***
Домашняя подушка кажется безумно мягкой и сладко пахнущей, по сравнению с медикаментозным ароматом, прочно въевшимся в кожу. Хлоргексединовый привкус раствора на губах, а со слюной отплевывается вязкий гель. От ужина Феликс отказывается. Времени после возвращения из клиники проходит достаточно, а доктор давно разрешил поесть, но почему-то совсем не хочется. — Я сделаю тебе суп? — предлагает Минхо, а Джисон сворачивается вокруг, в клубочек и гладит по урчащему животу. — Ты же хочешь. Соглашайся, — поддакивает Хан. Но Феликс упрямо качает головой. Желудок хочет есть, а в горло и кусок не полезет. — Ликс, прекращай. Тебе надо восстанавливаться сейчас. Это все-таки операция! — Я посплю. Рот открывать неприятно, больно. В первые часы даже четко говорить не получалось — анестезия. Феликс трогает щеки, и шипит сквозь зубы. — Чего лезешь? Опухшее все, — у Джисона бегают глаза от беспокойства, а Минхо молча уходит на кухню. Накормит, даже если придется заставить силой. Феликс плюхается в подушку и тянет одеяло, сгоняя Джисона. Тот только вздыхает и погладив по плечам, отправляется по своим делам. Щелкает свет, погружая комнату в сумрак. Одеяло накрывает с головой, в нем растворяется вся комната и мир, полный беспокойных мыслей. Мягко. Приятно ногам, ладоням. В комнате как обычно душно и футболка быстро пропитывается потом. Стянув ее прямо под одеялом, Феликс нетерпеливо отпихивает в ноги, лишь бы не мешалась. Три глубоких вдоха, боль в щеках, но будто по всему лицу протянулись жесткие нити. Покрутившись еще немного, наступает тугая вязкая дремота. В полусон затягивает противной липкой паутиной, связывая руки и ноги. Хочется кричать, звать на помощь. Бесполезно пытаться выбраться самому. Тени подкрадываются, лезут огромной бесформенной массой, подступая к кровати. Возможно, нужна еще одна анестезия — от собственных чувств. Но вместо этого достается только ледяное касание смерти. Феликс распахивает глаза от ощущения холодных пальцев с особой осторожностью заправляющих его влажную челку за ухо. — Ч-Чанбин-хён? Голос хрипит, а щеки тут же хватает болью. Феликс скулит и прячет лицо от стыда, а Чанбин заходится сочувствием и сожалением. — Малыш, что ты с собой сделал? Больно тебе? Беспомощная грубая правда мягко срывается с губ. Под ласковыми руками и взглядом Феликс сдается, совершая очередной прыжок с крыши — в мутную невесомость. Минхо сказал бы, что кошки не приземляются на четыре лапы, но об этом хочется думать в последнюю очередь. Феликс подползает ближе, кладет голову на чанбиновы колени. — Чан мне утром не сказал куда ты идешь, вот предатель, — не зло ворчит Чанбин. Влажные волосы заворачиваются в юношеские кудри мальчишек, юных аполлонов, созданных ловкими руками греческих скульпторов. Опускаются на плечи. Феликс вздрагивает: Чанбин впервые касается его обнаженной кожи. Шепот струится шелком, гладит по угловатым плечам. Лицо Чанбина близко и Феликс боится развернуться к своему самому сильному страху — желанию целовать. Но Чанбин все делает сам. Касается одной и другой щеки влажным ртом. — Минхо и Джисон говорят тебе сделали надрезы внутри щек, вытащили эти кусочки жира…это безопасно? — Просто два маленьких комочка жира, Чанбини-хён. Они ничего не делают в моем организме, их может убрать каждый человек. Зато у меня не будет этих ужасных щек! Пальцы больше не холодные, а касания заставляют покалывать кожу. Разговоры ленивые, убаюкивают. На тело ложится уютное потягивающее изнеможение. Сквозь сон вспоминается о Хенджине и в черную футболку Феликс вцепляется, как когтями. Ладони — не сердце. Царапать кожу, раздирая лишь внешнюю оболочку удается запросто и Чанбин хладнокровно терпит. Даже мягко накрывает крошечные ручки. — Поспи, тебе надо больше отдыхать сейчас. А когда проснешься я принесу тебе поесть. Феликс сопит в чанбинов живот. На сопротивление нет сил. Он слушает, все глубже и глубже падая в пучину, расставив руки. Из последних сил надеется: — Думаешь, теперь мое лицо станет лучше? Чанбин цокает и тут же, извиняясь, касается щек. — Феликс, мне нравится любое твоё лицо. И не только мне, можешь быть уверен. Фанаты по всему миру смотрят только на тебя. Ты должен быть таким, как хочешь сам. Не думай ни о чем сейчас. Отдыхай, а я посижу, пока ты заснешь.***
В Библии сказано: «Не сотвори себе кумира», почему же тогда все наоборот? Богам создавали храмы, усыпальницы, лепили из мрамора и глины статуи, приносили подношения и умоляли о помощи. Феликс не просит вслух, не настаивает с просьбами оставить Хенджина и проводить время только с ним. Он стискивает зубы, и умостившись в противоположном краю стола, поглядывает на довольное лицо их танцора. Джисон забирается в капюшон и пытается всунуть голову Феликса туда же. — Мы что, двуглавое чудовище? — Нет! Мы тоталитарная партия против разведения мерзости. И я не возглавляю фан-клуб Чанбина. Он меня бесит сил нет, — трещит Джисон, вызывая улыбки окружающих. Хан может утверждать, что между ним и Хенджином прошла ненависть, закалили тренировки и дебют. Их неизменно девять, одна команда. Но именно в сторону Хенджина летят джисоновы острые слова, что-то вроде: «Ты не так читаешь! Хван, мать твою, больше четкости! Куда интонацию в конце слил?!». Возможно, Феликсу везет больше и с ним чаще записывается Чан. Когда ругает лидер, значит, это грубая ошибка и она требует работы над собой. Но как продюсер, как автор песен Чан еще и остается, чтобы научить, вышколить и довести до идеала. С ним Феликс никогда не чувствует себя тупым неумехой, а скорее младшим братом, который должен прислушаться к старшему. Чан остается даже после разучивания хореографии, отправляя остальных домой (Джисон за шкирку тащит Хенджина в студию, что вроде бы веселит, а вроде бы и добивает сильнее — Чанбин порывается следом). Феликс обожает Чана. Обожает до такой степени, что готов раствориться в нем. В заботливых крепких руках и одним им понятным австралийским словечкам, что давит из себя Феликс, уткнувшись в ворот лидерской толстовки. — Я никогда тебя не оставлю, никогда, — твердит Чан, качая Феликса в колыбели живой, искренней заботы. — Я знаю, что у тебя кое-что не в порядке, я все понимаю, Ликс. Чанбин не тот человек, на которого ты должен надеяться. У вас не получится. Феликс упрямится, ребячится. Чанбин же ухаживал за ним всю неделю, пока болели и заживали шрамы, носил дурацкие невкусные супы и смузи. Сидел у кровати. А сам потом в студию — работать. — Почему тогда с Хенджином получается? Знал ли Чан прежде о них? Не мог не знать. Но все равно цепенеет среди удушающего мрака танцевальной комнаты. Обычно их здесь девять, развернуться негде. Но когда уходит семеро, а остаются только те, кто хочет сбежать, спрыгнуть и приземлиться на все четыре лапы, и тот, кто становится страховочным матрасом и ловит, держит, обещает не оставлять. — Хенджин глупый, — давит честностью Чан, — и Чанбин… глупый. Они путают… знаешь, Феликс, котята, когда играются и бегают, то за собственной тенью, то за своим хвостом? А потом спотыкаются и падают. Для котят это игра и не более, а для тебя — нет. — Так что же мне делать? Тоже играть? Феликс шмыгает носом и посерьезнев, пытается разгадать в лице Чана ответ. Всем известно, если лидер молчит, значит, где-то внутри него полыхают эмоции, закипают. Одно неверное слово, как они пеплом полетят на сорвавшего терпение. А у Феликса что: ни сил, ни терпения. Он слепо тычется в плотно сжатые пухлые губы. Возит своими в стороны, размазывая долгое приторное ожидание, как прилепившуюся сладкую вату. — Ты же говорил, что рядом… что будешь рядом, — надрывные всхлипы застывают в изгибе шеи соленой влагой. Чан обнимает крепко, стискивая до хруста в ребрах, как напоминание о том, что тело все еще часть физического мира. Тяжелое, грузное. А новое лицо, даже спустя недели после операции, не кажется Чанбину привлекательнее, чем поцелуи Хенджина. — Я должен быть глупым, чтобы нравиться ему? Красивее? Лучше читать? — Ты уже лучше, Ликс. Я уверен, все тебе об этом говорят. Но ты же хочешь, чтобы тебе это он сказал, а не я. Хочешь верить ему, хоть и понимаешь, что нельзя. Я могу помочь тебе отпускать, помочь забыть. Быть рядом, как я и говорил. Но для этого ты должен разрешить всем нам — мне, Минхо, Джисону, — помогать. Упрямец наш. Нет, качает головой Феликс. Ни разрешить, ни быть рядом. Если он лучше Хенджина в рэпе, в танцах, в том, чтобы понимать Чанбина, значит, рано сдаваться. Феликс упрямо верит, что кошки падают на четыре лапы. — Я хочу ночевать с Чанбином в отеле, устроишь? Шаги по залу отдаются эхом глупых воспоминаний. Феликс смотрит в чановы пятки, отсчитывая воображаемый ритм. Бесполезно уговаривать и плакать, сейчас Чан — строгий отец, которого не разжалобить. Но зря что ли его назвали умным? Гордо задрав голову, и прокашлявшись, Феликс идет на сделку с собственной совестью: — Только в этой поездке, Чан. Ты и сам говоришь, что больше так продолжаться не должно. Позволь мне решить все как можно скорее, посели вместе с Чанбином и я смогу. Мне нужен этот шанс, Чан! Глупо бежать за собственной тенью, ловить хвост, кусать. Кусать губы от волнения, разглядывая собственное отражение в зеркале. Щеки вытянулись, заострился подбородок. Жизнь не изменилась. Чанбин отражается в зеркале, стоя спиной. Он распаковывает чемодан, напевая репертуар какого-то Джастина Бибера. Еще в машине, пока они добирались из аэропорта, Хан сказал: — Отстойный у тебя вкус, хён. Хан никогда не говорит только о музыке, и пока закадычные друзья трирача спорили о новых треках эмтиви, Феликс глупо смеялся в отражение Хенджина. Дорога выдается легкой, и даже привычно отрешенный Минхо шутит вместе со всеми. Хмурая тень проходится по его лицу, только когда Чанбин получает ключ от их комнаты с Феликсом, а Хенджина манит за собой Чан. Перешептывания за спиной игнорируются полностью, а надоедливой парочке: Минхо и Хану, Феликс показывает средний палец, прежде чем скрыться в номере. Уговорив перенести тренировку в зале на утро, Феликс погружает комнату в полумрак. Да так и застывает у стены, словно провинившийся ребенок. Чанбин улыбается заискивающе: — Когда я был маленьким отец говорил мне, что нужно мечтать, но чтобы достичь мечты — нужно не сдаваться. Я вспомнил об этом сегодня пока мы ехали. Все в машине спорили, а ты тихо слушал какую-то песню. Джаз? Что это было? — Элла Фицджеральд, — с готовностью отвечает Феликс. Он садится рядом, помахивая телефоном. Белые простыни расходятся золотом теней, ожиданием, протягивающим линии между двумя людьми. Песня легко находится в телефоне и собственный голос перекрывает колоритное звучание оригинала: Stars shining bright above you Night breezes seem to whisper, I love you Birds singin' in the sycamore trees Dream a little dream of me Say nighty-night and kiss me Just hold me tight and tell me you'll miss me… — Чанбин, — Феликс обрывает пение, набираясь смелости и прыгая с самой высокой крыши. Он уже все сказал, во всем признался. Чанбин ошарашено сидит, упираясь ладонями в постель. Феликс легко валит его на лопатки и не спрашивает разрешение. Целует. Накрывает тонкие губы, впитывая спелость и сладость жесткой реальности. Жадность, как дикий зверь, рвет на куски и просит еще. Холодные пальцы касаются щек, и Феликс рвано хватает воздух. Одного короткого вдоха достаточно, чтобы еще на десять секунд впиться голодным поцелуем. Чанбин зло меняет их местами, опрокидывает и подминает под себя. Кошки, вспоминает Феликс, хватаясь за шею Чанбина. — Пожалуйста, — он должен держаться, и сбивчивые молитвы срываются с припухших губ, — будь со мной сегодня, Чанбин. Будет хорошо, нам обязательно будет хорошо. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Чанбин останавливает, обхватывая лицо ладонями. Ночник едва ли достает до кровати, а тонкая тень лижет и режет хуже, чем нож хирурга. — Ликс, зачем ты так… — Я не прошу много, Чанбин. Мне нужна только одна эта ночь. Всего одна. Пожалуйста? Пожалуйста, тонет между губ. Оседает на языке и затихает, когда Чанбин наклоняется сам, чтобы украсть и растоптать то, что давно принадлежит ему — горькую юношескую влюбленность.