Шесть лет

      Лежа там, в тёмной комнате, я думал о том, насколько всё зыбко в этом мире. Я думал, что нет ничего вечного: ни цветов, ни рек, ни морей. Всё растворяется в круговороте времени. Всё уходит.       Это сейчас мы отмечаем географические объекты на картах, умерших людей ещё при жизни на фотоснимках, а слова и мысли свои на бумаге. А раньше? Когда мир был новым, и не было ни письменности, ни слова, ни карт, ни фотографий?       Можно ответить, что мы храним память о чувствах и переживаниях в своем сердце. Но это не так! Мы умираем. И умирая, мы не можем сохранить воспоминания в себе. Забрать их с собой. Ведь нас нет.       Мы многое со временем забываем. И поверьте, мы действительно забываем очень многое. И наткнувшись на предмет, запах или звук, вызывающий ностальгию, мы думаем: «Как же я мог это забыть?» Переваривая эти отрывки, иногда в голове всплывают очень интересные и удивительные вещи.       Я знал, что за моей спиной сейчас лежит человек, разочаровавшийся во мне. Я слышал это по тому, как он дышит. Как трет глаза пальцами — в тишине это было отчетливо слышно. И я знал, что это я виноват в том, что он разочарован. Мне было стыдно, что я парень, а удовольствия от секса не получил никакого. И не пришло к нам чувство единения и наполненности во время этого траха. Мы не стали ближе. Я не стал любить его сильнее.       — Вставай. Мне надо сменить простыни.       Разве таким должен быть голос после секса? Холодный, режущий слух. Протыкающий насквозь, с тонкими нотками… и не поймёшь даже чего. Злости? Ненависти? Просто сухой приказной тон.       Мне показалось, что мир рухнул, когда я всё-таки встал, подхватил штаны и, напяливая их на ходу, скрылся на кухне от его глаз и своего позора. Кое-как пристроив свою раскуроченную жопу на край стула, я дрожащими пальцами прикурил сигарету и только тогда понял, что же произошло. Воображение рисовало страшные картины: вот я, собрав свои вещи, стою на пороге, а он с презрением смотрит мне в спину. Я чувствую, как там, на спине, образовывается дыра. Огромная, смолянисто-чёрная, пульсирующая и до ломоты в костях болезненная. И я бы плакал и просил остановить меня, оставить. Говорил бы, что я исправлюсь, что всё будет лучше. Но я не могу даже обернуться.       В этот момент он тихо зашёл на кухню, подошёл ко мне, одетый в одни растянутые треники, и присел на корточки. Стал внимательно разглядывать красными от усталости глазами моё лицо. И своими словами махом загладил, зашпаклевал эту чёрную дыру, что уже начала образовываться:       — Прости меня, Вов. Я обещаю, в следующий раз будет лучше.       За вот этот «следующий раз» я готов был зацеловать его всего. За это «прости» я готов был сам ползать на коленях и благодарить, расшибая лоб в поклонах.       Он спрятал усталое, немного осунувшееся лицо в мои колени, а я медленно гладил его по волосам.       — И ты прости, что всё так получилось.       — Тебе не за что извиняться, ты ни в чём не виноват.       Он закурил, сидя напротив меня в причудливой позе, как воробьишка подобрав под себя ноги. Я смог, наконец-то, рассмотреть его: дряблые мышцы, безволосые руки, выпирающие рёбра, острые плечи то ли в родинках, то ли в мелких пигментных пятнах, длинные пальцы на ногах.       Серые глаза - спокойные, следящие за клубами дыма, наполняющего кухню. Прямой острый нос. Тонкие губы, но сейчас нижняя немного выпирала, наверное, это я её «насосал», и она припухла.       Было ли мне хорошо тогда? Нет.       Мне было по-прежнему плохо, я корил себя, что потрахались мы, мягко говоря, неудачно. Что он, причинив мне боль, закрылся от меня. И молчит. И курит. И смотрит в окно за моей спиной. Неотрывно, не моргая. Видно, что думает.       — Пойдем спать. Устал как чертяка, — он затушил сигарету, встал и, притянув меня к себе за руку, крепко обнял.       Неужели он увидел, что я заметил его холодность? Хочет наладить между нами контакт? Вернуть былую легкость в общении, прикосновениях?       Поцеловал.       — Пойдём.       В детстве у меня часто возникало желание посидеть в шифоньере. В таком трёхдверном, знаете? В отделе с двумя дверями — «широком отделе». И иногда я даже намеревался, предварительно выворотив все вещи на пол, залезть на полку в отдел с одной дверью. Конечно же, я огребал от мамы тогда.       Но сидя там, в куче одежды, которая постепенно забирала тепло тела, мне было хорошо и уютно. И можно было пофантазировать, что это космический корабль, и я лечу с важной миссией — исследовать космос на наличие жизни. Иногда я так и засыпал, тоже потом огребая от матери, потому что она не могла меня долго найти.       Став старше, подростком я залезал под стол.       Чувство уединения, своего уголка в целом мире — вот что я искал. Зону комфорта.       И вот тогда в 18 лет на закуренной кухне, в объятиях мягких рук, мне почудилось, что я таки её нашел.       — Где мои трусы? — уже в спальне я огляделся по сторонам в поисках «одежды для сна».       — А зачем тебе трусы? — насмешливо удивился он. — Влюбленные, Вовка, если они, конечно, влюблённые, спят всегда обнаженными.       Подмигнул мне и, быстро скинув треники, залез под одеяло.