Все ради тебя

Бывает, земля уходит из-под ног. Все, во что ты верил и на что надеялся, выцветает: теряет краски, крошится, падает прямо к ногам седыми хлопьями пепла. Тлетворная горечь, словно скверна, проникает глубоко в душу и зажигает в ней бушующее пламя. Переполняющих эмоций слишком много, и их уже не удается сдерживать. Тело становится невесомым и неуправляемым. Оно не дожидается ни мыслей, ни указаний от мозга, потому что это слишком долго — оно просто действует. Действует быстро. Не сомневаясь. Не раздумывая. Не тратя ни единого мгновения для того, чтобы все взвесить. Поддаться этому оказалось неожиданно легко: помутненное сознание отключилось, уступая контроль чему-то другому, глубинному, запретному и обладающему огромной силой. Отчаянию? Безысходности? Ярости? Фенрису было все равно. Потому что он не хотел колебаться снова. Никогда больше. На лице эльфийки лежала печать страха. Фенрис видел это, хоть Саннара и не смотрела на него прямо. Стояла, повернув голову в сторону, словно пыталась убежать, скрыться от его неживого пронизывающего взгляда. Загнанная в угол, она крупно дрожала; в уголках глаз застыли, будто замороженные, крупные бусины слез. Она не кричала, когда эльф затаскивал ее в эту маленькую пыльную кладовку, заставленную сундуками и ящиками с хозяйственной утварью. Только неумело сопротивлялась: билась в его руках в попытках вырваться, царапалась, явно целясь в лицо, но не могла дотянуться и только обламывала ногти о металл доспеха. Эти нелепые трепыхания только сильнее злили Фенриса. Если бы она все-таки закричала, он бы убил ее. Сразу же. Свернул шею или, пронзив насквозь призрачной рукой, вырвал хребет. И плевать на возможные последствия. В эту минуту он был способен на все. — Говори, — его голос был сухим и скрипучим, как ствол мертвого дерева. Пауза затягивалась: Саннара молчала, старательно глядя в сторону и вжимаясь в угол. — Говори! — В стену прямо над ее головой врезался кулак, полыхающий лириумным огнем. Во все стороны брызнули каменные осколки. Эльфийка слабо вскрикнула от испуга, дернулась, и крупные слезы прочертили у нее на щеках две влажные дорожки. — Что… ты хочешь? — едва слышно прошептала она. — Хочу знать, почему ты защищаешь своего хозяина. Почему не дала мне убить его? Саннара не отвечала. Поджав губы, вздрагивая от подступающих рыданий, она прятала глаза и не издавала ни звука. Фенрис наклонился к ее лицу. Так низко, что почувствовал ее рваное дыхание на своей коже. Он знал, что эльфийка боялась разомкнуть губы, чтобы не закричать, знал, что у нее подкашиваются ноги и темнеет в глазах. Знал, потому что был на ее месте. Когда чужая воля — злая, неумолимая, — имела над ним полную власть, а он сам мог только беспомощно наблюдать и покоряться. Выносить все ужасные вещи, что делали с ним самим, и какие он делал с другими. Побои, унижение, истязания, насилие, убийства… Багряная круговерть чужих перекошенных лиц и собственный сдавленный крик, застрявший в горле. Он чувствовал себя чудовищем. Таким же, как ненавистные магистры, жадные на достижение своих целей. Какая-то отстраненная, предательская мысль сказала ему, что он сейчас как никогда похож на них: действиями, словами… Готовностью перейти черту ради желаемого и пойти еще дальше. Но мощь глубинной, долго сдерживаемой ненависти была слишком велика, чтобы он успел одуматься. — Почему? — Спросил он снова, и, судя по ледяному тону, явно в последний раз. — Я не могу сказать, — наконец отозвалась рабыня. Она сказала это одними губами: Фенрис скорее прочел ответ в движении ее рта, чем услышал. Проклятый маг что-то сделал с ней и заставил молчать. Но как? Силой? Страхом? Магией? — Он запугал тебя? Бил? — Нет! — у нее вдруг прорезался голос. Сорвался с высокой ноты и утонул в шепоте, — он не та… Служанка запнулась на полуслове и совершенно неожиданно для Фенриса посмотрела ему в глаза. Что-то изменилось в ней, в ее внутреннем настрое. Страх превратился в какую-то отчаянную, загнанную злость; она смотрела открыто и ненавидяще. Так, как смотрят еще не сломленные рабы на своих хозяев. — Я ничего тебе не скажу, — девушка выплюнула слова прямо ему в лицо, кривясь от отвращения. Эта внезапная перемена потрясла Фенриса. Холод, кольнувший его в грудь, медленно растекся по венам, кончики пальцев занемели. Внутри что-то замерзло и хрупнуло, ломаясь: воин понял, что опоздал. Он отравил и ее тоже. Всё, чего Хоук не касался, все, с кем он говорил, попадали под его колдовское влияние. Сестра Фенриса, его мать, Данариус, даже он сам… Какое-то помутнение рассудка. На это были способны только две вещи на земле: грязная магия крови, которая давала заклинателю доступ к управлению разумом, и… улыбка. Искренняя улыбка давно мертвого человека с алым росчерком поперек носа, чье природное обаяние могло очаровать кого угодно. А был ли он вообще? Существовал ли? Саннара хорошо понимала, чем ей грозит сопротивление, но не отступилась. — Что он сделал с тобой? Каким заклинанием опутал твой разум? Рабыня не проронила ни слова в ответ, но ее взгляд говорил более чем красноречиво. Полные злых слез глаза смотрели на воина так пронзительно, словно загоняли невидимые иглы ему под кожу. Она не боялась расстаться со своей жизнью. Но была еще одна, которую она ставила выше своей собственной. Если правильно надавить… — Ты бесполезна, — прорычал воин, ухватившись за призрачную догадку. Занес руку, но не ударил. Саннара рефлекторно сжалась от этого движения, и слезы, застывшие было на ее ресницах, сорвались вниз, звонко капнули на доспех Фенриса, — можешь молчать, можешь унести его секреты в могилу. Но в конечном итоге ты не защитишь его. Лириумного воина обожгло ужасом, который отразился на лице девушки. Он проистекал из гнева, ненависти и страха, так хорошо знакомых ему самому. «Она испугалась за Хоука больше, чем за саму себя», — от этой мысли стало жутко. Настолько, что Фенрис не захотел давить дальше, страшась наткнуться на что-то более ужасное, чем слепая преданность рабыне своему хозяину. Вот только горячая кровь, стучащая в висках, решила все за него. — В следующий раз ты не сможешь мне помешать. — Я все расскажу господину Хоуку, — надтреснутый голос Саннары был едва слышен, — и мессиру Данариусу. — Они не поверят. Никто не поверит в то, что Хоуку может навредить его собственный телохранитель. Я не буду спешить. Выжду удобный момент, когда он будет меньше всего этого ожидать, и тогда… Он умрет. Ты тоже, если встанешь у меня на пути. Эльфийка, кажется, перестала дышать. На свою отчаянную браваду она потратила все силы. Она была готова к смерти, но не к угрозам. Не к тому ощущению постоянного липкого страха за жизнь единственного человека, который заботился о ней: неявно, с оглядкой, улучая моменты, когда никто не может видеть его доброты и участия. Он ведь и правда не поверит… Но что ей теперь делать? У Саннары не было ни физической силы, ни несгибаемой твердости характера, чтобы противостоять эльфу и его жутким лириумным узорам, что начали слабо светиться в полумраке. Она не могла дать достойный отпор опытному сильному воину, и решилась на отчаянный шаг. В носу у девушки противно защипало. Глаза влажно заблестели, быстро наполняясь слезами, а когда она рухнула перед Фенрисом на колени, тот отшатнулся от нее, как от одержимой. — Нет! Прошу, не надо, — горячо зашептала рабыня, заламывая руки, — не делай этого! Воин растерянно попятился. Он не ожидал такой реакции; холодный свет лириумных клейм потух, а сам эльф не мог сообразить, что теперь делать с этой бедной девушкой, на коленях вымаливающей пощады для своего мучителя. — Я сделаю все, что захочешь! Только не тронь его. — Мне ничего не нужно от тебя, — сумрачно проговорил Фенрис, с болью в сердце глядя на стенания рабыни. Он хотел ошибаться. Но, увы, оказался прав: Саннара была настолько предана Хоуку, насколько это возможно. На то была какая-то причина. Должна была быть! Служанка всхлипнула и прикрыла глаза. Решив, что воин остался глух к ее мольбам, она перестала плакать. Ей оставалось призвать только свое самое верное, истинно-женское оружие, с каким бы отвращением и дурными воспоминаниями оно не было связано. Пошатнувшись, эльфийка поднялась на ноги и распустила шнуровку на груди. Она явно боролась с собой: ее губы дрожали, брови болезненно изогнулись, а закостеневшие пальцы принялись спускать бретельки простого платья, что едва прикрывало плечи. Фенрис застыл на месте, как пораженный громом. Она хотела предложить ему себя. Чтобы сохранить секрет будущего магистра и его жизнь. Эльф думал, что знает все о рабстве, но сейчас он не понимал решительно ничего. Прежде, чем он успел что-то сказать, ткань платья соскользнула вниз, открывая взору шокированного воина узкие плечи, острые ключицы и маленькие холмики груди. Все эльфы отличались изящным телосложением, но даже по эльфийским меркам Саннара была очень хрупкой. Внутри у Фенриса все сжалось от того, что он увидел. И дело было не в бледной коже и какой-то ломкой, болезненной худобе. Тело девушки было покрыто шрамами. На фоне бледной, почти прозрачной кожи их темно-багровые росчерки смотрелись чудовищно. Они начинались от плеч и спускались ниже, к пупку и бедрам. Нанесенные девушке порезы были глубокими, заживали долго и наверняка гноились, но, как понял Фенрис, были старательно залечены. Иначе все выглядело бы гораздо хуже. — Это сделал один из гостей магистра Данариуса, — тихо проговорила Саннара, заметив растерянное выражение лица воина, — мессир Гирмос. Его боялись все рабы и слуги. Фенрис помнил того высокого человека с грозными, вечно нахмуренными бровями. Он часто оказывался в списках приглашенных на закрытые вечера Данариуса, и колдун был совершенно искренне рад его видеть. Два магистра прекрасно ладили. — Как это случилось? — во рту эльфа стало сухо, в горло будто насыпали битого стекла. — Ему было… тяжело угодить, — через силу проговорила Саннара, — особенно в спальне. Наложницы, которые были с ним… Им всегда нужен был лекарь после того, что он делал с ними. Девушка запиналась. Воин понимал, почему — он и сам не хотел говорить о дурном прошлом. Все равно, что тревожить старую рану. — Это было несколько месяцев назад, на приеме. Мессир Гирмос был в дурном расположении духа. И господин Данариус отдал ему меня. Разрешил делать все, что захочет, — голос Саннары подрагивал, но она продолжала, — ему нравился вид крови. Нравилось мучить, заставлять плакать и кричать… А еще — я тогда не знала, — в тот день он хотел… Хотел… Она не вытерпела, закрыла рот рукой, всхлипывая. Лириумный воин молчал. Он боролся с бешенством, которое породила исповедь рабыни, и собственными воспоминаниями, что нахлынули на него внезапно и без предупреждения. Сухие жадные пальцы колдуна, боль от нарочно небрежных прикосновений к лириумным узорам, мучительные ночи, которые, казалось, никогда не кончатся. Насилие над его измученным телом, словно разбитым на части. Слезы гнева и отвращения. Эти кошмарные ощущения почти перекрыли другие — горячие, желанные… Почти. А потом обернулись еще большими страданиями. Он уже знал, что скажет Саннара, но надеялся, что все будет не настолько плохо. Зря. — Он хотел свежий труп. Вот она. Вся извращенная мерзость Империи во всей красе. Монстр получает, что хочет, если обладает достаточной властью и влиянием. Латные перчатки Фенриса тихо лязгнули, когда он сжал кулаки. — Он достал нож и… Не помню, сколько все продолжалось. Было очень больно. Я кричала и плакала, умоляла его перестать, звала на помощь, но никто не пришел. Он замучил бы меня до смерти. Все простыни стали красными от крови, а он… он просто… — Девушка замолчала, переводя дыхание. Ей явно нужно было время, чтобы отдышаться. Фенрис не стал ее торопить. Ему было почти физически больно видеть ее увечья — словно отражение своих собственных мучений, и безотчетная жажда крови, что толкала его к насилию и угрозам, поутихла, уступая место искреннему участию. — Оденься, — хрипло сказал он после долгой паузы, и Саннара поежилась, будто от холода, принялась стыдливо натягивать платье. Так, словно хотела спрятать не только шрамы, но и саму себя от пережитого кошмара. — Что произошло дальше? — эльф не хотел знать продолжения, но чувствовал, что обязан его услышать. — Дверь открылась. Кто-то услышал мой плач. Я не видела, кто это был — вокруг стало темно, будто свечи погасли. Мессир Гирмос был недоволен. Очень недоволен. Я слышала, как он ругается с тем, кто вошел, слышала шум, а потом… Какой-то ужасный звук. Как будто ломаются кости. — Ломаются кости? — Да, и не одна, а все сразу. Громкий, противный хруст. Потом я потеряла сознание, а когда открыла глаза, увидела господина Хоука. Он был весь в крови. Прижимал к моим ранам лоскуты от своей рубашки — черной с золотом. Я сама не стою столько, сколько стоила та рубашка… Он говорил мне что-то. Я почти не помню, что именно — часто теряла сознание, как сказал лекарь, от потери крови. Смогла запомнить только одно. Он сказал: «Не бойся, все кончилось. Гирмос больше никому не навредит». — Он убил его, — понял Фенрис с какой-то неизбежной обреченностью. Саннара медленно кивнула. — Почему? Хотел устранить конкурента? — Я не знаю. Он только научил меня, что сказать магистру Данариусу, когда тот спросит, что случилось. — И что ты сказала? — Что мессир Гирмос и господин Хоук поссорились. Очень сильно. И мессир Гирмос немедленно потребовал дуэль. — Бред, — сухо бросил воин, — Данариус не мог поверить в эту сказку, он бы сразу обо всем догадался. Саннара смутилась от таких слов. Вся как-то сжалась, становясь еще тоньше. — Лекарь сказал, что я была в тяжелом состоянии. Плата за лечение была слишком высока, и магистр Данариус хотел… избавиться от меня. — Хоук заплатил, — перебил ее Фенрис, — заплатил и выкупил, сделал личной служанкой. — Все так. А потом я услышала, что рабы мессира Гирмоса пропали. Все до единого, их так и не нашли. Фенрис нахмурился и, отвернувшись от несчастной девушки, озадаченно потер лоб. Все снова повторялось. Каждый раз, когда он был готов принять уродливую правду природы Гаррета, обязательно находились противоречащие этому факты. У воина почти не осталось сил на обдумывание этого — сознание, как загнанная лошадь, уже отказывалось работать, — но он все равно продолжал упрямо сопоставлять детали, пытаясь докопаться до истины. Какой бы она ни была. Задумавшись, Фенрис принялся измерять крошечную комнатку шагами. Тут был какой-то подвох. Лежащий на поверхности, дразнящий и насмехающийся, но воин никак не мог понять, какой именно. Это провоцировало новую волну раздражения. Он не мог видеть, что Саннара, воспользовавшись тем, что он не смотрит, вытащила из ближайшего к ней ящика что-то небольшое и блестящее. — Что Хоук хотел от тебя? — наконец спросил эльф, оборачиваясь. — Я… — служанка растерянно вздохнула, едва успев припрятать находку в складках платья, — прибиралась в его покоях, чистила одежду, готовила ванны… — Ты спала с ним? — неожиданно спросил Фенрис. Он и сам не понимал, почему спросил именно об этом. Только ощутил, что помимо воли снова начинает злиться. Рабыня заметила это и тревожно вжала голову в плечи. Ее щеки вспыхнули — от стыда? — Нет, он… Никогда не… — Было видно, что она взвешивает каждое слово, чтобы не разозлить воина, — он злой и грубый только напоказ. На самом деле господин Хоук очень добр ко мне и к остальным рабам. — Неужели? — Воин оскалился, подходя ближе. Саннара поняла свою ошибку и едва заставила себя не попятиться, чтобы снова не оказаться зажатой в углу — Это ненадолго, ты ещё увидишь его настоящее обличие. Он добр только с теми, кто ему выгоден. Кого может как-то полезно использовать. — Я не понимаю… — призналась она. — А я все понял. Ты не просто так сделала из своей истории такую большую тайну. — Господин Хоук запретил мне говорить об этом. — Запретил? — его голос снова напитался угрозой, — может, он запретил тебе что-то еще? — Я рассказала все, что знаю, клянусь! — Ты лжешь, — тихо отозвался он. Слишком тихо. Саннара вскинула руки, упираясь в холодный металл доспеха: Фенрис подошел совсем близко. Лириумные клейма отозвались на то темное чувство, что всколыхнулось в груди воина, и выкрасили голые каменные стены в призрачно-голубой. Эльфийка хотела ответить, начать оправдываться, уговаривать, умолять, хоть снова падать на колени, но поздно. Объятые магическим сиянием стальные когти сомкнулись на ее горле, и она захрипела в тщетных попытках вырваться. — Ты еще не поняла? Хоук купил твою верность! Он спас тебя не потому, что ему стало тебя жаль. Магистры не знают жалости. Какой-то смазанной задней мыслью воин понимал, что поступает неправильно. Что он сам, по своей воле творит ужасные вещи — но не мог остановиться. Его рука сжималась все сильнее, норовя вот-вот бесплотной тенью проникнуть под кожу, и тогда — Фенрис знал это слишком хорошо, — пути назад уже не будет. Саннара в панике царапала металл его наруча, задыхаясь и дрожа всем телом. Она ловила ртом воздух, но не могла протолкнуть его в горло. — Ты должна понять! Он хотел переманить тебя на свою сторону! Чтобы ты помогала ему в грязных делах, хранила его тайны и молчала даже под страхом смерти. Ему нужно только это! Как только твой хозяин получит от тебя все, что может получить, он отбросит тебя, как ненужную вещь, как мусор. Пустит в расход, уложит на алтарь и распорет живот, чтобы… Он не договорил: увидел быстро промелькнувший росчерк металла возле своего лица и не успел среагировать. Висок оцарапало что-то острое. Разжав пальцы, воин рефлекторно отшатнулся от угрозы, готовясь дать отпор. Но, как оказалось, этого не потребовалось. Саннара воспользовалась замешательством эльфа и бросилась к двери. У нее было лишь несколько мгновений, но этого оказалось достаточно. О каменный пол громко звякнули маленькие ножницы с мелкими темными пятнами ржавчины — их кончики были запачканы красным. Дверь кладовой с лязгом распахнулась, и служанка выскочила в коридор. Воздух взорвался искрами лириума, когда Фенрис понял задумку рабыни. Метнулся было следом, но понял, что догнать ее уже не получится: судя по отзвукам, разносившимся по всему коридору, она была уже на лестнице. Даже если он ее догонит… Что тогда? С этой мыслью телохранитель переступил порог кладовки. По глазам ударил яркий свет, бивший сквозь огромные окна, и с Фенриса будто спала темная пелена. Багровая волна ярости схлынула, оставляя его опустошенным и потерянным; воин полуслепо сощурился, неосознанно провел пальцами по виску. Царапина немного кровила, пачкая падающую на нее прядь волос и кончики латных перчаток. Он снова остался ни с чем. И все из-за одного человека. *** На бумагу упала капля. Маленькая, тревожно-красная, с крошечными лучистыми краями. Гаррет отрешенно смотрел, как она постепенно впитывается в белую зернистую поверхность, и думал о том, что письмо теперь безнадежно испорчено. В носу стало липко и влажно; рядом с красной каплей на бумаге появились еще несколько — уже крупнее, а в голове что-то утробно булькнуло. Хоук провел рукой над верхней губой, утирая кровь, но только больше размазывая. В лицо внезапно ударила горячая волна, обжигая щеки. Андерс говорил что-то о возможности внутреннего кровотечения, но Гаррет слушал вполуха, через силу натягивая чужой камзол, насквозь пропахший порохом. Откуда только Капюшоны его достали? Он был Хоуку даже не по размеру, но жаловаться не приходилось. Целитель сунул ему в дрожащие руки какую-то склянку, поясняя: — Это на случай, если станет хуже. Десять капель на чашку воды, не больше, — зелье даже через пробку пахло чем-то ядовито-травянистым, — и не вздумай перенапрягаться. — М-м-м, — неопределенно промычал в ответ Гаррет, кое-как застегивая пуговицы. Разбитые пальцы слушались плохо. — Двигайся как можно меньше и попробуй выспаться. — Угу. — Хоук, я не шучу. Ты можешь развалиться, как старая телега, — судя по голосу, Андерс не надеялся даже, что Гаррет вообще слушает его, не говоря уже о том, чтобы последовать наставлениям. Но маг все-таки слушал и, что самое главное, смог вспомнить, куда он дел то снадобье. Пахучий пузырек из красного стекла стоял у него в спальне, на туалетном столике рядом с зеркалом. Теперь нужно было встать и проделать мучительно долгий путь через комнаты. Он медленно поднялся и, выйдя из-за стола, побрел вперед. Каждое неосторожное движение оборачивалось болью. Сейчас он ненавидел свои огромные покои как никогда прежде. Где-то глубоко внутри разливалась влажная дурнота, которая густела от каждого сделанного шага. Если бы Гаррет не занялся бумагами, он бы раньше заметил предательскую слабость, словно взявшую его обессиленное тело в плен. Окна пропускали достаточно света, но на глаза мага опускалась темнота. Он шел, борясь с подступающей тошнотой, и чувствовал, как горит изнутри пробитая арбалетными болтами грудь. Снаружи кожа была здоровая и гладкая — даже без намека на шрам, — однако там, под ней, болели плохо зажившие раны и трещали наспех срощенные кости. «Мне еще повезло. Мог бы свалиться перед Данариусом или Климентом» — эта мысль была далекой и почти чужой. Гаррету действительно повезло, что магия Андерса продержала его на ногах так долго. Он смог полезно использовать это время, но теперь нужно было расплачиваться. Красный туман застилал глаза, в голове шумело. Хоук пробирался уже почти наощупь, полуслепо натыкаясь на стены и мебель. Нужно было оставить тот несчастный пузырек в столе. Или вообще носить в кармане, чтобы принять сразу же. Однако время для сожалений было неподходящее: сосредоточиться на управлении непослушными конечностями было до невозможности сложно, и маг погасил все лишние мысли. Уже заходя в спальню, он больно ударился о косяк двери. Ребра от этого удара ощутимо хрупнули, и весь бок запекло, будто на него плеснули кипятком. Гаррет придушенно зарычал. Теряя равновесие, потянулся к креслу, чтобы опереться на него, но непослушная рука соскользнула, и маг с хриплым стоном рухнул на пол. Теперь ломкое пламя боли охватило все тело, словно разрезая его острыми бороздами трещин. Он почувствовал себя зеркалом, которое с силой швырнули на камни и разбили вдребезги. Прохлада пола убаюкивала. Хотелось полежать вот так, распластавшись на спине, отдохнуть, разглядывая потолок сквозь темное марево перед глазами. Уши заложило. Кровь, которая шла носом, теперь слиплась в комок где-то в носоглотке и мешала дышать, кашель металлическим привкусом подступил к горлу. Гаррет знал, что чем дольше он лежит, тем сложнее будет подняться, но не мог пошевелиться. На его долю выпало слишком много потрясений за одни сутки. Хоук некстати вспомнил перекошенное от гнева лицо Фенриса и сдавленно застонал, прикрывая глаза. Все вышло плохо. Так плохо, так неправильно… Он думал, что сможет немного подсластить горькую пилюлю, отбирая у Данариуса телохранителя, но вышло как раз наоборот. Гаррет видел, как невыносимо тяжело эльфу было находиться рядом с ним. Как он процеживал адресованные новому хозяину слова сквозь сжатые зубы, как стискивал кулаки, как хмурился, убивая взглядом. И это его сорвавшееся покушение, растерянность, подрагивающие руки, боль и злоба… Чем дальше Хоук заходил в своей опасной игре, тем хуже становилось. Все успешные налеты Капюшонов казались пустыми по сравнению с одним оглушительным поражением, которое имело для Гаррета такое большое значение. Все победы, все усилия казались бессмысленными на фоне сгорбленной спины, увенчанной острыми краями шипастых наплечников. К осознанию собственной никчемности прибавился груз вины, металлическими обручами сдавившей грудную клетку. Душевные терзания пришлись совсем не к месту. Отмахнуться от них было нельзя: они накапливались слишком долго и теперь, прорвав все плотины, добавляли к физической боли еще и душевную. Он любил Фенриса. До самого дна измученной души — и сознательно лгал ему, мучил, причинял боль. Разыгрывал какую-то безумную комедию, со временем теряя путеводную нить, теряя смысл, самого себя, что-то неизъяснимо важное и дорогое сердцу. Он не мог, не имел права все ему рассказать: для его же защиты. Но даже если бы и рассказал — он не поверил бы. Не теперь. Не после всего, что случилось. Кем он был сейчас в глазах эльфа? Таким же чудовищем, что и Данариус? Как и остальные магистры? Жестоким, властным мерзавцем, прокладывающим себе путь через трупы и кровь? Жалость к себе обрушилась на Хоука неистовым камнепадом и погребла его под собой, припечатывая к холодному полу. Нахлынула тупая слабость, опутала сознание тонкими паучьими лапками. От сдерживаемого кашля на глаза навернулись слезы. Они скопились горячей влагой под закрытыми веками, и впервые за много месяцев Гаррету захотелось заплакать. Разрыдаться, как сопливому мальчишке. Для чего вставать? Чтобы получить еще один озлобленный взгляд исподлобья? Чтобы снова захотеть умереть под этим взглядом? Задыхаться от невозможности коснуться, позвать ласково по имени, пропустить между пальцев отросшие белые пряди волос… Смотреть на него со всей любовью и не видеть хотя бы намек на взаимность в темных зеленых глазах. Только ненависть. Нет. Лучше сдохнуть прямо здесь. На этом полу, в этой комнате, утонув в боли и разрывающем сердце одиночестве. Чтобы не пришлось больше сражаться, бросаться в кипящий котел неравного боя с любимым именем в сердце, крича и терзаясь. Извращать собственную суть, чтобы участвовать в кровавой игре магистров, борющихся за власть. Раз за разом вытаскивать себя из пучины, обещая себе, что все наладится. Что никто больше не умрет, что больше не придется убивать рабов. Что все спасенные беженцы доберутся в целости и сохранности к безопасному месту. Что Фенрис простит его. Это было всего лишь ложью. Пустыми словами, которые ничего не значили. Гаррет едва мог дышать; где-то там, под одеждой, проступали красно-фиолетовые разводы гематом. Чудовищно хотелось спать, даже если это означало снова столкнуться со скалящимися мордами голодных демонов. Когда он нормально отдыхал? Два, три дня, неделю назад? Ничего страшного, если он поспит немного. Правда? — Правда, — прошептала тень на стене. — Правда, — отозвался сгусток клокочущей темноты под кроватью. — Спи, — сказало что-то потустороннее, прячущееся где-то за гранью зрения, и Гаррет, уже не понимая, что слышит галлюцинации, провалился в вязкую дрему. Она граничила с тяжелым обмороком: маг видел смутные образы, тени, размытые контуры не то демонов, не то людей. Боль не исчезла, но превратилась в ноющее покалывание под ребрами и уже не воспринималась так остро. Неизвестно, сколько он пролежал на полу в бессознательном состоянии и сколько еще пролежал бы, если бы на пороге спальни не возникла дрожащая испуганная фигурка. — Господин! — тонкий голос звенел, как натянутая струна, — господин, пожалуйста, проснитесь! Гаррет приходил в себя толчками. Сначала вернулась ломающая суставы и кости боль, затем сквозь багряную пелену проступил украшенный лепниной потолок, ножки роскошной кровати, белое пятно окна и темная громада шкафа. Последним перед глазами Хоука возникло бледное, перекошенное от ужаса лицо Саннары. — …у вас кровь. Маг почувствовал ее дрожащие пальцы у себя на лице; девушка вытерла красные разводы у него под носом. Он почти не слышал биения своего сердца — его перекрывало прерывистое, шумное дыхание служанки, которое грозило вот-вот обернуться паникой. Нужно было сказать что-то. Разлепить спекшиеся губы и успокоить ее. Солгать. Сказать, что все хорошо, что нет никаких причин для беспокойства, но как только Гаррет смог сфокусировать расплывчатый и мутный взгляд, он увидел за спиной Саннары чью-то высокую тень. Маг узнал эти широкие плечи, форменную броню и перекрестье двуручного меча. — Что ты здесь делаешь? — хрипло спросил он. Карвер криво улыбнулся. — Только посмотри на себя. Лежишь на полу и скулишь, как побитая собака. Что стало с моим всемогущим старшим братом? Хоук тяжело сглотнул, проталкивая в горло вязкую слюну, смешанную с кровью. — Я… пытался все наладить… — Ты пытался, — брат хмыкнул, издевательски сдвинув брови в жалостливой гримасе, — скажи это людям, которые погибли по твоей вине, тем, кого ты вел в бой. Рабам, которых ты убил, чтобы сохранить свой грязный секрет. — Замолчи. — Скажи это Варрику. Андерсу. Авелин. Изабелле. Мерриль. Скажи Фенрису, и не смей при этом отводить взгляд. Скажи ему в глаза, что ты сдался, брат. Что ты подвел его, а закончить начатое у тебя кишка тонка, — доспехи Серого Стража сверкали так ярко, что маг щурился, морщась от боли в воспаленных глазах, — ты так боялся сломать своего ручного эльфа, что сломался сам. — Не смей так говорить о Фенрисе, — прошипел старший Хоук, ощущая завихрения гнева в кровоточащей груди. — Отец ошибался, когда говорил, что ты сильный. Ты слаб. Глубоко внутри ты просто трус. Я всегда это знал. Чувствовал, что ты не такой идеальный, каким хочешь казаться. У тебя было все — дом, семья, но ты все растерял из-за своей глупости. В нашем роду остался только один настоящий мужчина — я. — Ты ошибаешься, — злость придала магу сил. Он даже смог оторвать затылок от пола, чтобы получше разглядеть самодовольное лицо стража, — я не сломался. — Так подбери свои сопли, Гаррет. Лицо младшего оказалось вдруг совсем рядом, прямо за плечом склонившейся над своим хозяином служанки. Карвер то ли говорил, то ли рычал, вцепившись в брата холодными злыми глазами; его слова провисали в тягучем воздухе и вибрировали, больно отдаваясь звоном в черепе. — Вставай. Вставай и иди сражаться за то, во что ты веришь. Умри, если понадобится, но не смей сдаваться. Не позорь память нашей семьи. — Да, — прошептал Гаррет. Он долго смотрел на брата, не слыша, как над ним сокрушалась Саннара, а затем прибавил искренне, — спасибо. Мы еще встретимся с тобой, я обещаю. — Господин, вы бредите… Голос рабыни прозвучал как будто откуда-то издалека, с вершины горы, которая ломала все звуки на обрывки неясного эхо. — Я позову лекаря. — Нет, — Гаррет перевел взгляд на эльфийку. Она уже собиралась бежать за помощью, но маг вовремя схватил её за руку, — не нужно. Он снова посмотрел ей за спину, надеясь еще раз увидеть Карвера, связь с которым он потерял еще полгода назад, когда, оборвав все концы, уехал в Империю, но никого там не увидел. В комнате были только они вдвоем. — На столике у зеркала стоит красный пузырек. Принеси мне его. Саннара незамедлительно выполнила приказ, и Хоук, откупорив склянку, сделал большой глоток. Концентрированное зелье огненной волной прокатилось по горлу, обжигая язык. Вкус был поистине чудовищным. Гаррет едва сдержал рвотный позыв, чуть не расставшись со своим завтраком. Не зря это зелье разбавляли водой. Тем не менее, магия, которая содержалась в нем, подействовала мгновенно. Под ребрами кольнуло, в голове зазвенело и схлопнулось что-то тупое и болезненное, а все тело скрутила жуткая судорога. Хоук обессиленно застонал; от нового обморока его удержало только присутствие Саннары, вцепившейся ему в плечо. Испытываемая сейчас боль была ничем по сравнению с той пыткой, которую он испытал после оползня, хрипя и корчась под лечащими ладонями Андерса, но измотанный организм реагировал не так, как хотелось магу. К счастью, приступ был коротким. Когда темнота перед глазами рассеялась, Гаррет почувствовал себя почти живым. Он даже смог ободряюще улыбнуться служанке — слабо, одними уголками, — но это уже было что-то. У него было еще много работы.