Любовь без поцелуев

Я, в последний раз, ходил по кабинету, проверяя, не осталось ли чего. Часть вещей я, конечно оставлю. Зачем мне, к примеру, стенд с образцами узлов? Хотя думаю, он тут всё равно долго не проживёт. А вот кое-какие книги я заберу. Я их на свои деньги покупал и сомневаюсь, что они пригодятся моей заместительнице. Если ей, вообще, что-то пригодится… Смысл расстраиваться? Да, я проработал здесь пять лет, а толку? Ничего-то я никому не дал, ничего не смог. И теперь не могу. Даже такой ерунды, как защитить пару детей. Хотя, спроси обычного человека – и все хором заявят, что защищать их надо именно от меня… Уже бесполезно думать. Заявление подписано, Рубикон перейдён, узел разрублен. Что теперь себя казнить! Так, кажется, пособие по спортивному ориентированию и карты я положил вон на те полки… Стук в дверь. Кого там несёт? – Не заперто! В двери, доставая стриженой макушкой до косяка, появляется знакомая фигура. Да уж, некоторых чертей и поминать не нужно. – Заходи, Стас. Он заходит и я настороженно слежу за ним. От Комнина я никогда не видел гадостей и глупостей, наоборот. И, всё-таки, этот парень не может не настораживать. Он выше меня, шире в плечах и, сколько я его помню, всегда держится так, словно ждёт нападения. Или собирается напасть. Тут они почти все такие. В руках у него какой-то свёрток, впрочем, несложно опознать бутылку, завёрнутую в пакет. Что за...? – Это Вам. В подарок. Дожили. Стас Комнин – и подарок? – Ты меня отравить решил на прощание? – я вспомнил о сентябрьском отравлении комиссии. Этот одарённый юноша накормил их рицином! И я даже знаю, откуда он подцепил эту мысль – «Справочник лекарственных и ядовитых растений» я сам выписал для здешней библиотеки. А любовь к чтению справочной литературы я давно заметил за Стасом. Да, и впрямь – странно. Стас производит впечатление человека, который одну букву от другой отличить не может, и, вообще, до конца не осилил даже букварь. Но впечатление часто обманчиво. Парень, который шляется по интернату, устраивая катастрофы и терроризируя окружающих, перечитал всю научную и справочную литературу, какая только есть. «Энциклопедию современного оружия и боеприпасов» я выписал специально для него. Я знаю, что она хранится в библиотеке, и он её регулярно перечитывает. Ох, Стас, сердце болит, когда на тебя смотришь… – Нет, – лицо совершенно серьёзное, он понимает, что я не шучу. – Смотрите, бутылка закрыта и запечатана. Там ещё ящичек был, но я его сломал… Хотел посмотреть, правда ли там всё на месте. Беру бутылку, с интересом разглядываю. Быть не может! «Хенесси»! И, похоже, настоящий. Подозрительно оглядываю бутылку, потом Стаса. Он сидит на парте, упираясь носками ботинок в пол и опустив свой странный взгляд. – И в чём подвох? Ты утащил его у директора из кабинета? – А у директора в кабинете выпивка хранится? – мгновенно заинтересовался парень. Язык мой – враг мой. Тут же вспоминается более позднее событие, а именно – осиное гнездо в кабинете директора. А, впрочем, я же теперь здесь не работаю! – Конечно! В шкафу стоят несколько томов тяжелых – так это только видимость, одни корешки. Их сдвигаешь – и там мини-бар. – Ааа, – улыбка у Комнина нехорошая, как и взгляд. – Но вернёмся к вопросу о бутылке. «Хенесси VSOP»! Это дорогая выпивка и… До меня доходит. Здесь есть человек, который мог такое купить. Новый парень, тот самый Макс. Сын Веригина. Я так и не рискнул к нему подойти. Я знал, что эта тварь, Павлюк, следит за мной. Так, видел его в коридоре. Высокий парень, держится замкнуто, уверенно, на подначки не отвечает. Может, сам справится, думал я. Наивный. – Ты выбил этот коньяк из Веригина? Стас, я его не возьму! – Почему выбил? – по выражению его лица сложно что-то понять, но он явно удивлён. – Я попросил, он согласился. Он мне обещал сам. – Что обещал? – Достать, что я хочу, если я его трогать не буду. А если я не буду – значит, никто не будет. А, да, всегда надо принимать в расчёт странную иерархию, которая здесь царит. Если кто идёт под добровольное покровительство одного из лидеров, это даёт ему иммунитет от других. Макс, значит, пошёл под Комнина. Что ж, не так уж плохо для него, конечно… Хотя я не должен относиться превратно ни к кому из своих учеников. Бывших учеников. Даже к тем, кто напоминает мне о войне. – Так ты подружился с Максом? – я внимательно смотрю на Стаса. Ох, Стас-Стас… Просто больно на тебя смотреть. Тут все к тебе относятся, как к дикому зверю. Но я же вижу, будь у тебя нормальные родители – было бы всё по-другому. Был бы ты сейчас спортсменом, может быть – чемпионом среди юниоров по лёгкой атлетике. А, может, и по тяжелой. Ты не монстр – просто очень сильный мальчишка, которому никто не может помочь. Слишком сильный, чтобы на равных драться с другими. Слишком умный, чтобы дружить с местными идиотами. Странный ты парень, Стас. Ненавижу твоих родителей. От такого парня – и отказались. – Ну… – Стас пытается поймать мой взгляд, – он нормальный. Только, вроде, гомик. – Да? И тебе это как? – Не знаю. Другим от этого плохо, а мне пофиг. Я видел, – вдруг, в порыве искренности, добавляет Стас, – они со своим приятелем целовались. Да, почему-то в этом заведении поцелуи под запретом. – И что? – Ну, они там… На дороге целовались… Привычку Стаса бегать к дороге знают все. Почему он это делает – непонятно. Вроде, и сбежать не пытается. Кто-то из знакомых Макса привёз этот коньяк.. Странно. – Стас, а почему ты вдруг решил дарить мне бутылку? Мало ли тут увольнялось! Он, наконец-то, ловит мой взгляд. У него странные глаза – совершенно белые, в кружочках из тёмно-серого цвета, и, кажется, что это не взгляд, а какое-то особо вредное излучение. – Вы, – спокойно говорит он, – мой единственный любимый учитель. Вы – крутой. Вот как. И ведь я знаю, почему такой странный тип, как Стас Комнин, считает меня крутым. Почему он раздобыл мне бутылку «Хенесси». Потому, что я убивал. Потому, что я принёс автомат на урок. Никогда этого не забуду. Стас глядел на автомат, как музыкант на скрипку Паганини. Обычно на моём уроке царит тот ещё бедлам, но в тот день Стас развернулся к классу и сказал : «Кто вякнет – того об стену уебу!» – и наступила тишина. А он смотрел, как я разбираю и собираю автомат. Потом попробовал сам. Потом остался после урока. Я не смог ему отказать. Он научился собирать его быстрее, чем я. С закрытыми глазами. Я вздрагивал, когда перехватывал его взгляд в такие моменты. Взгляд убийцы. Во всём интернате только я мог обратиться к Комнину и попросить его перестать дурить, и эта сомнительная радость досталась мне потому, что я участвовал в вооруженном конфликте, когда был чуть старше, чем Стас сейчас. Потому, что я убивал. Это ужасно. Именно то, что мне самому в себе выворачивало душу наизнанку, этому парню казалось самым главным достоинством. На уроки истории я ходить отказывался. Что я там мог рассказать? О том, какой мудак был наш командующий? О том, как нас на три дня забросили в горы без всякой связи? О том, в какую тварь превращается обычный человек от близости смерти, когда исчезает всё, что делает тебя личностью, и в голове только: «Спать. Есть. Убивать. Мстить. Спать. Убивать. Убивать.» Не стоит им этого знать. К тому же, не хочется подогревать здешний межнациональный конфликт. А он и так есть. Все собираются стаями, в стае легче выжить, и национальность – хороший повод объединиться. Я стараюсь хорошо относиться ко всем, но иногда ловлю на себе злобный взгляд Азаева и понимаю, что рефлекторно злюсь в ответ. Противно от самого себя в такие минуты. Но я немного рассказывал о войне Стасу. Почему? Потому, что он спрашивал, потому, что ему было интересно. Большинство тут совершенно ничем не интересуются. Меня это угнетает. Пустые глаза, односложные ответы. А ему… интересно. Я преподаю здесь пять лет. Пять лет, с тех пор, как я решил, что должен в этой жизни хоть кому-то что-то дать. У меня нет своих детей и, вряд ли, будут. Но можно попробовать позаботиться о чужих. Дурак я был, когда так рассуждал. Воображал себя каким-то героем-Макаренко. Без педагогического образования. За эти пять лет я только одного человека действительно научил всему, что знал. Только для него я, действительно, готовился к урокам. Выписывал дополнительную литературу. Делал наглядные пособия. Вот для этого странного парня с наклонностями убийцы и тяжелым взглядом. За те четыре года, что Стас пробыл здесь, у нас случились несколько «несчастных случаев». Один парень выпал из окна. Один отравился какой-то палёной выпивкой, которую невесть где раздобыл. Суицид. Падение с лестницы. У всех, кроме упавшей с лестницы девушки, были жесткие конфликты со Стасом. Но это, конечно, ничего не доказывает. Тут у всех конфликты со всеми. И всё-таки, всё-таки… – Ох, Стас… Ты лучше скажи, ты зачем детей оставил на ночь в спортзале? – А почему сразу я? Они пи… Врут они всё. – Стас, во-первых, только ваша троица – ты, Долгин и Рейкин смогли бы это сделать. Во-вторых, вечером в спортзале больше никто не тренируется. В-третьих, они не сказали ничего. Он тут же улыбнулся. Ему нравится, что он внушает людям такие чувства. А какие чувства он ещё знает? Насколько я слышал, его мать пыталась от него отказаться. К нему ни разу никто не приезжал. – Стас, ничего в этом хорошего нет. – Они сами припёрлись. В следующий раз пусть знают! Девятиклассников нашли утром. Замёрзших. Описавшихся. Один был без сознания. Все простыли, одного увезли на скорой. Никто из них не пожаловался. Один ответ на всех: «Кто-то это сделал в темноте». Что ж, это законы здешнего мира. Я уже к нему не принадлежу. Я уволился по собственному желанию. – Стас, а что Макс? – я присел рядом с парнем. Какой он, всё-таки, высокий… А ему ещё семнадцати нет. – А что Макс? – не понял он. – Не обижай его. – Да я не обижаю… Ну, пока он себя, как пидор, не ведёт. В конце концов, если он пидор, то он сам себя так поставил. Был бы нормальным – все бы к нему относились нормально. А то ходит, умничает, татуха у него пидорская. Конечно, всех это бесит. – А тебя? – что-то насторожило меня в постановке фразы. – А я – не все. Меня все люди бесят одинаково. – Даже твои друзья? Даже твоя девушка? – Ну… – Стас задумался, – не так сильно. Хотя тоже. Ну, Банни, конечно, меньше всех. Катя, то есть. Ну, вот Вы не бесите. А вот, что я не люблю – так это трусов. И тех, кто под всяких там «крутых» лезет, которые перед нашими «авторитетами» выстилаются. Уроды! – и добавил фразу, которую я от него ожидал меньше всего, настолько свыкся с его имиджем робота и дуболома. – Если бы Макс так себя вёл, я бы не стал с ним общаться вообще. Потому что мне, на самом деле, плевать на ориентацию, на возраст, на национальность. Есть люди нормальные, а есть чмошники по жизни. Макс – не чмошник. Хоть и гей. Бросит потом эту фигню и будет нормальным парнем. – А ты думаешь, бросит? – Конечно, – уверенно ответил Стас, – он же ведёт себя как парень, а не как девка! Эх, Стас, что ты понимаешь… – Знаешь, расскажу я тебе одну историю, – я смотрел куда-то вдаль, пытаясь сквозь время разглядеть события далёких лет, – был у нас в роте в соседнем взводе парень один… Я прямо почувствовал его интерес. Всё, что связанно с войной, вызывало в нём жадное, нездоровое любопытство. Извини, Стас, сегодня ты не услышишь ни о штурме Грозного, ни о партизанах, ни об обмене тушёнки на спирт. – … Обычный парень, весёлый такой. Чуть кому помочь – он тут, чем поделиться – обязательно поделится. Ничего не боялся. В разведку пошёл с товарищем, под обстрел попали, второго ранило, пришлось двое суток в какой-то пещере крыться, так он этому раненому всю воду отдавал, потом на себе тащил… дотащил, всё-таки. Хороший человек, молодой совсем. А потом, на гражданке, узнали мы… В общем, кого бабы ждали, а его – пацан. – Епт! Пидор в армии служил? – Стас, дослушай. Так вот, отвернулись от него армейские друзья. Столько вместе прошли, кровь, грязь, голод… А этого не выдержали… А через полгода какие-то пьяные выродки убили его любовника. Случайно на улице поздно ночью за руки взялись – и всё. Тот уж на что крепкий был – только их двое против шестерых, а у его паренька астма была… Ну что, двоих из банды посадили, остальные вообще несовершеннолетними были. И тогда тот парень – его вроде Михаилом звали – с катушек слетел. Сначала пил. Потом наркоманить начал. Сильно своего любил. Войну пережил, а это – нет. И рядом никого не было в тот момент. И родные от него отвернулись – ну, как же, пидор! Стас рядом коротко вздохнул сквозь сжатые зубы. – Но тот парень, которого он тогда в разведке на себе до части тащил… У него в голове немного прояснилось. И он решил ему помочь, как бы в благодарность, понимаешь? – Ну. – Вот тебе и ну. Он с ним сидел. В больницу его клал. Из петли вынимал. Я слыхал, однажды в лес увёз на полтора месяца… И держал там, чтобы соблазна ширнуться не было. И вылечил. Не до конца, конечно, но Михаил смог завязать. И, вроде, пришёл в себя, работать начал, учиться пошёл. – Ну? – Вот тебе и ну. Они до сих пор вместе. – А? – Стас от неожиданности качнулся на парте и чуть не сбросил нас обоих. Я вовремя успел схватить бутылку, а он – меня. – Простите, Сергей Александрович. В смысле, они это? Но они же воевали вместе! То есть, ладно тот, который Миша, а второй что? Зачем с педиком остался? – Потому что иногда люди просто не могут бросить друг друга, – я встал с парты и понёс бутылку к своим вещам. – Ты, Стас, молодой ещё совсем и много в жизни не понимаешь. – Чего тут непонятного. Педики есть педики. А Макс – нормальный, просто хуйнёй страдает, потому что мажор. – Знаешь, вряд ли у меня получится тебя переубедить. Да и бесполезно. И вообще, я здесь теперь не работаю… – А кто теперь будет вести труды и ОБЖ? – Анна Павловна. – Психичка наша? – Психолог, Стас. И вообще, теперь будут не труды, а информатика. В следующем полугодии откроют компьютерный класс. – А станки и всё такое? Я научил Стаса работать на токарном и фрезеровочном станках. Больше я никого не рискнул к ним подпускать, да большинство и не хотело. А Стасу нравилось. «Хорошо уметь делать вещи», – сказал он мне в девятом классе, выточив дверную ручку. Хорошо помню, как тогда тоскливо стало, – отца, который мог бы чему-то его научить, самым простым вещам, как учил меня мой, – чинить розетки, забивать гвозди, мастерить табуретки, – у парня вообще не было. Наверняка, это был один из тех недоносков, которые не умеют брать ответственность за свои поступки. Что ж тебе с родителями так не повезло, а? – Их увезут. Всё равно они никому не нужны, – я не смог сдержать злость. Я потратил здесь пять лет своей жизни и теперь какая-то тварь шантажом заставляет меня уволиться, а другая тварь записывает на свою любовницу мои часы, отлично понимая, что в это время ничего детям даваться не будет. Да какая разница, какая, к чёрту, разница! Тут был только один парень, который хотел у меня учиться, и его я научил всему, чему смог. Может, я на правах любимого учителя ещё и дам ему поручение? Мысль была нехорошая, но соблазнительная. – Скажи, Стас, а как ты к нашему физкультурнику относишься? – Мразь он, – коротко и убеждённо выплюнул Стас. – Почему ты так думаешь? – Потому, что всё про него знаю. Надо же, он знает. И все знают… Кроме меня, но и я узнал. И теперь ухожу по собственному желанию. – Ты осторожнее с ним, Стас. – Да что он мне сделает? – Стас характерным жестом впечатал кулак в ладонь. – Эта тварь до Банни докапывалась, ну, я его поймал, об стенку приложил и предупредил, что, если он в сторону моих друзей дёрнется, то я ему башку проломлю. Он понял. У меня гора с плеч упала. Я сам не смогу заступиться за Веригина. Это сделает Стас. Павлюк обломается. Может, сказать Стасу, что именно из-за него я увольняюсь? Нет, не стоит провоцировать парнишку. Это может плохо кончиться. В первую очередь – для Стаса. Ему уже почти семнадцать. Я тут, кстати, не работаю, верно? – Знаешь, Стас… А у меня тоже есть для тебя подарок… Я сделал их сам и думал оставить, как сувенир. Универсальные ключи от практически всех помещений. – О! – Стас с восхищением взял тяжёлую связку. – Вот этот плоский – от спален. Жёлтый – от учебных кабинетов. Белый – от подсобных помещений. Вот этот опирает столовую, спортзал и медпункт. Этот – подвал и чердак, а вот этот, самый большой, – от гаража, сарая и склада. – Нифига себе! – Если что – я их тебе не давал! – он понимающе кивнул и спрятал связку в карман. – И ещё, Стас… – Ммм? – Не попадайся, хорошо? И, пожалуйста, не обижай Макса. Ему и так несладко. Стас кивнул. И улыбнулся. Улыбка, по-прежнему, была кривая, немного неприятная, какая она у него всегда. Но, вроде, всё-таки счастливая. Или мне показалось? Стас помог мне собрать и унести вещи. Автобус, увозивший большинство преподавателей, увозил и меня – в последний раз. Я, сквозь запотевшее стекло, всё смотрел на Стаса, как он стоял на стоянке в сгущающихся сумерках в странной позе – сцепив кисти на затылке и зажав голову в тисках локтей. Лицо его абсолютно ничего не выражало. – Ну и мерзкий парень, – бросила учительница русского и литературы Тамара Ильинична. Я промолчал. На душе было паршиво. Я постарался выкинуть из головы высокую фигуру с непроницаемым лицом и стал думать о том, что меня ждёт дома – домашние пельмени с аджикой, вечер в кругу семьи, хороший коньяк. Вся лестничная площадка была заляпана не пойми чем, и я побрезговал ставить коробку с книгами на пол. Просто постучал носком ботинка по низу двери. Как же здорово, когда тебя ждут дома… – Заходи, – Миша открыл дверь и взял у меня коробку. – Чёрт, ты что, весь свой кабинет перетащил? – Так, книжки кое-какие. – Зачем? – Не оставлять же там, – я, наконец, разулся и пошёл в ванную. Хотелось смыть с себя весь сегодняшний мерзкий день. Хотелось смыть липкий торжествующий взгляд физкультурника. Полупрезрительный – директора. Но больше всего – странный, тяжелый взгляд Комнина. – Ты что, потратил весь расчёт на коньяк? – Миша вертел в руках бутылку, удостоверяясь в её подлинности. – Сергей, ты меня, однако, пугаешь. – Это подарок, – после горячего душа мне действительно стало лучше. Я сел за кухонный стол, где уже стояла большая чашка с исходящими паром, блестящими от масла, посыпанными укропчиком пельменями. – Неужто у вашего Геннадия Валерьевича совесть проснулась? – Миша открывает бутылку и с наслаждением нюхает. – Нет, будешь смеяться, ученик. – Для такой красоты надо взять настоящие бокалы, – он уходит в зал и я слышу, как звякает застеклённый шкаф, где в лучших советских традициях пылятся хрустальные вазочки, бокалы для шампанского и прочая «парадная» посуда. Вернулся он уже с двумя пузатыми, неизвестно откуда взявшимися у нас бокалами, которые мы, по-моему, и не использовали никогда. Что делать, редко кто к нам заходит выпить… – Так что ты говоришь, ученик, – он ополоснул бокалы и налил в них коньяк, – подожди, не торопись, согрей его рукой, вот так, – он обхватывает бокал снизу, – и понюхай. Это же «Хенесси»! И расскажи, как так вышло, что ученик вашего богонеугодного заведения подарил тебе такой коньяк. Хотя, погоди, дай догадаюсь… Это тот парень, который автомат собирает за сорок секунд? – Как догадался? – я нюхаю коньяк. Удивительный аромат и не одной сивушной или просто неприятной ноты. – Просто это единственный ученик, которого ты вообще вспоминал хоть немного в нормальном ключе. Остальные для тебя всегда были стадом кретинов. Ну, давай выпьем! За конец всего плохого и начало всего хорошего! – И за нас! – это самый главный тост. – И за нас. Мы выпили. Я подцепил пельмешку. Заедать не хотелось. Никакого противного привкуса. Никогда такое не пил. Портвейн «Три семёрки» – пил. «Солнцедар» – пил. Спирт медицинский – пил. Одеколон – пил. Дорогой коньяк – не пил. – Плохой из меня учитель, да? – тихо спросил я. – Ну, что ты, что ты, – Миша тут же подлил мне ещё, – я уверен, ты отлично справлялся. Я же видел, как ты готовился, читал эти методички. Пытался их заинтересовать своим предметом. Просто… Просто тебе не повезло, понимаешь! И потом… Ну, не всем дано быть великими педагогами. – Да хоть каким-то! Я к ним вообще пробиться не смог! Я пошёл в школу не ради денег. Ещё когда я понял, что, вряд ли, у меня будет свой ребёнок, я подумал, что свой мужской долг я должен выполнить. Хоть так. Хотя бы, давая что-то чужим. Миша со мной согласился. Он выбрал другой путь – теперь он врач в наркологическом центре. А у меня… да, была такая вот дурацкая романтическая мечта. Стать любимым педагогом для брошенных своими родителями детей. Глупости, этим детям никто не нужен. – Только один, – вслух сказал я. – А? – не понял Миша. – Для одного я, всё-таки, стал любимым учителем. Причём, для самого трудного подростка. Может, не такая я уж и бездарь, а? – Ну, что ты, Серёжа, – Миша мягко улыбнулся, – ты самый замечательный. Ты ешь, пока не остыло. Домашние пельмени не сравнятся с той пресной гадостью, которая продаётся в магазине. Мы лепим их в огромном количестве, забивая ими полморозилки. Мои пельмени легко отличить от Мишиных – они крупнее, туже свёрнуты. Мишины – мельче, и он всегда находит время фигурно их защипать. Лепит он быстрее меня, хотя на левой руке у него всего четыре пальца, да и то, от безымянного – чуть больше половины. Не на войне оставил – в драке. Едим мы вдвоём, всегда из одной миски – а зачем тарелки пачкать, и, во время еды, я всегда ем «его» пельмени, а он – «мои». Так уж повелось. – Ммм, вкусно… Вот придёт зима, налепим их целую кучу и на балконе будем хранить… Ладно, найду себе нормальную работу в городе, а то два идеалиста в семье в наше время – слишком накладно. – Ты, главное, не переживай, что так вышло. За окном раздались звуки сирены и он рефлекторно напрягся, повернулся. Вот ведь чудак, уговаривает меня не переживать, а сам переживает больше всех – за меня, за пациентов, за родителей моих. Особенно за меня. Что я рядом с ним всю жизнь себе ломаю. Чуть что, сразу начинает себя винить. Я ему о шантаже даже и рассказывать не стал. … Неделю назад я поймал физкультурника в учительской, когда там никого не было. – Ты что же творишь, сука! Ты что творишь с детьми, а? – не выдержав, я схватил его за край футболки и придушил, чувствуя, как волной накатывает отвращение. Он сильный мужик, только и я не слабак, да и помоложе буду. В армии служил, грузчиком работал, психов буйных скручивал. – Эй, да ты остынь, – он говорил испуганно, но водянистые, невыразительные глазки хитро поблёскивали, и я ему не верил. – Ты должен уволиться! – я его тряс, а он и не сопротивлялся. На полголовы меня ниже, волосы длинные и какие-то редкие, висят вокруг головы, как у старикашки. Совершенно верно сказал Стас – мразь. И как я раньше не замечал! Даже вырваться не пытался, только бормотал: «Пусти, пусти». И я отпустил. А надо было придушить там же, потому что, когда он отдышался, он выплюнул мне в лицо: – А сам-то что творишь, а? Педагог от слова «педо», а? – Ты что несёшь! – по спине скользнул мерзкий, холодный страх. Не может он знать. Не может. Он знал. Откуда? Я так и не понял. Что-то он, возможно, подслушал, когда я звонил домой пару раз. Может, он следил за мной – от такой твари всего можно ожидать. – Ты уж мне поверь, Сергей Александрович, ты ничего доказать не сможешь. А за меня есть кому заступиться. Про пацана новенького, голубка сизокрылого, слыхал? Кто, думаешь, напел его папаше про наше чудное место? Толян Веригин – правильный мужик, не забывает старых друзей. И мальчик у него ничего такой… – Да ты, тварь… – А ты что за тварь, а? Тоже же вижу, как ты ученичков обхаживаешь. Все эти твои затеи, походы, ориентирования на местности. Разнообразия хочется? Дома-то, наверное, прискучила одна и та же за… И тут я ему врезал. От всей души. Отлично понимая, что этим всё и закончится. – Сам уходи с работы. Я-то директору не чужой, знаешь, небось? А ты тут давно всем поперёк горла, гордый такой, уроки свои никогда не пропускаешь, как будто нужны они тут кому… – Я свой предмет люблю. – Да кто же тебе поверит, а? Всем понятно станет, что ты в нашем интернате забыл. Такие, как ты, только об одном и думают. А туда же – ветеран войны, защитник Отечества… Он много чего говорил. И всё, что он говорил, было правдой. Его слово – настоящего педагога с высшим образованием, женатого человека – против моего, странного одинокого мужика с автослесарным техникумом. Из детей никто ничего не скажет. Они тут такие. Может, я бы и поборолся, но Миша… Его убьет скандал. И я написал заявление по собственному желанию. Ненавидя сам себя. … У Миши лицо молодое, ему больше двадцати пяти никто не даёт, а волосы совсем седые. Его любят на работе, он понимает своих пациентов. Там работает много бывших наркозависимых и они поддерживают друг друга. Но, всё-таки, главная поддержка – это семья. Как хорошо, что у нас она есть. Мы – семья друг для друга. Такая тварь, как Павлюк, этого никогда не поймёт. У него есть женщина, которую он практически не видит, и которая то ли не догадывается, то ли покрывает своего супруга. Для него есть только способы удовлетворения своих извращённых потребностей, пользуясь чужой беззащитностью, страхом, покровительством начальства. И он равняет меня по себе. Он никогда не поймёт и никто, наверное, не поймёт. С Мишей мы вместе воевали. Он спас мне, совершенно чужому человеку, жизнь. Я хорошо помню тот день, страшную жару, редкую стрельбу в отдалении. У нас было очень мало воды, тратить её на промывку раны не хотелось, и он просто вылизал её языком. Даже не спросил, болен я чем-нибудь или нет. Перебинтовал и завязал коротенькие хвостики испачканного бинта бантиком. И улыбался, говорил, что прорвёмся, что нормально всё будет. Ему было восемнадцать, мне девятнадцать, и в таком возрасте странно думать о смерти. Но я думал. Он – нет. Весь день мы сидели под скальным выступом, прижавшись друг к другу, я впадал в забытье, а он сидел рядом со мной, придерживая, чтобы я не вывалился под палящее солнце, поил из фляжки. К ночи мне полегчало и мы смогли вернуться в часть. Сам бы я не дошёл. Подстрелили бы или свалился в какой-нибудь овраг. Мы прошли с ним вместе тот страшный момент, когда он падал в темноту, а я держал его за руку. Он вырывался, кричал, что ему ничего не надо от этой жизни, что он конченый человек, урод, не заслуживающий ни жалости, ни уважения. А я держал. И тянул к себе – сам не понимая, почему. Только ли из благодарности? Мы прошли тот странный, призрачный, дымчатый период, когда мы привыкали – он к новой реальности, я – к нему. Когда мы поняли, что слишком близки, что этого уже не изменишь, не переломишь, что теперь – только так… Мы прошли период страсти, дикой, всепобеждающей, когда для меня существовал только он, когда я был для него всем. Когда мне было плевать на окружающих, я согласен был признаться всему миру в своих чувствах, когда не мог прожить без него ни дня, ни ночи, когда ревновал его к каждому столбу… А что сейчас? Со стороны посмотреть – два взрослых мужика, один контуженный, один завязавший наркоман, всё никак не могут начать жить нормальной жизнью, завести семью… Мои родители не знают, да и не поймут они. До сих пор всё пытаются меня с какими-нибудь хорошими девушками знакомить. Особенно мама, всё внуков ей хочется. Ох, мама, хороша Настя и Юля тоже, глаз не отвести, да вот только… Говорят, что есть те, кто любит один раз и навсегда, и, видимо, я один из таких. Мишины родители с ним общаться не хотят. Вот ведь люди – то всё учили его терпимости, добру и справедливости, всяким таким интеллигентским ценностям, а как от них самих это потребовалось, так и не сдюжили. А Мишу крепко научили, он всегда такой. И я от него нахватался, видимо. Может, годам к сорока вообще интеллигентом заделаюсь. По телевизору показывают какие-то наши новейшие космические достижения. Ну, кого они хотят обмануть! В стране чёрт знает, что творится, а показывают, что мы ещё крутые, что ещё огого сколько можем. – Давай не будем сегодня выпивать весь коньяк, – я уношу опустевшую на треть бутылку в холодильник, – а то пожалеем потом. – Да, – соглашается он со мной, выключая телевизор, где, почему-то, после новостей о космосе стали показывать какого-то позолоченного священника. Миша в Бога верит, но в церковь никогда не ходит. «Я христианин, а не православный», – обычно говорит он мне. Я же… Не знаю, не верю, наверное. А даже если бы и верил, мне бы пришлось смириться с адом. А какой он будет, ад? Котлы, черти? Нет, я думаю, после смерти я открою глаза и окажусь в узком ущелье под ослепительно голубым небом, под палящим солнцем, нахлынут запахи гари, крови, грязи, я снова окажусь там раненным, без возможности попросить подмоги, окажусь там один. Не хочу в это верить. Но сейчас, Господи, если ты есть, я к тебе обращаюсь. Не за себя прошу, я знаю, тебе противны такие как я и мой любимый человек. Я за детей прошу, которые там остались. За них некому заступиться, а я сбежал, как трус. Да, испугался. За своё подобие покоя. За Мишину психику. Ведь, скорее всего, эта мразь не врала. Ему, и впрямь, покровительствует директор. И, возможно, он не врал насчёт знакомства с более влиятельными людьми. Сам-то я бы всё пережил, а Миша – нет. Ему и так в жизни досталось. Поэтому, прошу тебя, Господи, если ты и вправду есть – позаботься о детях. Или педофилы тебе нравятся больше, чем гомосексуалисты?! – Пошли спать, – Миша приобнял меня и положил голову на плечо, – книжки твои утром разберём, я завтра в ночь дежурю. Ты плохо выглядишь, такой нервный в последнее время… Отдохни недельку, а потом можешь на новую работу устраиваться. – Ты меня разбалуешь, – обнимаю его за талию и он прижимается плотней. – А кто же тебя ещё побалует… Никто нас не поймёт. Ни мои родители. Ни коллеги. Ни эта похотливая тварь – Павлюк. Я думаю о том мальчике, Максе Веригине. Пусть у него будет всё в порядке. Пусть он будет счастлив. Одним из условий молчания физкультурника было то, что я не подойду к нему. «Мне скажут, последят», – и куча склизких намёков, что, мол, не тебе рыбка предназначается. «Уж я его папаше обещал, что у него тут пидорство его как бабка отшепчет, и не подведу», – и улыбается так поганенько. Но, думаю, не на того нарвался. Макс – не мальчик из неблагополучной семьи, вряд ли его так просто запугаешь. И Стас. Вот уж кого не запугаешь совершенно. Может и обойдётся. Какой же я трус! Но, ради Миши… Пусть он улыбается, я столько времени и сил положил, чтобы увидеть его улыбку. Первый раз, после смерти Васи, он улыбнулся только через полтора года. Был холодный май, шёл дождь, и мы жили в заброшенной деревне в трёхстах километрах от города. Он целый день провёл под дождём, пока я ездил за продуктами, и конечно, простыл. Он тогда вообще мгновенно заболевал, организм не сопротивлялся никаким инфекциям, и я с ужасом думал о СПИДе. Я растёр его, закутал в старое ватное одеяло и орал на него, что он чёртов эгоист и убивает не только себя, но и меня. «Тебе всё равно, что с твоей жизнью будет? А вот мне не всё равно, идиот!» – и я закатил ему пощёчину. А потом сел рядом и чуть не заплакал от бессилия. Он вытащил меня раненого, а я не знал, что с ним делать. Не знал, куда идти. Поднял голову – а он смотрит на меня. И улыбается – слабо, грустно – но улыбается. Именно тогда я понял, что на правильном пути. И что дотащу его, и пусть весь мир треснет и провалится. Я живу ради этой улыбки. Господи, помоги другим, а нас просто не трогай. – Пошли спать, – согласился я, – и не волнуйся за меня, всё со мной в порядке. Засыпая, уткнувшись Мише в теплое плечо, я снова вспомнил Стаса, как он стоял, глядя вслед отъезжающему автобусу. Надеюсь, у него, вопреки всему, сложится жизнь, он найдёт себе любящую девушку и у него будет семья… Мысль о том, что с его характером и наклонностями он, в первые же годы своей самостоятельной жизни, погибнет в какой-нибудь бандитской разборке, я отверг. Пускай у него всё будет хорошо. Как угодно, но хорошо. Кроме как пожелать этого, я для него сделать больше ничего не могу. А ведь я его единственный любимый учитель.