Шэдоу-Вэлли

      В последнее время Алек с Великим Бедствием все чаще уезжают в степь. Алек чувствует себя там спокойно, будто это и есть его дом. Там у них обложен камнем пятачок для костра и сложен шалаш, под которым можно спрятаться от дождя, но в теплые ночи Алеку нравится спать под открытым небом. Нравится лежать на спине и смотреть на звезды. Нравится потрескивание углей в костре. Нравится, когда дымок из трубки Великого Бедствия смешивается с запахом трав. А еще Алеку нравится, когда Великое Бедствие накрывает его собой и между ними происходит такое, на что Алек никогда бы не решился дома, и стесняется делать в хогане шамана. Здесь все проще, и свобода чувствуется не только в бесконечном просторе вокруг, но и внутри себя.       Родители, кажется, считают, что Алек влюблен в индейскую девушку, и он не переубеждает их. Родители думают, что рано или поздно его увлечение сойдет на нет, но Алек знает лучше — это надолго, если не навсегда...       Он лежит и смотрит на небо, и профиль Великого Бедствия четкой тенью закрывает собой звезды. А потом тот поворачивается к нему и спрашивает:       — Ты знаешь, кто твой дух-покровитель?       Алек приподнимается на локтях.       — О чем ты?       — Дух-покровитель, — повторяет Великое Бедствие. — Тот, кто ведет тебя и дает знаки. Ты не знаешь об этом?       — Нет, — Алек тряхнул головой. — А кто дух-покровитель у тебя?       — Это нельзя говорить, — Великое Бедствие смотрит на него серьезно и задумчиво. — Но ты моего знаешь. Просто забыл.       Алек растерянно моргает, а шаман сжимает его ладонь и говорит:       — Я помогу тебе найти твоего духа-покровителя...       Великое Бедствие подбрасывает в костер дров, и в небо взмывает сноп искр.       — Садись, — говорит он. — Смотри и слушай. И слушай сердцем.       Алек садится перед костром, а Великое Бедствие бросает в огонь травы из своего мешка. Над землей туманом стелется ароматный дым, а по непривычно строгому лицу шамана пляшут тени. А потом он начинает петь, и это сначала звучит, как стон, от которого у Алека бегут по коже мурашки, а потом складывается в слова — непонятные, неизвестные, но отдающиеся в груди стуком сердца.       Алек облизывает губы и часто дышит. Это похоже на опьянение, но голова не кружится, только все вокруг кажется зыбким, и лишь лицо Великого Бедствия остается четким. Он говорит или поет, но Алек его уже не слышит. Перед ним — звезды, а издалека, протяжно и переливчато доносится волчий вой.       Алек лежит на спине, в висках стучит, и вой слышится все ближе, а потом из тумана или дыма — Алек сам не поймет, что это — выходит белый волк и, встав передними лапами ему на грудь, заглядывает Алеку в лицо. Только это не пугает, а наоборот успокаивает.       А потом на месте волка появляется уже знакомая Алеку птица. Алек тянется к ней рукой, и птица превращается в Великое Бедствие. А тот, склоняясь над ним, целует его в губы. Длинные волосы шамана свободно скользят с плеча, отгораживая их мягкой стеной, вплетенные в них перья щекочут Алеку лицо. Тот нежничает, целует в ответ, касается губами щек и скул, вдыхает знакомый пряный запах дыма и трав. Он не знает, когда Великое Бедствие успел раздеться, но тот прижимается к нему, обнаженный и горячий, и Алек сам стонет, проводя ладонями по его спине. Индеец выгибается, как кошка, и принимается раздевать Алека. Раньше это смущало до дрожи, теперь Алек дрожит от возбуждения и желания прижаться кожей к его разгоряченному телу. Он приподнимается, без стеснения помогая избавлять себя от одежды. Потом тянет Великое Бедствие на себя, прижимаясь грудью к груди, как и хотел, и сердце заходится в бешеном ритме от одного этого прикосновения. Тот улыбается, и его глаза сверкают в пламени костра — в какой-то момент Алеку чудится, что они немного светятся в темноте. Он оглаживает лопатки Великого Бедствия, уверенный, что не удивился бы, нащупав крылья. Но под пальцами только гладкая бархатная кожа, а Великое Бедствие крепче обнимает его, и Алек думает, что это гораздо более невероятно и волшебно, чем колдовство и только что виденные им ожившие духи. То, что Великое Бедствие — такой невероятный, красивый, гордый, — с ним, что целует именно его, что так откровенно желает его.       Может, Алек так долго не подпускал его к себе только потому, что боялся не дотянуться до него. Боялся, что тот отшатнется и исчезнет, как сон о той птице, ускользнет из рук, махнув перьями в волосах.       Но теперь Алек не собирается его отпускать. Он перекатывается, оказываясь сверху, наваливается и всем телом вжимает Великое Бедствие в покрывало. Тот выдыхает немного удивленно, но, кажется, даже довольно и за затылок тянет Алека к себе. Им обоим это непривычно — до того Великое Бедствие сам направлял его, но теперь Алек чувствует достаточно уверенности в себе. Он подхватывает его под бедра и толкается в него, медленно, насколько хватает терпения. Великое Бедствие выгибается под ним, прижимает его к себе за плечи и затылок и скрещивает ноги у него за спиной. Алек находит его губы своими, и они целуются, пока хватает дыхания. И когда Алек ведет губами ниже, Великое Бедствие запрокидывает голову, в каком-то доверчивом, беззащитном жесте подставляя шею. Алек чуть прихватывает кожу зубами, и тот отзывается — сорвавшимся стоном и всем телом, подающимся навстречу.       У Алека нет больше сил сдерживаться, он вминает Великое Бедствие в покрывало всем телом, каждым судорожным толчком бедер, и тот царапает его лопатки и хрипло стонет. На живот Алеку горячо выплескивается семя, и сам он держится немногим дольше, а потом, кажется, словно снова проваливается в тот туман, на границе блаженства и беспамятства.       Он просыпается уже на рассвете, все еще голый, но заботливо укрытый одеялом. Великое Бедствие сидит рядом с неизменной трубкой и смотрит на него тем взглядом, который Алек до сих пор не очень понимает. Будто он не верит, что Алек — настоящий.       — Ты его видел? — спрашивает тот.       — Еще в нашу первую встречу, — выдыхая дым, отвечает Великое Бедствие. — Но ты должен был увидеть сам, — предупреждает он следующий вопрос Алека. — Теперь ты можешь обращаться к нему.       Алек смотрит на Великое Бедствие, на его спокойное лицо, освещенное мягкими рассветными лучами, и мысленно обращается не то к самому себе, не то ко вчерашнему видению.       «Пусть это, и правда, будет надолго».