Шэдоу-Вэлли

Ужин в доме Лайтвудов — серьезное дело. Даже отец оставляет дела, и семья собирается за столом, рассказывая друг другу, как прошел день — традиция, привитая еще бабушкой. Хотя обычно рассказывать было нечего, самое смешное — если кого лягнула лошадь. Но в последнее время тем для разговоров прибавилось. Ужинают в этот вечер куропатками, подбитыми Алеком — утром они охотились вчетвером, с Джейсом, Максом и, конечно, Великим Бедствием. Изабель дуется, потому что мать снова не пустила ее к плите, зато Макс доволен и восторженно пересказывает легенды, рассказанные ему Великим Бедствием. Джейс посмеивается, глядя на него, да и Алеку весело. Не весело только Изабель. — Я тоже хочу съездить в резервацию! Почему вы меня никогда не берете с собой? — Потому что ты девчонка! — показывает ей язык Макс. Джейс снова ухмыляется. — Скажите проще, — Изабель обличительно указывает на Алека, который только удивленно смотрит в ответ. — Алек влюбился в какую-то индианку! И вы не хотите мне ее показывать! — Не было с нами никаких индианок, — снова опережает всех с ответом Макс, — только Великое Бедствие. — Вот, значит, в него Алек и влюблен! — мстительно припечатывает Изабель. Отец багровеет и закашливается. — Изабель! — одергивает ее мать. — Не надо так шутить над братом! Но Алек впадает в замешательство. Он отводит глаза и понимает, что влип, когда замечает подозрительный взгляд Джейса. Впрочем, тот отвлекается на продолжавшего болтать Макса и смешит всех, разбавляя индейскую легенду немного колкими, но меткими замечаниями. Не смешно теперь только Алеку. Он ковыряется вилкой в тарелке и уходит из-за стола раньше остальных, сославшись на то, что нужно накормить лошадей. В спину он слышит шепот: "обиделся". На самом деле, это, конечно, не так. Но случайно, в виде злой шутки сказанные Изабель слова и реакция родителей заставляют его чувствовать себя виноватым. Он ведь сам позволяет им обманываться, боясь, что правда раскроется. И сейчас он не может не переживать и не думать о том, могли ли его родные догадаться, увидели ли в его молчании согласие, а на его лице — подтверждение сказанному. Он ведь никогда толком не умел лгать или скрывать собственные эмоции. Всю ночь Алек ворочается, не смыкая глаз, не в силах избавиться от навязчивых мыслей — о привидевшихся подозрениях Изабель, родителях, Великом Бедствии и собственных страхах. Поэтому и поднимается, едва темень за окном чуть редеет, разгоняемая поднимающимся солнцем. Все еще спят, и он колеблется некоторое время, не зная, стоит ли будить кого-нибудь и предупреждать, что уезжает. С одной стороны, он говорил об этом вчера, с другой — раньше он не сбегал так рано. Но объясняться с родителями или выслушивать новые подначки Иззи не хочется. Джейс, конечно, насмешничать не станет, но, по правде сказать, из-за этого Алек чувствует себя еще более виноватым перед ним, больше, чем перед кем-либо. Раньше у них не было тайн друг от друга, и со стороны Джейса это, похоже, все еще было так — пускай Алек и предпочел бы не знать большую часть того, что его влюбленный брат говорил о мисс Фрей. Но сам Алек еще со времени своей отчаянной, но удачной благодаря Великому Бедствию, попытки поймать банду Валентина стал о многом умалчивать. Это не только тяжело для него самого, но и несправедливо по отношению к Джейсу. Он уже решает просто уехать, когда Джейс, по виду еще толком не проснувшийся, заходит на кухню. — В резервацию? — прежде, чем Алек успевает открыть рот, спрашивает он, прислоняясь к косяку и отчаянно зевая. Тот кивает и осторожно добавляет: — Мы с Великим Бедствием собирались порыбачить. — Он хочет взять реванш за вчерашнюю охоту? Надеется, что с удочкой у него окажется больше шансов против тебя, чем в стрельбе? Пусть попробует, — Джейс довольно хлопает Алека по плечу, и тому приходится выдавить улыбку в ответ. Великое Бедствие понимает, что Алек чувствует себя не в своей тарелке, как только видит его. У него есть хорошая черта — он никогда не расспрашивает Алека о его проблемах, давая самому созреть до разговора. Просто молча охотится с ним или рыбачит, или курит свою трубку, или обнимает, давая почувствовать — не смотря ни на что, он рядом. Обычно Алеку этого достаточно, но сейчас столько всего накопилось, что он больше не может держать это в себе. Они снова уезжают в степь, и уже там Алек говорит: — Вчера за ужином сестра сказала, что я езжу сюда, потому что влюблен в тебя. Великое Бедствие приподнимает брови, но выражение его лица не меняется. Теперь Алек знает, что это не равнодушие — наоборот, он сдерживается, чтобы не показать свое отношение и дать Алеку выговориться. Но тому не хватает слов, и он не знает, как высказать накопившееся. — Я боюсь, — наконец признается он. — Чего? — Великое Бедствие сидит напротив него совершенно неподвижно, только ветер треплет волосы. Алек молчит. Он, конечно, боится, что если о них узнают, то от него отвернется семья, приятели, соседи. Он знает, что для отца это будет таким позором, который нельзя будет смыть, даже если Алек поймает сотню бандитов вроде Валентина. Он знает, как будет разочарована мать, мечтающая о внуках. Как какая-нибудь Ирина Картрайт будет сочувствовать ей, что никто не унаследует голубых глаз Алека. Но все это не самое страшное. — Я боюсь, что если о нас узнают, мы не сможем больше быть вместе, — говорит Алек, глядя в лицо Великому Бедствию. Тот придвигается ближе, закатывая рукав рубахи и обнажая уже давно знакомый узор на плече. Глубоко черные, без намека на любой другой цвет, линии резко выделяются даже на смуглой коже, причудливо обхватывая руку Великого Бедствия. Алек давно ловит себя на том, что их так и хочется потрогать, но в то же время они почему-то кажутся ему чем-то слишком личным. И он просто не привык к мысли, что может прикасаться к Великому Бедствию, когда захочет. — Это первое, что я сделал, когда Боги выбрали меня шаманом, — произносит тот, и Алек все же протягивает руку и обводит рисунок пальцами. — Я был… ну, в общем, имя мне дали не случайно, — он замолкает, фыркает не то насмешливо, не то раздраженно, и продолжает: — Многие были недовольны. Поначалу было сложно. Алек поднимает на него обеспокоенный взгляд. Великое Бедствие чуть качает головой, поняв его без слов: — Сейчас по-другому. Лучше. Он указывает на верхнюю левую часть рисунка на своем плече и поясняет: — Это Дар Богов, знак шаманов, помогающий видеть и слышать то, что не могут другие. А это, — он касается правой части рисунка, — Бесшумность. — Мне кажется, она определенно работает, — хмыкает Алек, вспоминая, насколько тихо и беззвучно Великое Бедствие может передвигаться, и догадываясь, к чему он ведет. — И у тебя есть храбрость для меня? — Ты храбрый, Александр, — качает головой тот. — Но у меня есть для тебя Бесстрашие. Алек колеблется, он понимает, что татуировку дома не поймут. Как и многое другое… но отказываться от этого он не хочет. — Я думаю, оно мне понадобится, — кивает он, наконец. И Великое Бедствие улыбается в ответ. Пока Великое Бедствие хлопочет, разжигая костер, Алек стягивает рубашку и расслабленно устраивается, прислонившись спиной к шалашу. Шаман протягивает ему зажженную трубку, но сам, кажется, старается даже не вдыхать ароматный дым. Он перехватывает волосы тонким ремешком, потом сосредоточенно растирает в плоской чашке нечто, похожее на золу или кусочки какого-то минерала. — Ты же делал это прежде? — только сейчас догадывается спросить Алек. — Да, — кратко отвечает Великое Бедствие. Как будто боится, что тот передумает. Он прокаливает иглу над огнем и подсаживается к Алеку, пристально глядя на него. Этот взгляд Алек словно чувствует кожей, даже прикрыв глаза — солнечные лучи бьют прямо в лицо, но Великое Бедствие сказал, что ему нужен свет. — Волнуешься? — неожиданно спрашивает он. Алек все же смотрит на него, немного щурясь — Великое Бедствие кажется действительно обеспокоенным. Но когда он быстро облизывает пересохшие губы, Алек порывисто целует его, вместо того чтобы серьезно ответить. И уже отстранившись, со смешком качает головой. Он чувствует только спокойствие и легкое любопытство — ему интересно, на что это похоже, и хочется поскорее увидеть результат. Великое Бедствие гладит его по плечу, совершенно по-птичьи склонив голову набок, и улыбается. — Хорошо, — довольно произносит он и тут же предупреждает: — будет больно. Он еще раз проводит уже обеими руками по плечам Алека, будто бы прося этим жестом расслабиться. Но потом обводит кончиками пальцев ключицы, ведет ладонями ниже, по груди, почти лаская. Алек следит на ним из-под ресниц, чувствуя, как вспыхивают скулы, но не делая никаких попыток его остановить. Ему немного неловко, потому что Великое Бедствие трогает и разглядывает его с жадностью, но это оказывается так же приятно, как и восхищение в его глазах. Как и осторожные, изучающие прикосновения, от которых под ладонью Великого Бедствия, прижатой к груди Алека, сбивается с ритма сердце. А тот, лукаво улыбаясь, снова гладит его, уже не так невесомо, а гораздо более откровенно. Задевает пальцами соски, отчего Алек вздрагивает и сорвано выдыхает. А потом касается шрама от пули. — Здесь, — шепчет он, и Алек не может отвести взгляда от его рта. Великое Бедствие смотрит ему в глаза, а потом чуть усмехается, и губы у него изгибаются так притягательно, что Алек снова целует его даже прежде, чем успевает об этом подумать. Целовать его, кажется, входит в привычку, и Алек ужасно боится, что однажды, забывшись, сделает это при посторонних. Великое Бедствие отвечает, а потом, придержав за плечи, отстраняется. — Я так долго ждал твоих поцелуев, а теперь буду столько же ждать, когда смогу продолжить? Алек смеется, щурится от солнца, снова бьющего в глаза, и выдыхает: — Начинай. Игла впивается в кожу и это неожиданно больно, как укус осы. Правда, уже следующий укол воспринимается совсем не так болезненно и Алек даже с каким-то необъяснимым интересом смотрит на проступающую кровь — будто пытаясь уследить, успеет ли Великое Бедствие сделать еще один прокол раньше, чем она выступит из предыдущего. Тот смотрит ему в лицо и хмурится, а потом, взяв Алека за подбородок, поворачивает его лицом в другую сторону. — Не смотри. Алек хочет поспорить, но когда он упрямо продолжает следить за работой Великого Бедствия, солнце снова слепит глаза. Так что в итоге он закрывает их, запрокинув голову и прислоняясь затылком к стене шалаша. Какие-то мелкие веточки щекочут обнаженную спину, и Алек ерзает, пытаясь устроиться удобнее. Великое Бедствие недовольно цокает языком, придерживая его за плечо, и приходится снова замереть. Очередной укол снова неожиданно болезненный, как первый — может потому, что теперь Алек не видит, что делает Великое Бедствие, и не знает точно, когда в следующий раз игла войдет под кожу. Он невольно вздрагивает и передергивает плечами — кожа в месте уколов саднит и невыносимо хочется растереть ее пальцами, но Алек сдерживается. И заставляет себя расслабиться, когда Великое Бедствие успокаивающе накрывает свободной рукой его напряженно сжавшиеся в кулак пальцы. Шаман ведет ладонью дальше, выше по руке, по груди, невесомо касается ребер и живота. Когда же он склоняется ближе к Алеку и мельком касается дыханием его лица, тот не выдерживает и распахивает глаза. Великое Бедствие увлеченно и сосредоточенно продолжает наносить рисунок ему на плечо, он даже гладит Алека как будто бы рефлекторно, чтобы отвлечь. Но отвлечься получается даже слишком хорошо. Легкие прикосновения только дразнят, так, что хочется податься вперед, чтобы почувствовать больше. А еще очень хочется поцеловать Великое Бедствие, но Алек боится, что тот рассердится, если его отвлечь. Даже боль от уколов ощущается немного иначе, от нее пробирает едва заметной дрожью и тем тянущим чувством, от которого хочется крепко прижать Великое Бедствие к себе. Теперь Алек чувствует еще и возбуждение и это странно, неловко, но почему-то очень приятно. Великое Бедствие, кажется, понимает это и его движения из успокаивающих становятся более уверенными и откровенно ласкающими. Он придвигается ближе и, наконец, загораживает Алека от бьющего в глаза солнца. Тот рассматривает с интересом его серьезное и спокойное лицо, потом переводит взгляд на еще не законченный рисунок — но его пока сложно разглядеть из-за выступающей из новых уколов крови и капелек краски. И все же даже в таком виде этот знак чем-то похож на те, которые Алек видел у Великого Бедствия на плече. Он проводит пальцами там, где они должны быть под тканью рубахи. Думает, не попросить ли Великое Бедствие снять ее, но все же не решается, только несмело проводит рукой по его шее и открытым ключицам. Шаман косится на него все с тем же нечитаемым выражением, но не одергивает, наоборот, чуть наклоняет голову, и Алек запускает руку под ворот. Вторую руку, над плечом которой колдует Великое Бедствие, Алек, пользуясь паузой, когда тот в очередной раз тянется за краской, кладет ему на бедро. Но плечо Алека болезненно ноет даже от такого жеста, и он оставляет ладонь лежать там и только слегка гладит его пальцами. Великое Бедствие замирает, нервно выпрямившись, и Алеку оказывается достаточно заметить его сбившееся дыхание, чтобы тут же прижаться поцелуем к уголку губ, скользнуть по щеке и скуле, одновременно притягивая его ближе за поясницу. Больше не колеблясь, он запускает руку под грубую ткань и прижимается ладонью к горячей коже. Великое Бедствие выгибается от одного прикосновения, но почти сразу отстраняется, упираясь ладонью в грудь Алека. — Сперва закончим с твоим плечом, — резковато из-за разом севшего голоса просит Великое Бедствие, и Алек снова откидывается назад. Но рук так и не убирает. Шаман снова склоняется к почти завершенному по виду рисунку и продолжает. И то ли в отместку за то, что Алек ему постоянно мешает, то ли чтобы отвлечь от боли, все также продолжает ласкать его второй рукой. Алек уже не пытается переключиться на его прикосновения, наоборот, он скорее сосредотачивается на все еще болезненных уколах иглы, чтобы хоть немного справиться с возбуждением. Но боль слишком тесно смешивается с ним и с томительным, даже мучительным удовольствием. Великое Бедствие ведет кончиками пальцев от его пупка к кромке штанов, потом накрывает подрагивающий живот горячей ладонью и Алек стискивает зубы, чтобы не застонать. Словно захмелевший, он наблюдает, как Великое Бедствие, наконец, откладывает в сторону краску и иглу, как тянется за заранее приготовленной чистой тряпицей и чашкой с пахнущим травами настоем. Он осторожно смывает с плеча Алека кровь и лишнюю краску. Кожа вокруг немного покрасневшая и припухшая, и прикосновения все еще отдаются болью, но гораздо меньше, чем могли бы. Алек рассматривает получившийся рисунок, так обхватывающий шрам, что тот кажется его частью. Черные стремительные росчерки выглядят так, словно их нанесли парой мазков кисти. — Нравится? — спрашивает Великое Бедствие, и Алек кивает, не уверенный, что справится с голосом. Может, и глупо так думать, но ему видится нечто особенное не столько даже в самом знаке, сколько в том, что именно Великое Бедствие его нанес. Алек тянется, чтобы потрогать рисунок, но шаман перехватывает его за запястье. — Не трогай, — одергивает он. И уже мягче добавляет: — пока не заживет. Впрочем, Алек даже не думает спорить. Когда Великое Бедствие подается к нему, кладя ладони ему на бедра, он с облегчением целует его, зарываясь пальцами в волосы на затылке и растрепывая их, сдергивая ремешок. Великое Бедствие отвечает торопливо и нетерпеливо, перекидывает одну ногу через его бедра, усаживаясь на Алека, и тот притягивает его ближе. Они оба спешат и неловко сталкиваются руками, когда Алек пытается стянуть с Великого Бедствия рубаху, а тот — расстегнуть его штаны. И, оторвавшись друг от друга едва ли на пару секунд, целуются с еще большей жадностью. Великое Бедствие больше не дразнит — с силой проводит руками по груди Алека, по бокам, обдает горячим дыханием шею, секунду спустя прижимаясь к ней губами. Алек перебирает его волосы, потом скользит пальцами по щеке, почти невесомо обводит ухо. Он уже готов вслух умолять Великое Бедствие сделать хоть что-то, когда тот наконец пробирается пальцами в его штаны и обхватывает член. Алек захлебывается стоном, вскидывая бедра — после долгого ожидания удовольствие слишком сильное, прошибающее. Ему кажется, что он вот-вот кончит, но Великое Бедствие пережимает его член у основания и шепчет на ухо: — Не спеши, подожди меня… Он неспешно ласкает Алека, прижимаясь к нему, целует кожу под ухом. А потом обхватывает ладонью свой и его член, прижимая их друг к другу. Алеку невыносимо стыдно от этого, и кажется, что это даже более пошло, чем когда он берет Великое Бедствие. Но ему так хорошо, что он не может от этого отказаться. Он прикрывает глаза, запрокидывая голову, и не может сдержать стона, когда ласкающая его рука двигается быстрее и резче. Великое Бедствие тут же целует его и сам стонет Алеку в губы. Тот накрывает его ладонь своей, забывая про стыд и смущение. Обо всем, кроме желания быть ближе, прижиматься губами к губам, грудью к груди, бедрами к бедрам, чувствовать жар кожи и дрожь удовольствия — уже одни на двоих. Наконец Алек изливается, почти одновременно с Великим Бедствием, ему и себе на живот, и, тяжело дыша, наваливается на него. Но тот даже в такой момент думает о нем и придерживает, не давая прижаться раздраженным плечом к своей влажной от пота коже. Он целует Алека в висок и тот целует его в ответ. В голове блаженная пустота. Алек не чувствует ни тревог, ни беспокойства, ни смущения. Ему просто хорошо, и он не хочет думать, из-за чего — от знака бесстрашия на плече или оттого, что его обнимает Великое Бедствие. А потом он думает, что должен рассказать хотя бы Джейсу. Что это будет правильно, даже если тот отвернется от него. Но Алек больше не хочет скрывать от всех свои чувства к Великому Бедствию. Домой Алек возвращается раньше, чем обычно — думает, что данное самому себе обещание поговорить начистоту хотя бы с Джейсом лучше не откладывать. Он и так непозволительно затянул с признанием и не может избавиться от чувства вины за это. Ведь на самом деле то, что Джейсу все это может быть неприятно, то, что он может счесть отношения Алека с Великим Бедствием отвратительными, должно было бы стать лишней причиной, чтобы открыться, а не наоборот. Нельзя скрывать то, что может иметь значение. Алек чувствует себя так, словно нарочно обманывает, притворяясь не тем, кто есть на самом деле. Он находит Джейса в конюшне седлающим Звездочку. — Уже вернулся? — поднимает он взгляд на Алека. — Ага, — кивает тот и добавляет прежде, чем Джейс успеет спросить или сказать что-нибудь еще: — Нужно поговорить. — Говори, — пожимает плечами тот, скрещивая руки на груди. Алек на минуту теряется, не зная, с чего начать. Как-то вышло, что он не думал об этом и не продумывал речь заранее. — Я хотел..., — Алек глубоко вдыхает, решив, что лучше разрубить этот узел разом. И будь, что будет. — То, что сказала вчера за столом Иззи, — правда. Джейс немного приподнимает брови, а потом кивает: — Я знаю. Алек чувствует себя рыбой, выброшенной на берег. То, чего он судорожно боялся — раскрыться Джейсу и увидеть в ответ презрение, отвращение, — не случилось, и это оказалось неожиданностью. Алек готов был защищать свои чувства, доказывать, что он не стал от этого хуже, но к такому оказался не готов. — А... а почему ты молчал? — чувствуя себя довольно глупо, спрашивает он. — Ждал, скажешь ты сам или нет, — пожимает плечами тот. Алек совсем теряется. — Я не думал, что ты поймешь, — наконец, выдавливает он. — А я и не понимаю, — фыркает тот. — Уж извини, но я не понимаю, чем он лучше девчонок, — он хмурится, но потом добавляет. — Но это твоя жизнь. А ты — мой брат. Каким бы дураком ты не был. Не то, чтобы последнее было лестно слышать, но Алек, в самом деле, сейчас чувствует себя дураком. — Ну, и заодно я не буду волноваться, что ты положишь глаз на Клэри, — добавляет Джейс. Алек кивает, окончательно потеряв дар речи. — И я рад, что ты, наконец, признался, — замечает Джейс. — У меня уже вот тут сидела твоя виноватая физиономия, — он проводит ребром ладони по шее, а потом, усмехнувшись, хлопает Алека по плечу. Тот шипит — Джейс ухитряется попасть точно по татуировке. — Ты чего? — настороженно смотрит на него Джейс. Алек вместо ответа расстегивает рубашку и показывает плечо. Джейс присвистывает. — Это он тебя уломал? — Я сам попросил, — отвечает Алек, застегивая пуговицы. — И что это значит? — любопытствует тот. — Бесстрашие, — неохотно признается Алек. Джейс беззастенчиво ржет. — Что ни говори, но ты все-таки дурак… Пойду, Клэри обещала ждать меня в саду старой ведьмы... Алек кивает, а потом все-таки переспрашивает: — А почему дурак? — Потому что ты кто угодно, но не трус, — отвечает тот, прежде чем скрыться за дверью.