Шесть лет

      На душе скребли не кошки, а, казалось, львиный прайд. Что это было тогда? Почему он был трезвым и не закрыл дверь? Может, ему нужен адреналин во время секса? Чтобы кровь закипала от осознания того, что вот-вот тебя могут уличить в преступлении. И, честно сказать, меня это всё не привлекало и настораживало. Я не мог выбросить этот инцидент из головы, перебирая возможные варианты такого поступка и его последствия.       Тогда, после траха на кухне на этой чёртовой машине, мне казалось, что я ничуть не любим. Что ему просто нужна моя жопа – ну вот бывает у людей: «Хочу и всё». И хоть ты тресни – но дай! И из-под земли достанет, но будет его. Как говорит моя мать: «Хочется - хуже, чем болит».       На следующие выходные я снова поехал к нему.       Но уже не понимал, зачем я это делаю. Зачем мне эти отношения? Что они мне дают – опустошение и полную голову мыслей, которых думать не передумать? Зачем я мучил себя? Быть может, мне стоило перестать звонить ему, писать и искать встречи, а просто попытаться найти себе парня? Замену? Как бы страшно это не звучало – мне казалось, что клин можно выбить только клином. Пусть и прошлые попытки были неудачными.       Может, я уже привык колесить туда-сюда? И сердце больно сжималось от этих мыслей…       Она не приходила ко мне с тех самых пор, как мы поссорились. И мне казалось, что все эти думы всё равно звучат в голове её голосом, пусть она сама и не говорит их мне.       Я лежал тогда и смотрел на стену. Там висел огромный цветастый ковёр годов эдак девяностых: с бахромой, замысловатыми узорами — всё как надо. По-старому.       Я помню, когда мне было лет семь, такой же висел в моей комнате. И я, будучи маленьким мальчиком, водил по этим узорам пальцем, постепенно засыпая. Вот завитушка и точечка — это глаз и часть щеки. Вот завитушка более ровная, на конце расходится в несколько закрученных завитушек — это рука и пальцы. Я представлял эти ромбики с квадратиками как людей-роботов, клонируемых в каких-то особых лабораториях. Я боялся их. И в полумраке они казались мне ещё более ужасными. Кто бы мог подумать, что у Него в квартире окажется такой же ковёр и вот тогда разбудит во мне те детские воспоминания. Как нельзя неудобный случай.       Я мерно раскачивался под его толчками сзади и думал, куда же мать подевала этот мой ковёр? Может, он пылится на чердаке? Или уже пошёл в утилизацию и сожжен мною же, как ненужный мусор? И я думал, что надо найти его и прибить на стену снова. Чтобы можно было так же обводить пальцами замысловатые завитушки и засыпать.       — Тебе хорошо? — простонал он, продолжая раскачивать меня, как на волнах.       — Мг, — ответил я и почувствовал, что сейчас бы вот так и уснул, если бы в заднице не жгло от возвратно-поступательных движений.       И опять воспоминания родом из детства. Как мать укачивала меня на руках, не так как укачивают обычных детей — туда-сюда, а немного потряхивая. Она говорила, что я был сложным ребенком в плане сна, и она полцарства отдала бы, чтобы я засыпал как нормальные дети, без постороннего вмешательства. И вот тогда я так остро чувствовал, что мне надо уснуть, но не получалось.       А когда я сосал его член до того, как он мне вставил, думал, что вот так, возможно, я сосал в детстве грудь. Хотя этого я уже не помнил. И слава Богу. Потому что я не могу сравнивать такие вещи в своём больном воображении. Поэтому картинок, как таковых, не было - перед глазами только его волосатый лобок.       Он начал стонать, и это было предвестником того, что скоро всё закончится. Очередной стон сзади - и во мне разлилось тепло. Ему было хорошо. Он сжал мой зад, немного с натяжкой входя и излив в меня, казалось, пол-литра спермы, наконец, слез и подбадривающе похлопал по лодыжке. Вот так, как будто его не интересовало, хорошо ли мне на самом деле, пусть и спрашивал. Может он думал, что я могу догнаться и рукой?       И мне стало радостно. Не потому что ему хорошо, а потому что эта качка, наконец, закончилась. И я смог расправить затёкшее тело, разогнуть уставшую спину, вытянуть ноги вдоль старого дивана и повернуть голову. На щеке, на которой я лежал, наверное, уже можно было рассмотреть каждый узор, что остался на коже отпечатком от обивки дивана.       И мне стало хорошо. Вот только бы ещё не хотелось безудержно срать из-за его клизмо-спермы, я был бы самым счастливым человеком на земле. Я неловко встал, кряхтя, и направился в туалет, а он просто проводил меня взглядом - я видел это боковым зрением.       Неужели мне стало противно?       Нет. Ведь я любил его.       — Вова, точно всё нормально? — он словил меня за запястье, заглядывая в лицо.       — Да, — поспешно обронил я, улыбнувшись и высвободив руку, ушел в коридор.       Она стояла на кухне и курила. Как? Она ещё и курит? Почему именно сейчас припёрлась? Обернулась, заприметив меня, когда я взялся за ручку двери в туалет.       — Вов, поехали домой... — просила со слезами на глазах, пока я сидел на унитазе и высвобождал свой кишечник от порции концентрированного белка.       — Да, сейчас поедем.       — Зачем тебе это всё? Зачем ты себя так унижаешь? Ведь ты же ему не нужен. Ты что, не видишь, что в душе на сушилке женские трусы? Ему ведь даже тебе в глаза смотреть не стыдно. А эта дверь, Вова? Почему он тогда не закрыл её?       Она тихо просила меня, как нищие просят милостыню – отчаянно и жалобно.       И я подумал: «Может, она права?».       Больше мы не встречались той весной. Он почти сразу уехал на работу. Но продолжали списываться и иногда созваниваться.       И уже послушав самого себя, я нашёл Мишу.