Любовь без поцелуев

А Макс не зассал. В двенадцать я поднимаюсь, быстро одеваюсь, натягиваю тёплые перчатки и шапочку. Выпрыгиваю на карниз. Шикарный карниз, в ширину целый шаг. Игорь, в трусах и майке, прикрывает за мной окно. Воздух холоден и тих, вокруг темно. У въезда на парковку горит жёлтый фонарь. Где-то по левую руку видно светящееся марево – большой город. Когда-нибудь я свалю из этого мерзкого места и это будет мой город. Я его сделаю. Вовчик тоже уже одет. Он тяжеловесней меня и ему не так комфортно на карнизе, он идёт приставными шагами, задницей шаркая о стену. Макс живёт в последней угловой комнате. Стучу к нему в окно. О, у него даже занавеска есть! Мы свою сто лет назад оборвали и не комплексуем. И зачем ему занавеска? Педик. Отдёрнул занавеску. Уже одет. Ха, не зассал. Уважаю. Выскакивает на карниз, идёт так же, как и я – прямо. Вот и карниз переходит в навес над одним из вечно закрытых выходов. Мы всегда спрыгиваем именно здесь. К загнутому штырю привязана верёвка – ещё до меня привязал кто-то, кто очень хотел свободы. Верёвка старая и вечно склизкая, но ещё крепкая. Хватаюсь за неё и прыгаю, стараясь упереться ногами в столбик, поддерживающий навес. Получается легко. Смотрю наверх, кидаю верёвку обратно. Вовчик падает, как груда кирпичей. Обычное дело. Макс… Макс спрыгивает как-то по особому, изящно, что ли, моментально приземляется на носочки без всякого шума. Как будто это не я, а он делал это на протяжении трёх лет. Ночной воздух восхитителен. Пахнет свежестью – настоящей свежестью, не той хлоркой, которой у нас туалеты моют. Осенней горькой свежестью. Днём такого запаха нет, наверное, потому, что днём мы все под присмотром и невозможно почувствовать себя свободным. А ночь всегда пахнет по-особому. Свободой. Ещё год – и весь мир так будет пахнуть для меня, весь мир превратится в свободу и неважно, как быстро это закончится. Мы пробегаем полосу света от фонаря и направляемся к забору. В одном месте плиты забора скособочились, стали под углом друг к другу. В щель между ними не пролезешь, а вот сделать так… – Вовчик, посвети! Я порылся в сухих листьях. Ещё одна верёвка. Это уже моя. С той стороны растёт дерево и я накидываю верёвку на него. Хватает впритык. Тут фишка в том, что таким способом через забор в одиночку могу выбраться только я. Надо быть сильным и высоким. Да, не буду скромничать, самый сильный и высокий в интернате – я. Во мне уже сейчас почти метр девяносто и это не предел. Медсестра сказала, что я всё ещё расту. Но, главное, что? А, да, перебросив верёвку через дерево и взяв её концы в обе руки, можно вскарабкаться, упираясь ногами в слегка наклонённую плиту. Колючей проволоки здесь нет, так, натянута какая-то фигня для отвода глаз. С той стороны гораздо проще – мы уже давно приспособили несколько покрышек, по которым как по лестнице поднимаешься. Собственно, я для чего Вовчика позвал? Во-первых, на стрёме постоять – ну, типа, если кипиш поднимется, не спалиться с выпивкой, а, во-вторых, подсадить Макса, если что. Карабкаюсь на стену. Верёвка впивается в ладони, обожаю это ощущение. Не потому, что больно, а потому, что знаю – стена будет вот-вот позади. И – да! Я стою на кромке бетонной плиты, отделяющей интернат от лесополосы. Скидываю верёвку Максу. Надеюсь, не придётся его волоком затаскивать – как Игоря. Нифига! Макс забирается ещё легче меня. Да ещё и стоит спокойно, балансирует, не опираясь ни на что. Я-то за дерево держусь. – Ого, – восхищается Вовчик и светит на нас фонариком. Ой, дам я ему пизды, если батарейки сядут… – Ты что, акробат хренов? – меня так и тянет столкнуть его вниз, чтоб посмотреть, как он снова залезет, но я удерживаюсь. – Нет, – в слабом свете фонарика я вижу, как этот пидор стриженый улыбается, – я паркурщик. – Ахтыжблядь, – я как-то не нахожу, что ответить, – погнали давай. Жди нас, Вовчик, мы вернёмся. – А если не вернёмся, – добавляет Макс, – считай нас коммунистами! Вот, бля, довыпендривается он у меня, довыёбывается… И я спрыгиваю вниз, спрыгивает вниз и Макс – совсем бесшумно. – Ты в темноте видишь как? – Нормально. Я могу включить подсветку на смартфоне, если что. – Ну, включай, – равнодушно отвечаю я, глядя на небо. Дует ветер, разгоняет облака. На небе проступает луна, похожая на старый футбольный мяч, что валяется у нас в подсобке спортзала. Спортзал?.. Ах да, мы там оставили этих дебилов, интересно, они ещё висят? Без разницы, что имеет значение, если я, пусть ненадолго, снова за оградой? Сердце стучит быстрее и я чувствую желание бежать. Где у нас дорога? Ага, вон там. Оборачиваюсь и вижу, что Макс на меня как-то странно смотрит. Смартфон в его руке светится прямоугольником голубоватого света. – Че пялишься? – Ты стоял и так смотрел на луну, я думал ты сейчас завоешь. – Совсем ёбнулся? Побежали, что ли! И мы побежали. Я бежал по лесу и просто наслаждался этим. Я тут сто раз бегал, да не сто – двести, триста! Летом, по мокрой траве, временами проглатывая комаров и врезаясь лицом в паутину. Зимой, проваливаясь в снег. Весной, когда тут всё покрыто мелкими лужицами и ручейками. Но больше всего я люблю бегать вот так, поздней осенью, когда листья уже облетели и видно небо, когда воздух такой стылый, свежий и горький… Стягиваю шапочку, расстёгиваю куртку. Ах, хорошо! Перепрыгиваю через поваленное дерево – значит, скоро уже дорога. Макс бежит со мной рядом, только иногда запинается и всё светит своим телефоном. Паркурщик, бля. Что за херня – паркурщик? Наверное, что-то пидорское. Или мажорское. Да, он пидор и мажор, но сейчас – здесь, ночью, он бежит рядом, не ноет: «Стас, подожди, Комнин, потише!» – не запинается за все коряги и не врезается во все деревья, и за это я ему прямо благодарен. Не знаю, почему я так люблю бегать по лесу к дороге. Я не пытаюсь сбежать и никогда не пытался. Я попал в интернат зимой, сразу после Нового года, а первый раз выбрался за забор в апреле, после Дня рождения. Тогда ещё не было верёвки, я был пониже ростом и послабее. Поэтому я просто притащил стул, встал на него и буквально переполз через плиту, изодрав одежду и кожу об колючую проволоку. Умение вздёргивать тело вверх на руках, не обращая внимания на то, что впивается в ладони, пришло гораздо поздней. Я скатился вниз и пошёл через лес. Бродил несколько часов, пока не вышел к трассе. Потом пошёл обратно. Конечно, сил перелезть через глухой бетонный забор у меня не было, и я просто внаглую вошёл через ворота на глазах у охуевшего охранника. Выходить за территорию строго настрого запрещалось. Мне читали нотации, которые меня совсем не ебли. Мне запретили на месяц играть в приставку, которую я и раньше не часто трогал, и смотреть мультики, которые меня только бесили. Да, и самое главное – мне сладкое есть запретили! Мне! Сладкое! У завуча по воспитательной работе такое было лицо, когда я заржал, как конь. «Ёб твою мать, тётя, я тут уже три ёбаных месяца и ты до сих пор не заметила, что я сладкое не ем? Ну, ты ебанушка!» Матерится я начал, когда начал разговаривать, а это случилось довольно поздно, уже в детском доме. Сейчас я обороты посбавлял, нечего уподобляться этим всем дебилам. Игорь почти не матерится и на фоне словесной помойки, которая у нас тут творится, это выглядит, признаюсь, круто. После этого я выбирался постоянно. Поначалу меня ловили. Думали, что я сбежать пытаюсь. Сюсюкающим голоском говорили, что маленький мальчик не дойдёт до города, его может сбить машина или похитить маньяк, и мамочка очень расстроится. Ой, бля, ну зачем так врать? Я отлично понимал, что, если со мной что случится, то их жопы загорятся, вот и всё. Но я не хотел бежать. И бродяжничать, как некоторые тут. Мне просто нравилось чувствовать, что я могу стать свободным сам. В любой момент. Сейчас я сбежать мог с лёгкостью. Достать денег, поймать машину (привет, маньяки, сегодня для вас сюрприз), даже пешком дойти. Но что меня ждёт в городе? Документов у меня нет, мне ещё даже 17 нет. Жить в теплотрассе? Сомнительное счастье. Идти к мамочке? Я, кажется, ещё в полтора года понял, что я ей нахрен не сдался, и, если бы я помер, то она только рада была бы. Честно. Она мне прививки делать не хотела от гриппа, когда эпидемия была. Меня интернат не парит. Многие тут прямо рыдают, особенно, кто дома жил, типа Игоря – жратва херовая, форма эта, делать нефиг, следят за тобой, как за заключенным, а мне всё это как-то... Но то, что я отсюда никуда не денусь ещё полгода – вот это засада. А в последнее время – просто убивает. Я, вообще, какой-то нервный в последнее время стал. Раньше всё пофигу было, а где-то в середине июля я прямо звереть начал. Когда на каникулы большинство разъехалось, я вот так каждую ночь бегал. Курить начал, как бешеный. Трахаться пробовал – херня какая-то, только курить сильнее тянет. Весь остаток лета вот так заёбывался, потом вернулись Игорь с Вовчиком и, вроде, отпустило. А потом Азаев меня спалил, когда я добрался до жратвы, приготовленной в честь фуршета (приезжала комиссия, осматривала интернат, осталась довольна – директорскими подарками), и накидал туда тёртых семян клещевины. Листал справочник лекарственных растений, наткнулся на описание их действия. Решил попробовать, а то этой дряни у нас вокруг интерната на клумбах уйму высадили, выросли такие пальмы – выше меня. И получилось! Комиссия, в основном, осматривала наши туалеты. Но, из-за стукача Азаева, меня наказал лично директор. Не взял в город. После того, как я пол-лета здесь отсидел! Как же я люблю бежать ночью через лес! Это успокаивает. Да, надо чаще бегать. Только без Макса, конечно – ну вот чего он на меня так пялится! Шоссе, гладкое и блестящее. Мы выбегаем к повороту и тут же тормозит машина. Не разбираюсь в машинах, но понимаю, что хорошая и дорогая. Но это, блин, ладно. Из неё выпрыгивает парень с длинными тёмными волосами и… – Макс! Ты жив! – Спирит, господи, как же я рад тебя видеть! Бля, что они творят! Эти педики целуются! Целуются у меня на глазах! В свете фар я слишком ясно вижу, как они прямо слиплись друг с другом. Пидорасы! – Завязываем! – ору я так, что в лесу какие-то птицы переполошились. – А… – парень, которого назвали Спиритом, удивлённо смотрит на меня, – это?.. – Это Стас, про которого я тебе писал. – Круто, так ты про меня всяким педикам пишешь? – Комнин, ну не надо прямо здесь психовать, хорошо? Познакомься, это Спирит, мой старый друг… – И первая любовь, да? – добавляю я мрачно. Спирит разглядывает меня с таким видом, как будто перед ним земля разверзлась и оттуда сам дьявол вылез. Представляю, чего там Макс про меня ему писал по своему смартхрену. Надо отобрать у него и расколошматить об стену. – Ну, – Макс как-то теряется, – типа того. – Всё с вами, пидорами, понятно. – Стас, а давай ты не будешь меня всё время пидором называть? Ну, как тебе понравится, если я буду к тебе обращаться: «Комнин, тупой, никому не нужный выродок и ублюдочный садист»? О, блин, приехали. – Неправда, я не тупой. – А остальное? – интересуется этот Спирит. – Остальное – правда. Где выпивка, привёз? – Привёз, – длинноволосый косится на меня. Ну да, не каждый день встречаешь человека, который согласен с тем, что он – никому не нужный выродок. – Спирит, а пожрать ты мне привёз? – жалобно тянет Макс. – Я от местной еды скоро рак крови заработаю! – А как же… Слушайте, залезайте в машину, что мы тут, как эти… В машине жарко, сильно пахнет синтетическим кокосом и играет музыка. Макс со Спиритом сидят впереди, я втискиваюсь на заднее сиденье. Появляется жареная курица, салатики в пластиковых баночках, какие-то нарезки, рыба, колбаса, шоколад, пирожные… Макс с остервенением накидывается на курицу, как будто до этого голодал. Нет, конечно, наша жрачка тут отстойная, но никто пока не помер. Я тянусь и отрываю от курицы ножку. Ууу, как вкусно! Я и забыл, какой нормальная еда бывает! Хрустящая ароматная кожица, сочное мясо. Кость мягкая, хрящики нежные и костный мозг внутри тонкой трубочки, такой жирный, плотный… Мммм… Спирит смотрит на нас круглыми глазами, но мне плевать. Макс облизывает пальцы, достаёт откуда-то пластмассовую вилку, принимается за салаты. Я доедаю курицу. Вкусно. Какая же у нас мерзкая еда в столовой, а я ведь уже привык. Колбаса на языке – как взрыв! Красная рыба – непередаваемо! – Я и пива захватил, держи, твоё любимое, из бара… – А ну, дай сюда! – отбираю у Макса бутылку. Офигеть! Это мажоры всегда такое пьют? Это пиво? Да это блядская амброзия! – Слушай, это не тебе… – начинает вякать Спирит, но я так на него гляжу, что он затыкается. Ой, ням-ням… А пирожные – это без меня. – Ааа, – блаженно стонет Макс, – Спирит, ты мой благодетель… А теперь салфетки. Бля, Стас, да не вытирай ты руки о сиденье! Подумаешь, какие нежности! Влажные салфетки премерзко воняют, но руки оттирают здорово. Выкидываю их в окно. Спирит опять пытается возмутиться, но я снова смотрю, и он отводит взгляд. Вот так-то. Максимально разваливаюсь на заднем сиденье, пытаясь втиснуть в узкое пространство ноги. Я ведь сегодня не ужинал, кстати. Эти двое шепчутся на переднем сиденьи, я с интересом слушаю – не каждый день удастся подслушать, о чём говорят настоящие геи, а не просто пидоры из твоего класса. Чувствую себя прямо исследователем неизвестной фауны, энтомологом-первооткрывателем. – Ты скажи, Спирит, как ты опять не побоялся за руль сесть? Вот поймают тебя без прав… – А я с правами. Братец одолжил. Ты же знаешь, мы с ним похожи, кто в темноте разберёт. Да пофиг, Макс, поехали! – С ума сошёл! – Да ты тут долго не протянешь! Ты уже на себя не похож, а скоро вообще человеческий облик потеряешь, – Спирит косится в мою сторону. Это он, типа, намекает, что я на человека не похож? Стоп, куда это они собрались? – Слушай, ты знаешь, это дело принципа. Я своему отцу не уступлю. Мне, блядь, надоело, что он меня за слабака держит! «Ты, Макс, тряпка, тобой только туалеты мыть, весь в свою мать!» – Ладно-ладно, не начинай заново. Ты думаешь, если тебя тут убьют, тебе это поможет что-то ему доказать? О чём это они? Макс тут что-то доказывает своему отцу? Теперь понятно, чего он на третий день не побежал, с воплями, по дороге: «Заберите меня, я буду хорошим!» – как кое-кто. – Меня не убьют, – произносит Макс как-то без убеждения. – Конечно, нет, – вклиниваюсь я в разговор, – только, если я сам, и если будешь меня доводить, блин. – Форслайн, ты шило на мыло поменял. И ты удавишься с этим мылом, я гарантирую тебе, – Спирит, не скрывая раздражения, таращится на меня, старательно избегая смотреть в глаза. – Форслайн? Это кто? – Это моё прозвище, – отвечает Макс, – среди паркурщиков. – Среди пидорасов, значит. – Комнин, блядь, я же прошу! – Переживёшь. – Форс, я тебя прошу, поехали. Поживёшь у меня. Забей на своего отца, ну это же невозможно терпеть! Что это за ебанутый тип? Какого хрена он тобой распоряжается? Он что, тут, блядь, смотрящий? Тьфу, я с вами сам материться начал, а зарекался ведь. – Спирит, – голос у Макса серьёзный и напряженный, – поверь, Комнин – та ещё сволочь, и место это настолько поганое, что ты себе не представляешь, и кормят тут всякой парашей, и преподаватели – просто идиоты клинические. Но. Я. Не. Сдамся. Мне надоело выслушивать от отца одно и то же. Красить волосы, отжигать в клубах, гонять по ночному городу – это всё, конечно, круто. Только, если я хочу, чтоб он меня за человека держал – я отсюда уйду либо в декабре, либо вперёд ногами. Всё, разговор окончен. Давай выпивку и мы пойдём. Завтра рано вставать, а мне поспать надо. Ещё чего пожрать с собой есть? Спирит только вздохнул и принялся выкладывать ещё какие-то баночки и пакетики. Я, без стеснения, загрёб половину и шоколадку прихватил – Банни покормлю. – Вот пакеты с выпивкой, а это деньги, – Спирит бросил на меня очередной злобный взгляд, – или мне их сразу этому отдать? – Пусть у него пока будут, – равнодушно бросил я. Не люблю у себя ничего держать: вещи, деньги, – неважно. – Пиво ещё есть? Давай сюда! – Как ты это терпишь, – шипел Спирит, но я, не обращая внимания, уже вылез из машинной духоты. Ах, хорошо пахнет на шоссе. Дымом, бензином, ещё какой-то хренью. Классная тачка, здорово, наверное, сесть за руль и набрать скорость километров до двухсот. Свобода. Эти пидоры опять сосутся в машине, ну, ёлки-палки! Щас ещё трахнут друг друга на прощание. Пинаю машинку по упругому колесу, стучу в окно, стараясь не смотреть, как Макс наматывает себе на руки длинные кучерявые патлы, а Спирит залезает ему под куртку. Они с неохотой разлепляются. Макс вылезает с парой мелодично звенящих пакетов. Ого, а там много всего. Наверное, и мой ром есть. Машина резко газует и уносится в темноту. Макс тяжело вздыхает. – Это твой любовник? – неожиданно для себя спрашиваю я. Бля, чего это мне приспичило? – Это мой хороший друг, – сквозь зубы отвечает Макс. – Мы с ним с детства дружим. Вместе в школу ходили, на таэквондо, паркуром вместе занимались… И да, он мой любовник. И что? – Да нет, похуй мне. Хотя, конечно, мне не похуй. Если они друзья – то зачем трахаются? Да ещё и целуются? Наверное, у настоящих геев это как-то по-другому происходит… – Спирит любит рисковать, – продолжил Макс, пытаясь поудобнее взять пакеты. Я молча отобрал оба, взвесил в руке. Переложил из одного в другой пару фигурных бутылок, взял его, а тот, что поменьше, всучил Максу. А то будет идти и ныть, что ему тяжело. – Ему ещё нет восемнадцати, а он берёт права брата и гоняет на машине. Его уже ловили и штрафовали за это, и бесполезно. – Круто, – соглашаюсь я, – пошли, что ли? Обратно мы идём медленно. Облака окончательно разошлись, на небе, кроме объеденной луны, появились звёздочки. Всё-таки, мы слишком близко от города и никаких созвездий не разглядишь. Помню, я рассматривал в учебнике карту звёздного неба и никак не мог соотнести её с той замызганной ерундой, которая возникала каждую ночь над головой. Подстава. – Макс, – вопрос возник в голове совершенно спонтанно, – а что такое паркур? Он вытаращился на меня, как будто я спросил, в какой стране мы живём или какого мы пола. – Ты не знаешь? – Неа. – Ну, ты даёшь! Паркур – это круто. Это… ну как спорт, только круче. Это, своего рода, искусство. Искусство перемещаться сквозь окружающее пространство, – голос Макса стал мечтательным, из него исчезли манерность и напряжение. – Меня в детстве и на таэквондо гоняли, и на плаванье, и на бокс, и на хоккей… Только мне всё это не нравилось. А в четырнадцать лет Спириту попалась статья про трейсеров в каком-то журнале. Это было так круто, тем более, мы постоянно таскались по каким-нибудь промзонам и заброшенным заводам. Сначала вдвоём тренировались, потом нашли других… Отец бесился страшно. – Ну, а что это вообще? – Ну, смысл паркура в преодолении препятствий. Не на каком-то там полигоне, а в городе. То есть – машин, гаражей, заборов… Всего, что встречается на пути, и только с помощью своего тела, без всяких приспособлений. Теперь понятно, чего это он так ловко через забор прыгал. – А зачем тебе это? – ладно, мне отсюда регулярно вылезать надо, а, кроме как через забор и в окно, это не получается, но с чего нормальному человеку прыгать через гаражи… – Ты не поймёшь, – Макс поудобнее перехватывает свой пакет. – Ну да, я же тупой. – Паркур – это свобода, это твой собственный путь! Нужно иметь индивидуальность, чтоб это понять. – Макс, допиздишься – одного, нахрен, оставлю. Будет тебе свобода! Свобода, блядь. О чём он там думает? Ну да, его же ущемляют, волосы красить не дают, наверное, яхту не купили. Педик и мажор. Хотя через забор он перелез классно, тренированный, сука. Да и на физ-ре он далеко не последний. Может, его как-нибудь потренироваться с нами позвать? Хотя нет, ещё чего. Хватит и того, что я ему разрешаю с нами в душ ходить, хотя парни из моей компании не очень довольны. – У тебя тоже получилось бы, наверное, – неожиданно добавляет он. –Хотя… Ты слишком тяжелый и высокий. Даже я высоковат, это иногда мешает. Спириту легче. – А у него нормальное имя есть? – Есть, но он им редко пользуется. А я своё прозвище почти не употребляю. – Ааа… Заткнись! Хочется идти и ни о чём не думать. Бесконечно так идти. Но вот и забор. Я вручаю Максу пакет с выпивкой и ставлю одну на другую несколько шин от «Камаза». Забираю у него пакеты. – Залазь! Да, ловко, ничего не скажешь. Как я раньше не заметил, как изящно он двигается? Я всегда присматриваюсь к тому, кто как ходит, бежит, потягивается, сидит. Вовчик, например, двигается спокойно, уверенно, сидит ровно, бежит чуть тяжеловато. Игорь – ботаник, вечно сутулится, бегает плохо, задыхается, движения у него дёрганые, но когда он сидит, пишет или читает, становятся плавными, спина расслабляется. Рэй – тормоз и поэтому всё, что он делает, кажется каким-то незаконченным. Азаев, отвратник, слишком размахивает руками, но движения у него неуверенные. Если он по столу бьёт, то за сантиметр его ладонь тормозит. Надо понаблюдать за тем, как двигается Макс. Как двигаются девушки, я не наблюдаю – какой в этом смысл? Неинтересно. Исключение составляет Банни, но с Банни случай особый. Передаю ему пакеты, забираюсь сам. Ногой опрокидываю конструкцию из шин. – Кто ещё полезет, пускай сами тащат, – поясняю Максу. Нет, ну, а что он думает, моими трудами всякая шваль должна пользоваться, что ли? Тут так всегда делают. Вовчик торчит около забора, играя в тетрис. Вот, что я в нём ценю – он часами может спокойно стоять на одном месте. Игорь начинает уходить в себя и проморгает даже метеорит, Банни не может в покое провести и минуты, Рэй и прочие вечно ноют, что им надо в туалет, что им скучно, и так далее. А Вовчик идеально стоит на шухере при любой погоде. Я умею выбирать себе людей, а не сгребаю всех чмошников и подпёздышей подряд. «Не будь Макс геем, мы бы могли с ним отличные дела мутить», – проносится в голове случайная мысль. – Держи, – я отдаю Вовчику часть отобранных у Макса пакетиков и банку с пивом, которую пристроил в кармане, я его растряс, кстати. – Всё спокойно? – Ага. Алкоголь мы у себя не храним. Для этой цели я натренировал нашего дворника, который ночует в пристройке к служебным помещениям. Он слабоумный и, вообще, на мой взгляд, не совсем человек. Рассказывает всем обо всём, что видит. Но боль он чувствует и когда я ему говорю: «молчи!» – он молчит. Отдавать ему бухло можно безбоязненно – эта тварь его не переносит. Вот смех-то! Все бухают, а он не может. – И чтоб молчал, падаль, – я опускаю моргающего со сна мужичонку на пол, ставлю наши пакеты в рассохшуюся тумбочку у его двери. Это – мой тайник и ни одна тварь на него не претендует. Азаев пытался, но, во-первых, у него сил и мозгов не хватило так натаскать Николыча, чтоб молчал, а, во-вторых, я ему за такие дела нос разбил. – Зачем ты с ним так? – удивлённо спрашивает Макс. – Всё-таки, он живой человек. – Ну, был бы мёртвый, безусловно, я бы с ним так себя не вёл, – соглашаюсь я. – Ой, ты его пожалей ещё, – ухмыляется Вовчик. – Это же даун или как там! Короче, он дегенерат! – А дегенерат – не человек? – удивляется Макс. – Даже если и да, то что? Я уже говорил, что мне пофигу? – А, ну да, – вспоминает Макс и затыкается. По верёвке он забирается первый, просто хватается за неё и забрасывает тело на карниз. Видимо, есть какой-то смысл в паркуре или как там эта фигня называется. Я вскарабкиваюсь, наваливаясь на карниз. Но тяжелее всего с Вовчиком. Его приходится затаскивать. Он, хоть и накачан, но тяжеловат для таких дел. А вот Игорь просто не в силах ни отжаться, ни подтянуться. – Ну у вас и поза, – хмыкает Макс, – романтичная! О чём он? Я затащил Вовчика, ухватив вокруг торса, и теперь мы стоим друг напротив друга. На коленях. В обнимку. Сто раз такое было, но только пидор мог разглядеть в этом какую-то пошлятину. – Макс, – тихо говорю я, – допизделся. Зажимаю рот ему рукой, а второй резко бью в солнечное сплетение. Несколько секунд он не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, а потом пытается заорать. Крепче зажимаю ему рот, не хватало, чтобы он поднял на уши весь интернат, придурок. Он пытается укусить меня за ладонь, оттолкнуть языком. – Заткнись, – шепчу ему на ухо. Вовчик поднялся и смотрит с ленивым интересом. – Ещё раз такое ляпнешь – и я тебя отпинаю. Понял? Ты… – он ухитряется просунуть язык между моими пальцами и я отдергиваю руку от странного ощущения. – Ёб твою мать… Больно… Уже и пошутить нельзя! – он пытается отдышаться. Вытираю об него обслюнявленную ладонь. Лицо кривится – врезал я знатно. В желтоватом свете фонаря вижу, что у него глаза блестят. Заплачет? Не заплакал. А заплакал – я бы его тут же с козырька столкнул и верёвку бы спрятал наверх. Так просто, снизу, её даже с моим ростом не вдруг достанешь, вот бы он тут изображал свой паркур! – Ладно, не буду больше! – Всё, вопрос снят. Расходимся, сейчас сторож территорию будет обходить. Я, машинально, потёр ладонь. То место, где он с напором провёл языком, отчётливо ощущалось, словно я схватился за провод под слабым током. Бррр… – Ну, как, нормально сбегали? – спросил Игорь, запуская меня в комнату. – Отлично. Там целая куча бутылок. Я тебе, кстати, пожрать принёс всякого, друг Макса расстарался. Тфу, бля, друг! Прикинь, они целовались! – Взасос? – Игорь шокирован. У нас тут даже с девушками взасос, считается, целоваться западло. За это, конечно, не бьют, но издеваться будут и прозвище «вафлёр» прилипает к таким накрепко. А уж если пацана с пацаном застукают, то оба в больницу отправятся. Я помню, когда только сюда приехал, поймали на этом двух малолеток из моего класса. Я сам их избил, а потом старшие пацаны добавили. Гадость. – Меня чуть не стошнило! Нужно было Максу и за это по морде дать, но, во-первых, мне уже не 13, во-вторых, там, на дороге, уже не интернат. Со своими друзьями-педиками пускай лижется, сколько влезет. Я снова почувствовал след от его языка на ладони. Ну, на то он и гей, чтоб с ним всё было не так, как с нормальными пацанами. Игорь прячет еду в свою тумбочку, а я стою, прижимаясь к холодному стеклу, и смотрю на луну. Вот ведь засада. Хочется вылезти обратно и бежать по лесу, бежать, бежать, чтоб он не кончался… Или сесть за руль крутой тачки и рвануть к городу. А Макс ведь мог уехать. Причём, в любой момент. Педик он там или нет, ебётся он со своим другом или нет – тот приехал к нему и предложил свалить отсюда. А ко мне вот никто сюда не приезжал. Ни разу. – Стас, – слышу голос Игоря, – ложись спать, пожалуйста. Да, ночью, если ничего не делать, всякая хуйня в голову лезет, и к утру я уже настолько ненавижу весь мир, что элементарно не способен держать себя в руках. Давлю в руке стаканы, в щепки разгрызаю ручки, один раз отбил угол от парты… И, если к вечеру я не смогу нарваться на нормальную драку с Азаевым или ещё кем, приходится драться со своими. Танкист на меня ещё с прошлого раза залупается, вот сегодня даже тренироваться не пошёл. Вот поэтому, если на ночь у меня нет ни каких планов, меня лучше не будить, и Игорь это знает. Перед тем, как провалиться в сон, я снова представляю себе гладкое шоссе и горький осенний ветер. "Что не вечер, то мне молодцу“ – Мельница, "Оборотень".