Шэдоу-Вэлли

      В хогане пахнет ароматным дымом, и веки Великого Бедствия закрываются сами собой.       Перед глазами снова встает лицо Александра, как каждый день, который проходит без него. Как каждую ночь, когда шаман на-дине мечется по одеялу, и видит его во сне.       Великое Бедствие понял, что пропал, когда привез раненого Алека в свой хоган, смыл с него кровь и сутки не спал, взывая к Богам и прося не забирать его. Боги смилостивились и оставили ему Алека, и это было отличной шуткой с их стороны. Потому что теперь умирал сам шаман, умирал каждый день от такого сильного желания, какого не испытывал еще ни разу. А Александр оставался почти таким же далеким, как раньше.       Нет, теперь Великое Бедствие мог прикасаться к нему. Александр разрешал ему много такого, чего никогда не позволил бы другой белый человек, но все еще слишком мало, чтобы утолить этот голод. Шаман на-дине знает, как говорить с богами, но не знает, как сказать Алеку о том, чего хочет больше всего на свете.       В костре потрескивают угли, Великое Бедствие перестает бороться со сном и устраивается поудобнее. Одеяло давным-давно надо было отдать женщинам в стирку, но на нем спал Алек, и Великому Бедствию до сих пор иногда чудится его запах. После этого Александр всегда приходит к нему во сне.       Вот и в этот раз, кажется, едва Великое Бедствие успевает смежить веки, он видит его. Александр с напряженным ожиданием прислушивается к чему-то. Великое Бедствие осматривается и понимает, что они снова в пещере духов, а потом замечает движение позади Алека, и тот страшный человек, за которым они охотились, стреляет ему в спину. Великое Бедствие видит, как кровь заливает рубашку Алека, и едва успевает подхватить его. Ему тяжело, и сердце, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, но когда он сдергивает с Александра рубашку, на коже нет никаких следов ранения. Великое Бедствие ведет ладонями по бледной спине, и Алек не убегает и не отталкивает его, а только смотрит своими синими, как безоблачное небо, глазами. Тревогу сменяет другое чувство, оно опаляет сильнее, чем жар от костра. И шаман больше не знает, где они и что с ними, а просто целует Александра — жадно, торопливо, пока тот не исчез снова.       — Не оставляй меня, — шепчет Великое Бедствие ему в губы, и Алек отзывается всем телом, заставляя его забыться от желания. — Не уходи снова.       Но даже во сне Александр уходит. Как и наяву, он разрешает целовать себя, но стоит Великому Бедствию позволить себе хоть чуточку больше — уезжает и не показывается по несколько дней. Тогда шаман не находит себе места, не зная, вернется ли Александр, и даже боги не решаются тревожить его, осторожно подглядывая сквозь языки пламени в костре.       Не открывая глаз, Великое Бедствие удерживает и баюкает в памяти обрывки сна и того Александра, который плавится в его руках и бесстрашно целует сам. Этот другой Александр существует только в его снах, но иногда шаману и их бывает достаточно. Он дергает завязки и запускает ладонь себе в штаны. После такого яркого сна ему не нужно много, всего лишь несколько прикосновений. Если постараться, можно вообразить, что это Алек ласкает его. Если представлять его лицо, можно поверить, что они вместе. Великое Бедствие сжимает свою плоть и почти чувствует, как Алек наваливается на него, тяжелый и горячий, как его мозолистые пальцы проводят снизу вверх снова и снова, все быстрее и резче, пока в мире не остается ничего, кроме этой руки. А потом он проводит большим пальцем по головке, и Великое Бедствие содрогается, хватая ртом воздух и выгибаясь на одеяле. Он облизывает пересохшие губы, надеясь уловить вкус Александра, но чувствует только горьковатый привкус табака после своей вечерней трубки. А потом вытирает об одеяло перепачканную своим семенем ладонь и думает, что наутро все же отдаст его в стирку, чтобы не мучиться больше с этими снами.       Но лицо Алека так и стоит у него перед глазами, и Великое Бедствие проводит остаток ночи, глядя в потолок и думая, что когда-нибудь закончатся не только сны. Однажды он не сможет сдержаться и перейдет установленную Александром грань, и тот снова уедет. Но больше никогда не вернется.