Шесть лет

      Я снова полез в тот злосчастный чат. Где же ещё искать клин? Только там, где нашёл предыдущий.       Миша был вторым, кому я позвонил в тот вечер. И голос у него был весёлый и низкий. Хрипящий – как у курильщика. Но оказалось, что Миша не курит и даже профессионально занимается спортом. Оказалось, что между нами больше семисот километров, и пусть мы друг другу понравились – надежда на встречу была призрачной. Нам оставалась только телефонная связь.       Мишка был на два года старше. Он очень мало о себе рассказывал, в отличие от меня. Да и говорил в основном я: о своей семье, о жизни, о друзьях. С его стороны это был трёп «ни о чём»: смешные ситуации, погода, работа, политика. Я не расспрашивал - ждал, пока он сам откроется.       И недели через две Миша открылся. Оказалось, что он совсем один. Вот так – в мире, на Земле, в космосе. Ни семьи, ни близких людей, ни родственной души. Одно бесконечное, гнетущее одиночество.       Будучи подростком и имея множество друзей, нескольких воздыхательниц, постоянную потребность во мне у матери и родственников, будь то будничная помощь или просто присутствие на торжествах и праздниках, я думал – как же классно быть одному. Я думал, что одиночество - это привилегия. Что одиноким людям открываются большие возможности самопознания и единения с самим собой. Это возможность подумать, уйти в тот самый микромир, пялясь в потолок и слушая звенящую тишину. Тогда за возможность просто побыть одиноким я бы отдал полжизни. Чтобы никто не звонил, не говорил с тобой, ни к чему не обязывал.       Миша открыл мне другую сторону одиночества. Когда сутками можешь находиться в пустой квартире, и поговорить не с кем. Когда тишина пугает, обволакивает с ног до головы, и кажется, что ты совсем один в целом мире – люди вдруг вымерли. Когда никто не спросит - ел ты, спал ты, тепло ли оделся. Когда никто не ждет. Когда никому не нужен.       Это было страшно.       Я хотел протянуть руки сквозь телефон и обнять его. Хотел дать ему то тепло, которого он не имел. Я знал, что у меня его было в избытке – не растрачено, и я мог подарить его человеку, который нуждался в нём. Я чувствовал во время разговора, что комок его одиночества застрял у меня в глотке и не даёт возможности дышать. Я чувствовал, как он царапает горло, сжимает и давит на глаза.       И тогда я стал звонить ему чаще. А он мне. Я пытался как-то подбодрить его, хотя он почти никогда не был в плохом настроении. Я пытался всегда быть весёлым в разговорах с ним и не говорить о своих проблемах, чтобы не расстраивать его. Всегда спрашивал о распорядке его дня, о тревогах, о бытовых проблемах. «Как спал?», «Что ел?».       - Мамочкой для меня решил заделаться? – шутил он каждый раз после моих вопросов.       - Ну не мамочкой. Папочкой. А что, тебя такой расклад не устраивает? – отвечал в тон я.       - Собирай тогда документы на усыновление, - хрипло смеялся он мне в трубку.       Пасха всегда была одним из моих любимых праздников. Это время, когда мы дружной, пусть и небольшой семьёй собирались в бабушкином доме. К этому празднику готовились основательно, чтили традиции – пекли паски, красили яйца, освящали всё это дело в церкви. Да и целый день «ничегонеделанья» и «наедания пуза» был уже сам по себе самым лучшим праздником. В тот год никто не изменял традициям – немногочисленная родня трудилась, как пчёлы в улье.       На вопрос о том, как Миша будет отмечать Пасху, он ответил, что совсем никак, ибо праздников не любит. И я знал почему.       - Хочешь, я к тебе в гости на майские приеду? – как-то выпалил я, даже не надеясь на положительный ответ.       - Правда? Было бы здорово! А ты хотел бы? – обрадовался он.       - Да, если бы не хотел, не навязывался бы, - пошутил я. – К тому же у меня пять выходных.       - Вова, я буду очень рад, если ты приедешь, – выдохнул он мне в трубку, и у меня отлегло от сердца.       Испытывая неимоверную любовь к дорогам и приключениям на свою многострадальную задницу, я в тот же день взял билет на поезд.       Честно признаться, я не проводил параллели между поездками к Нему и предстоящей к Мише. Я чётко дал себе указание, что кроме дружбы между нами быть ничего не может, о чём прямым текстом сообщил последнему. И что я делаю это не из жалости, а из сострадания.       Она не обсуждала происходящее со мной – только одобряюще кивала головой и загадочно улыбалась.       Но когда поезд попрощался с перроном, я вдруг подумал: «Что я делаю? На кой чёрт мне это всё сдалось? Мне что, больше всех надо? Что я, мать Тереза - ехать за тридевять земель, чтобы помочь кому-то справиться с одиночеством? Кто бы мне помог?». А потом пришло осознание, что, и правда, в последнее время я почти не думаю о Нём. И что уже списываемся мы реже – за заботой о Мишке я часто стал оставлять Его сообщения без ответа, и отвечать уже на повторное. Я подумал: возможно, это и есть тот «клин»?       Его город уже вовсю дышал летом, пусть и на улице было только начало мая. Термометры показывали «+ 27». В поезде пришлось переодеваться в летнюю одежду.       Миша ждал меня на высоком перроне и смущённо улыбался. Растерянный, смотрел то на меня, то по сторонам, постоянно высовывал и засовывал руки в карманы коротких шорт.       - Привет, - сказал я, пожимая его руку.       - Привет, - он улыбнулся ещё шире и опустил глаза.       Мишка тогда смущался и терялся. Путался в словах, проглатывал их окончания – и снова смущался. Ухватив мою сумку, рванул к выходу в город так, что я еле поспевал за ним. А когда мы ехали к нему домой, я откровенно рассматривал его, а он, замечая это, то краснел, то бледнел.       - Что же вы, Михаил, такой стеснительный? – засмеялся я, когда мы уже зашли в квартиру, и я уселся на диван, уставший после дороги.       - Нормальный, - буркнул обиженно он и пошёл жарить картошку.