентилируемого воздуха.
Его пальцы в этот момент извлекали из ложемента аккуратно отсоединенный от трансформационных цепей ти-ког.
От подбородка Триплинга к ладони протянулась тонкая розовая нитка. Фарма взволнованно поднес руку к губам. Датчики регистрировали высокое содержание химикатов; все аналитические подпрограммы бунтовали, предупреждая, что этот энергон курсировал в чужих системах и получил уникальный отпечаток…
Фарма, игнорируя их, обхватил палец ртом, прислушиваясь к ощущениям.
На записи осталась довольная кривая ухмылка и последняя судорога Триплинга.
— Я получил твою запись, — за спиной Тарна был незнакомый Фарме мутный фон. Он не стал присматриваться — исключительно из вежливости.
Довольно старое оборудование Дельфи и так позволяло понять, что сигнал идет издалека. Качество досадно портилось при приеме. Что особенно угнетало Фарму: качество звука — тоже.
И раз Тарн далеко, этот сеанс — не чтобы назначить встречу. Фарма испытывал подъем и приятное возбуждение. И немного растерянности — тоже. Как приятный вкусовой нюанс.
— В конце концов, ты заставляешь меня убивать, — Фарма склонил голову набок. — Я решил поделиться эмоциями.
— Вижу, тебе нравится.
— Ты считаешь это неправильным? — уточнил Фарма.
Тарн усмехнулся — но не презрительно, как при первой встрече. Новый звук. Фарма жадно подался вперед, прислушиваясь к тембру.
— Я не удивлюсь, — сказал он в ответ на усмешку. — Все знают, что ДЖД — подлинные гении жестоких расправ, Тарн, но у меня еще не было возможности увидеть в тебе склонность к насилию.
— Неужели?
— Я понимаю твои мотивы. Хотя и осуждаю ту форму, в которой вы следуете идее, — Фарма расслабленно улыбнулся. — Ты же знаешь, как я далек от десептиконизма.
— А знают ли твои коллеги, как ты далек от идеала автобота?
Фарма засмеялся.
— Я хотел сказать, что вовсе не обязательно упиваться казнью, чтобы быть хорошим палачом, — мягко закончил он мысль. — Но я надеюсь, что ты все же видишь красоту в том, что делаешь. Что вы делаете. Иначе должно быть… тяжело исполнять свой долг.
— Ты так любишь ходить по грани, — Фарма представил, как Тарн чуть сужает оптику под маской. Лицо, лишенное ярких черт, так же незаметно меняется. — Почему? Ты думаешь, в галактике есть мало докторов, которые захотят обменять свою жизнь на чужую смерть?
— Я уникальный доктор, Тарн, — улыбка стала широкой. — Ты не найдешь другого такого.
Другого, который будет бояться — и будет тянуться к тому, что его пугает. Который будет видеть красоту в смерти. Которому Тарн решится показать хотя бы малую часть своих подлинных эмоций.
— Ты наложил музыку, — Тарн говорил так, будто каждое слово стоило состояние.
— Эукрифия, — подхватил Фарма. — Я подумал, что тебе должны нравиться струнные. И юсская флейта. В «Восьмой сонате» она звучит у него в первый раз.
— Еще не так уверенно, как в «Небесной сюите», — задумчиво согласился Тарн, и Фарма вдруг понял, по тону, по наклону головы, что он не обдумывал эту фразу, как другие, выверенные, четкие, которые были призваны следовать какой-то цели. Он просто отозвался на поднятую в диалоге тему. Искренне.
— Тебе нравится «Небесная сюита»? Я впервые услышал ее в Гармонексе, еще до войны, — Фарма пригасил оптику. — До того, как город был уничтожен. Я тогда был студентом. Не скажу, что у меня было много времени на развлечения, но... Я помню свои впечатления очень хорошо, — он взглянул на свои руки. — Операция похожа на игру оркестра. Точность, согласованность всех действий. Изящество. Иногда — в одном специалисте.
Тарн, кажется, слегка приподнял голову, будто вспоминая что-то, что было очень давно. В то самое «до войны».
— Но ты выбрал «Восьмую сонату».
— Эукрифия написал ее, когда был уже довольно известным композитором… но еще не стал новатором, — охотно поделился Фарма. — Тетаконские скрипки, от которых он никак не мог отказаться. Звук странный, режущий, мне всегда нравился. В «Восьмой сонате» есть их партия, но потом он скорректировал состав инструментов, и…
— …и изменил кибертронскую музыку, — негромко закончил Тарн.
— Я люблю переходный период. Сейчас я чувствую особенное родство с тем, как звучит «Восьмая соната», — Фарма закинул ногу на ногу. — И потом, зрелый Эукрифия слишком совершенен, знаешь. Я бы, наверное, завидовал ему, если бы он был жив, — Фарма рассмеялся.
Решение отправить запись с убийством Тарну было странным даже для него. Фарма принимал его с легкой опаской, поскольку такой шаг перемещал его чуть дальше рубежа между попыткой сохранить дистанцию и наладить личный контакт.
Но Тарн, безусловно, принял подарок, а не отверг. Прочитал знак верно.
— А где твоя ниша, Тарн? В творческом пути Эукрифии — где ты остановился?
— Я не останавливаюсь на чем-то одном, — Тарн слегка пожал плечами. — Я признаю, что тетаконские скрипки завораживают. Но предпочту «Небесную сюиту».
— Я учту в следующий раз, — Фарма свел кончики пальцев, сверкнув ловко активированным скальпелем, — когда убью кого-нибудь для тебя.
Тарн отвернулся, на этот раз — надолго. Фарма терпеливо ждал, покачивая мыском ноги, жадно рассматривая излом маски.
— Мне нужно идти, — кивнул ему Тарн, прощаясь.
Только поначалу он не здоровался и не прощался. Только поначалу — когда они почти не знали друг друга. Когда Фарма едва ли казался лидеру ДЖД личностью. Когда их ничего не объединяло.
Но, оказалось, обычно Тарн вежлив, порой — даже предупредителен. Да и во время редких вспышек резкости Фарма находил его притягательным.
Он хотел бы видеть, как Тарн впервые просматривает присланную запись. Пусть не выражение его лица — просто его самого.