Любовь без поцелуев

Слэш
NC-17
Завершён
6433
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
436 страниц, 49 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
6433 Нравится 1817 Отзывы 3260 В сборник Скачать

7. Воображаемый дневник (Макс)

Настройки текста
Никогда не имел привычки записывать свои мысли, а сейчас об этом жалею. Начни я теперь вести дневник – потом было бы увлекательное чтение. «Записки из сумасшедшего дома.» Нет, сумасшедший дом – это слабо сказано. Это место – какая-то безумная пародия одновременно на школу, тюрьму и психлечебницу, всё вместе это называется «Образовательное учреждение с круглосуточным пребыванием обучающихся начального общего, основного общего и среднего (полного) общего образования № 17» и я здесь по своей воле. Я сам на это согласился. Сам. Как говорят на собраниях Анонимных Алкоголиков? «Привет, меня зовут Максим Веригин, мне шестнадцать с половиной лет, из которых последние два с половиной года я живу в состоянии жёсткой конфронтации с собственным отцом.» Причины? О, список, предъявляемый мне регулярно, с каждым разом всё длинней и длинней. Я – безответственный идиот. Я – слабак, который только и может, что учиться всяким глупостям у других безответственных идиотов. Я, как и моя никчёмная мать, трачу свою жизнь на бессмысленные вещи, чтоб потом остаться у разбитого корыта. Я – инфантильный мечтатель, который на пороге семнадцатилетия ещё не осознал, как в жизни всё серьёзно, и, вместо того, чтоб выполнить пятилетку в три года и помогать отцу в нелёгком деле выколачивания бабла из окружающего мира, что делаю? Правильно, страдаю никому не нужной фигнёй. Бегаю по стройкам и всяким развалинам, рискуя остаться инвалидом. Слушаю музыку и читаю книги, которые ничего, кроме идиотских мыслей, не дают. Шарахаюсь по клубам, а потом прогуливаю уроки. Только и научился, что деньги тратить без счёта да отцу хамить. Но это всё можно было бы терпеть. Самый мой страшный, непростительный грех – я гомосексуалист. Я понял это, когда мне было четырнадцать. Отец узнал, когда мне было пятнадцать. Он тогда довёл себя до сердечного приступа, а меня – до нервного срыва. Он лежал в больнице, я месяц не жил дома. И после этого я не помню, чтоб у меня хоть день прошёл спокойно. Одним из самых утончённых издевательств были регулярные медосмотры в вендиспансере. Как будто я каждый день шлюх снимаю на вокзале! Отец вбил себе в голову, что венерические заболевания – постоянный и обязательный спутник гомосексуализма. Смешно. Во-первых, я никогда не пользовался услугами хастлеров. Всегда можно познакомится с кем-то, кому ты понравишься и кто понравится тебе. А в моём случае это вообще не проблема нисколько – я не урод, а деньги – прекрасный афродизиак. Во-вторых, о презервативах и элементарной осторожности я узнал, кажется, ещё в начальной школе. Вторым, не менее утончённым издевательством, были девушки, которых отец мне нанимал. Просто проститутки. Элитные проститутки. Однажды он заплатил моей однокласснице, девочке умненькой и наглой, чтоб она меня соблазнила и залетела. Это было ужасно. Я не испытываю физического отвращения к женщинам и даже нахожу их объективно красивыми, примерно, как цветы или автомобили. Человек может любоваться шикарным «Роллс-Ройсом», с восторгом и удовольствием гладить его полированные бока, но не испытывать желания трахнуть. Нет, всяких фетишистов я не рассматриваю, конечно. Даже в вендиспансере я не чувствовал себя так неловко, как когда шикарное женское тело плюхалось ко мне в кровать. Технически, при определённом напряжении и сосредоточенности, я способен на секс с женщиной… но и, наверное, с «Роллс-Ройсом» тоже. Ещё были врачи. Честные – те, которые говорили моему отцу, что я не болен. С ними отец покончил быстро. И те, которые говорили мне, как это ужасно и отвратительно, какое печальное будущее меня ждёт, те, которые изобретали для меня страшные диагнозы и пытались давить мне на психику с самых неожиданных сторон. Некоторые говорили, что у меня это подростковое, и я должен это перебороть. С таким же успехом я мог бы попытаться усилием воли стать блондином. Ну, я научился терпеть и это. Но самым невыносимым было то, что за всё время, пока мы с отцом воевали, он всегда, всегда говорил мне, что любит меня и желает мне добра. И это правда. Лучше бы он ничего мне не желал, лучше бы он на меня забил, как забили родители Спирита на него и на его брата. И так оно шло. Отец давил, я сопротивлялся. Апофеоз грянул в августе, когда меня поймали в гостинице с Мигелем. Последние полгода я вообще всю душу вкладывал в эту войну, забыв про учёбу и про всё на свете. Сделал татуировку. С большим трудом покрасил волосы. Четыре раза меня забирали менты – за драку, за вождение без прав (брал пример с друга), за проникновение на охраняемую территорию и за то, что я спрыгнул с двухметровой высоты прямо на крышу автомобиля ГИБДД. Я разучился нормально возвращаться домой – только за полночь, только пьяным. А потом был Мигель. Я не мог устоять, он был потрясающе красив, весел, раскован и ему совершенно не нужно было знать, сколько мне лет. Он был здесь проездом, ненадолго и мне не хотелось терять времени. Это было восхитительно, какой-то идиотский медовый месяц, по-другому и не скажешь. Я отзванивался домой раз в сутки, просто звонил, говорил, что со мной всё в порядке и вешал трубку. Не хотелось выслушивать от отца одно и то же. Деньги у меня с собой были, я додумался снять наличкой достаточно, прежде чем мне заблокировали карточку. Мигель на несколько часов уходил по своим делам, потом мы бродили по кафе, заходили то на какие-то выставки, то осматривали разные достопримечательности. Я показывал ему Москву, не только туристические объекты, но и то, что составляло, собственно, суть этого города – подворотни, стихийные рынки, спальные районы, бомжей и гопников. Он с удивлением пробовал шаурму и «жигулёвское» пиво, фотографировал нищих в метро и туалетные граффити. Он знал всего несколько русских слов и не слышал ругательств, летевших нам в спину, если мы брались за руки. Он не видел в этом ничего странного или зазорного. Нам было хорошо, нам было интересно общаться и плевать, что мне шестнадцать, а ему двадцать. Нам было хорошо в постели, он был нежным, послушным, страстным и совершенно без комплексов. У меня до сих пор мурашки начинают сладко бегать, когда я вспоминаю, как он шептал мне со своим непередаваемым акцентом: «Да, Макс, да, сильнее, о, мой русский красавчик, да, да…» Он не хотел от меня ничего, кроме секса и общения, всегда сам платил за себя везде, не изводил меня тупыми разговорами. Я не был в него влюблён, конечно. Просто он нравился мне – красивое, крепкое тело, гладкая, смуглая кожа, блестящие черные глаза и по контрасту – осветленные волосы с несколькими дредами у лица. Браслет-татуировка чуть выше локтя и куча браслетиков на обоих запястьях. Блестящая серёжка в правом ухе. Всегда одет с небрежным изяществом, которого стесняются наши «реальные пацаны». «Пидоры!» – неслось нам в след, когда мы шли по улице. Я всегда носил в кармане шокер, и пару раз нам пришлось им пользоваться. Мигель только удивлённо смотрел на это и не понимал, чем мы мешаем этим людям. «Почему у вас такие злые люди? Чего им не хватает?» – спрашивал он. Сейчас, здесь, я понимаю его чувства. Тогда я просто просил его забыть и не обращать внимания. Да, я не был в него влюблён, мне просто нравилось быть с ним, и никогда, и ни за что я не хотел бы для него проблем. Я надеялся, что отец доберётся до меня поздней, чем он уедет. Мне не повезло. Меня нашел отцовский начальник безопасности – Виктор Степанович. К Вите у меня претензий нет, это его работа. А вот отец повёл себя мерзко. Он вломился в номер посреди ночи, когда мы мирно спали после очередного секс-марафона. Мигель был в полной панике, для него это было совершенно ново, он искренне думал, что, заплатив, он получает покой и приватность. Ночной визит нескольких разъярённых мужиков, которые что-то орут на неизвестном ему языке и пытаются вытащить из-под одеяла, явно не входил в его планы. Эта ночь вошла в Топ-10 моих самых дурных воспоминаний. Крик, мат, я, в срочном порядке, пытаюсь найти хоть что-то из своей одежды, Мигель, уверенный, что это ограбление, на смеси английского и испанского умоляет меня им всё отдать, Витя пытается удержать моего отца от рукоприкладства, охранник и водитель поражённо пялятся на мою голую задницу, из коридора заглядывает обслуга… Ужас. Впрочем, ещё больший ужас испытал Мигель, когда отец, выпустив пар, перешел на английский и стал угрожать ему тюрьмой. Да, за совращение малолетнего. Господи, я думал, Мигель заплачет. Ему, видите ли, и в голову не могло прийти, что парень, который так уверенно держался, так свободно распоряжался своим временем, который мог выпить больше него, который защитил его от хулиганов и который, наконец, так жёстко трахал его на протяжении целой недели, мог оказаться моложе на четыре года. Отец грозился вызвать милицию или прибить «этого крашеного педофила» самостоятельно. Я грозился уйти из дома окончательно, если он хоть пальцем Мигеля тронет. Витя, который ко мне относился гораздо терпимее, чем мой родной отец, хмуро молчал или просил не пороть горячку. Уж он-то понимал, что ни о каком совращении речи не шло. Когда начало светать, мы, всё-таки, договорились. Отец оставляет Мигеля в покое и он свободно улетает к себе. Я возвращаюсь домой и сижу до конца лета под домашним арестом, а первого сентября, как приличный мальчик, иду в школу. Я выторговал себе право увидеть Мигеля в аэропорту и посещать тренировки трейсеров. На этом и порешили. Перед уходом я поцеловал Мигеля (отец и Витя синхронно передёрнулись) и попросил у него прощения. Он грустно сказал, что ни о чём не жалеет, и подарил мне один из своих браслетов – такой простой, сплетенный из какой-то травы и нескольких глиняных бусин. Помню, как уходил по коридору гостиницы, к которой привык за эту неделю. Тётка-администратор, всегда провожавшая нас с Мигелем недобрым взглядом, топталась в холле. Меня она знала как переводчика. За небольшую доплату она спокойно закрывала глаза на то, что я несовершеннолетний, а теперь стояла с торжествующим видом. Я обозвал её старой жирной шлюхой. В тот момент я ничего не чувствовал, кроме злости, раздражения и усталости. Мой медовый месяц кончился. Что поделаешь – только так оно и бывает. Понятное дело, будь Мигель знойной блондинкой с огромными сиськами, никто и слова не сказал бы, но он был парнем, настоящим парнем с плоскими коричневыми сосками, упругим прессом, тонкой дорожкой жестких чёрных волос, сбегающих от пупка к паху, недлинным, но толстым обрезанным членом, узкой горячей задницей… шикарным парнем. Страстным любовником и интересным собеседником. Чёрт, у меня не было ни одной причины не хотеть его. Да и у него тоже, я был для него интересным секс-знакомством в русской командировке, приятным и необременительным. Если бы не тупое упорство моего отца, мы бы счастливо разбежались, и он увёз бы в Испанию исключительно приятные воспоминания. Ничего особенного в этом нет, житейская ситуация, но истеричная гомофобия моего отца сделала из этого целую трагедию. По приезду в квартиру он попытался влепить мне пощёчину, от которой я благополучно увернулся, и обозвал меня блядью. И это человек, чьих любовниц я перестал считать лет с десяти. Я ему даже отвечать не стал, просто заперся в комнате и швырял что-нибудь в стену, едва слышал его голос за дверью. В итоге мы не разговаривали три дня. Лучше бы мы не разговаривали никогда. О себе и о своей никчёмности я узнал много нового. О том, какое меня ждёт печальное будущее, когда я сведу отца в могилу своими выходками и, разумеется, тут же скачусь на самое дно жизни, потому что сам обеспечивать себя не смогу, и вообще, кому я буду нужен, больной педик. А то, что я заболею, это несомненно, потому что надо было додуматься – лечь под первого попавшегося крашеного извращенца! Объяснить ему, что Мигель не извращенец, что в крашеных волосах у парня нет ничего плохого, и что это я его соблазнил, я просто не смог. Обычное дело. Я давно привык к тому, что у отца в голове стоит какой-то фильтр, который отсеивает понимание некоторых совершенно очевидных вещей. А ведь он не глупый человек, закончил политехнический университет. Да, я встретился с Мигелем в аэропорту. Он смотрел на меня со страхом и боялся лишний раз дотронуться. В отдалении стоял отцовский водитель и внимательно глядел, очевидно полагая, что Мигель засунет меня в карман и увезёт с собой. Я ещё раз попросил его не держать зла. Дома я долго рассматривал его браслет и думал, что бы подарить взамен. Дешёвый такой браслет, наверняка Мигель купил его за пару баксов в какой-нибудь открытой туземной лавочке во время своих разъездов по миру. Такое носят не для того, чтобы выпендриться и показать, сколько у тебя денег, такое носят просто потому, что это симпатичная вещь. Такое вполне можно подарить случайному любовнику… Я тоже подарил ему браслет – золотой, в виде толстой плоской цепи с массивной полированной застёжкой, на которой красовалась гравировка – моё имя и день моего рождения. Подарок кого-то из отцовских друзей. Я его всё равно почти не носил. Надо было видеть его глаза, когда он понял, что это золото. Попытался отказаться. «Это слишком дорогой подарок, Макс, мы слишком мало друг друга знали и я не могу…» Я убедил его, что для России это нормально. Кажется, скажи я ему, что тут принято периодически спать на потолке, он бы мне поверил, «загадочная Россия», как же. Мне же просто было стыдно за ту ночь. Мы стояли в здании аэропорта, разговаривали по-английски и я периодически ловил любопытные и недобрые взгляды. Наверное, мы, всё-таки, выглядели очень эксцентрично – два парня с крашеными волосами, довольно вызывающе одетые, стоят слишком близко друг к другу, да ещё, похоже, за руки держатся. Какой кошмар! Потом объявили его рейс, он, решившись в последнюю минуту, неловко обнял меня, сунув мне в руку дискету, пробормотал что-то, типа: «Ты был потрясающий, Макс… Я буду помнить тебя», – и навсегда ушёл из моей жизни. На дискете были наши с ним совместные фотографии – вот сколько у меня от него осталось. Фотографии, браслет, сладкие, жгучие воспоминания да ещё его фиолетовые боксёры, которые я, впопыхах, напялил в ту безумную ночь. Именно тогда я точно решил, чего конкретно и больше всего хочу для себя в ближайшее время. Я хочу учиться за границей. Лучше всего – в Англии. В конце концов, однажды я прожил там почти целый год и прекрасно вписался в тамошний быт. Я не говорю, что это должен быть непременно Оксфорд или Кембридж. Дело не в престижности зарубежного образования. Я просто хочу уехать отсюда, вырваться из-под опеки отца, прекратить эту войну и попытаться как-то пожить по-настоящему. У меня в голове рисовались упоительные картины – я и Спирит, сидим в каком-нибудь пабе в кислотных футболках, пьём пиво, по телевизору крутят футбол и никто на нас не бросается. Спирит обещал, что выбьет из своих на это деньги. Ну да, как же. Отец уверен, что стоит меня одного отпустить за границу, так я в первые же полгода загнусь от наркотиков и СПИДа. А уж если мы уедем со Спиритом, то первое, что мы сделаем, отъехав от Святой Руси на полкилометра, – это сбежим в Голландию и поженимся. Да, а потом уже загнёмся от наркотиков. Отец желает, чтоб я учился здесь, под его присмотром. Я должен закончить экономическое или юридическое отделение и попутно врастать в отцовский бизнес, как ракушка в коралловый риф. Я не желаю врастать. Он не желает слушать. Я никчёмный слабак, который только и может, что потакать своим желаниям. Я совершенно не знаю жизни и, вообще, живу в выдуманном мире. Я, вообще, понимаю, какие чувства испытал он, мой родной отец, застукав своего единственного сына в постели с каким-то манерным педрилой? Я ему отвечал, что жизнь я знаю прекрасно, с реальностью контактирую лучше, чем он – давно отставший от жизни закостенелый консерватор, и не ему, человеку, перетаскавшему в дом столько блядей, что хватило бы на целый бордель, говорить о каких-то чувствах. Весь август и большую часть сентября я боролся с желанием убить себя об стену. Даже парни на тренировках это заметили и Алькатрас, старший в группе, только и делал, что уговаривал меня не рисковать. Очевидно, мозги я себе, всё-таки, растряс, потому что чем иначе объяснить моё согласие на эту авантюру с интернатом, я не знаю. Отец сказал: «Продержишься среди обычных людей хотя бы два с половиной месяца – будет по-твоему», – и я повёлся. – Ты идиот! Ты полный и абсолютный идиот! – орал на меня Спирит, колотя подушкой. Мы только вернулись из гимназии и я рассказал ему о нашем с отцом споре. – Ты, вообще, понимаешь, куда ты отправляешься? Это не тот интернат в Англии, где ты жил! Поверь, это будет настоящая обитель зла, заполненная маргиналами и дегенератами! – Англия, – напоминал я ему, – наша совместная учёба в Англии. Лондонская школа экономики и политических наук, к примеру. Как думаешь, твои предки потянут? – Да потянут, куда денутся… Форслайн, если тебя там убьют… – Ну, что ты сразу – убьют-убьют, – я снял пиджак и запустил в него, – это, всё-таки, школа, а не зона. – Ну или не убьют, а… покалечат? – Спирит явно хотел сказать другое слово. – Слушай, я всю жизнь мог за себя постоять, справлюсь и там. А то, получается, я, и вправду, тряпка. – Макс, – Спирит тоже снял пиджак и приобнял меня, – ты не тряпка и не слабак. Просто, извини, но есть вещи, с которыми нормальный человек связываться не должен. Как собаки, например. Собаки были нашей вечной проблемой. Они кидались на нас на заброшенных стройках стаями – дикие, озлобленные, трусливые. Шокер и даже пневматика помогали плохо. Однажды стая загнала нас на двухметровую стену, где мы просидели часа три, пока я вызванивал своего водителя и требовал подмоги. – Слушай, я решил. Я с этим справлюсь и потом, это ведь не на год. – А… А когда? – В октябре и до Нового года. – Ты свихнешься, – покачал головой Спирит и ещё крепче меня обнял, – и я свихнусь, буду волноваться. – Чтоб свихнуться, надо нормальным быть хоть немножко, а это явно не про тебя. – Да ты! – он заулыбался, снова схватил подушку и принялся меня ею душить – в шутку, конечно. Я выкинул из головы мрачные мысли, которые меня и без Спирита одолевали по самое не могу. Побарахтавшись и отсмеявшись, мы сели играть во второй Сайлент-Хилл. – Вот, примерно, это, – кивая головой на весьма впечатляющих монстров и общую картину запустения на экране, заявил Спирит, – тебя и ждёт. Спирит, друг, ты был прав. Страх. Страх и дискомфорт – вот, что я испытываю последние дни. Весь мир превратился для меня в эти чувства. Господи Боже, с чего я взял, что вытерплю такое? Начать с того, что по приезду меня постригли. На голове остались несколько миллиметров волос. Не знаю, почему меня так это потрясло, наверное, до этого всё казалось игрой, которую в любой момент можно прекратить. Нет. Всё серьёзно. Насколько всё серьёзно, я понял в первые же минуты, когда вышел в коридор. Волна любопытных и злобных взглядов, шёпот и оскорбления. Сначала мне показалось, что я чувствую их физически, потом до меня дошло, что жжение исходит от верхней одежды, отвратительных грубых брюк и тёмно-синей рубашки. Это форма. Форма! О, сколько я от отца слушал лекций на тему: «Вот в наше время у нас была форма и мы нормальные все в школу ходили, а как вас пускают, я бы вообще на улице в таком виде запрещал появляться.» В гимназии, где учились мы со Спиритом, требовали носить костюм только на серьёзные мероприятия, типа контрольных и олимпиад, когда приезжала пресса. Форма! Форма! А потом был разговор с этим жутким типом Комнином. И я благодарил всех богов, каких только вспомнил, что догадался надеть туфли с тайником в каблуках. И взять с собой денег как можно больше. Я откупился от этого чокнутого психа, а то, что он страшный психопат, я понял сразу. Помню, однажды к отцу пришёл человек с таким же взглядом. Мой отец любит поорать, но тогда он был тих, любезен и я по голосу понял – он боится. Дело было поздним вечером, я стоял и подглядывал. Мужчина с седыми волосами и глубокими залысинами, внешне ничем не примечательный, сидел в кабинете за столом, а мой отец бегал вокруг него, как официантка. Налил ему водки. Подал пепельницу, хотя не выносит, когда дома курят. Открыл сейф и достал несколько пачек денег – много, очень много и папку. Мужчина на ощупь пересчитал купюры, заглянул в папку, кивнул и убрал всё в свой чемоданчик. И ушёл. Я слышал, как отец желал ему удачи и никогда, ни до, ни после, не слышал у него в голосе такого страха. Перед тем, как дверь закрылась, я поймал его взгляд – и примёрз к месту. Странный, неописуемый взгляд тускло-голубых глаз и гримаса, словно и мой отец, и я для него так, раздражающая обстановка. Мне было всего двенадцать тогда, но я запомнил его на всю жизнь, достаточно, чтобы потом, через несколько лет, узнать на экране телевизора в передаче о «Белом Лебеде». Он мелькнул на несколько секунд, идущий по коридору, невысокий, тощий, уже совсем без волос, с двумя охранниками по бокам, с заведёнными за спину руками, и камере удалось выхватить его лицо. Тот же взгляд. Я тогда подумал, что хорошо, что этот человек больше никогда не выйдет на волю. И знать не хочу, какие там у моего отца были дела с профессиональным киллером, за что он ему заплатил. Да, наверное, я иногда трус, но человека с таким взглядом глупо не бояться. Но чёрта с два, чтоб мне никогда больше в интернет не выйти, если я покажу, что боюсь. Собакам тоже нельзя показывать свой страх. А они здесь гораздо хуже собак. Злобное, ограниченное, завистливое стадо. У них нет никаких интересов, они ничего не читают, ничего в жизни не видели и ни к чему не стремятся. Их кругозор ограничен тем, что они видят перед собой. У всех мозги повёрнуты на почве подавляемых сексуальных желаний и за это они ненавидят меня тоже. У большинства лица, как у питекантропов. Дегенераты. Только один не такой как все, только один здесь заслуживает того, чтоб считаться нормальным человеком. Он умён, приятен в общении и, чего молчать, хорош собой. Тонкие черты лица, большие карие глаза, изящная фигура и блестящие каштановые волосы, которые, даже коротко подстриженные, кажутся пышными. Зовут его Игорь и он сосед этого придурка Комнина. С Игорем мы сдружились на второй же день, когда я немного пришёл в себя и смог начать воспринимать реальность. Я разглядел его в столовой на завтраке. Столовая – ещё одно доказательство того, что я где-то в преддверии ада. Шум, кошмарный запах, липкие столы, которые протирают полусгнившими тряпками и, главное, еда. Не знаю, из чего её тут готовят, но я заработаю себе рак, если буду так питаться дольше трёх месяцев. На завтрак дали молочную лапшу с пенкой и кусок хлеба с чем-то, что изображало масло. И стакан с так называемым «кофе». Эта жижа в стакане – оскорбление благородного напитка. Однако еда – это полдела. Нужно было с ней ещё куда-то сесть. Я вспомнил вчерашнее предупреждение о том, что уже налитое брать не стоит. На мой взгляд, эту лапшу вообще брать не стоит, но я вчера практически ничего не ел целый день. Так что вспоминаем блокадный Ленинград, отключаем вкусовые рецепторы и вперёд. Но куда мне приткнуться тут? – Садись с нами, – бросает мне мимоходом Стас, – вон туда. Вон туда – это небольшой стол, за которым я замечаю того самого парня, который вчера стоял на стрёме, пока мы с Комнином обговаривали мою неприкосновенность. Наконец, сажусь и пытаюсь найти в себе силы съесть хоть ложку. Есть надо. В то же время разглядываю компанию, к которой я вчера, в некотором роде, ухитрился присоединиться. То, что за столом сидит одна компания, понятно сразу. Как я пригляделся потом, рядами тут рассаживаются только дети помладше. Несколько столов занято под то, что, если бы речь не шла о моих ровесниках, можно было бы назвать группировками. Так, один стол, побольше нашего, занят исключительно парнями с кавказской внешностью. Кажется, насчёт них меня предупреждали. Ещё один – в основном, парни помельче, очень шумные, среди которых выделялись близнецы с удивительно невыразительными лицами. Один столик был оккупирован девушками. Вообще, присмотревшись, я заметил, что девушек гораздо меньше – как минимум, раза в три. Занятно. Компания как компания. Сам Стас, высоченный парень со странным взглядом и резковатыми, тяжелыми чертами лица. Сложно сказать, что именно делает его таким неприятным – наверное, какая-то совершенно особая мимика. Что-то есть немного неправильное в том, как он улыбается, что ли. Криво, зло. Нос сломан, левая бровь рассечена. Кожа, вроде, светлая, но, при этом, какая-то сероватая, что ли. Так же и волосы – то, что называется пепельный блондин, причём, тут главное слово – пепельный, такого тусклого цвета, как будто, и впрямь, по ним пепел растёрли. Глаза… я вчера прямо в ступор впал, когда увидел. Я видел несколько готов, которые надевали себе линзы с подобной расцветкой, но у него это природное. Интересно, а со зрением у него всё в порядке? Может, он дальтоник или что-то в этом роде? Рядом с ним примостилась маленькая, худенькая девушка. Единственное, что в ней есть выдающегося – это длинные, вьющиеся мелкими колечками золотистые волосы, на половине длины собранные в небрежный хвост. Спирит так делает. У неё очень маленькие ладони, и когда она кладёт свою руку на стол рядом с рукой Стаса, она кажется совсем детской. Это его девушка, что ли? Ой-ой… Парень, которого Стас при мне назвал Вовчиком. Качок, сразу видно. Волосы бледно-рыжие, веснушки начинаются где-то на лбу и спускаются по шее вниз. Наверняка, у него в веснушках вся спина до поясницы. Лицо спокойное, видно, что ему всё параллельно. Рядом с ним – темноволосый парень с квадратным лицом, огромным количеством прыщей и сонным взглядом, тоже изрядно накачанный. Пара школьников помладше, которые сели за стол с таким видом, словно их, как минимум, к королевской трапезе допустили. И он. Его я рассматривал дольше всех. Ну, чувствителен я к мужской красоте, а он красив, как-то утончённо красив. Но дело даже не в красоте, а в одухотворённости лица. То, что меня безумно привлекает в Спирите, то, чего не хватает всем, сидящим за этим столом. Я должен как-то наладить с ним общение и узнать, не ошибся ли я. Позавтракать я так и не смог. Эта проклятая лапша похожа на червяков. Чай с хлебом и всё. Присмотревшись, я заметил, что поевшие старшеклассники бросают свои тарелки на столах и уходят – видимо, показывая, что никто им тут не указ. Что ж, я постараюсь не отстать от коллектива. Понять, какие правила действуют за столом, оказалось несложно – все, кроме девушки, должны поесть до того, как поест Стас. Это стало понятно, когда младшеклассники, бросив в его сторону панический взгляд, принялись давиться чаем. Потом все ждали, когда поест девушка, и только потом встали. Что ж, завтрак состоялся. Есть хотелось просто безумно. Дома осталась коробка с французскими мюсли, творог, зерновой кофе, который я варил себе сам в керамической турке. Бекон, тунец, хлеб с травами – всё это осталось там. Ничего, день простоять и ночь продержаться, и Англия ждёт меня. Шуточки о том, что с утра мне заменило завтрак, я постарался проигнорировать. Как бы я сейчас хотел, как и Мигель, не знать русского языка! Как бы я хотел вообще сейчас быть не здесь! Краем глаза я отметил летящую в мою сторону ложку. Кидал кто-то явно криворукий, в меня бы она точно не попала. Поймал я её чисто машинально. Раздался крик «Апорт!», но я про это тут же забыл. – Спасибо, – голос был негромкий, приятный, – по-моему, это летело, скорее, в меня. Да, это был тот парень, что привлёк моё внимание за столом. – Да ничего… – я рассеянно покрутил ложку в руках, глядя на него. – Брось тут и пошли, пока кому-нибудь не пришла в голову светлая мысль кидаться ещё чем-нибудь. Стас уже свалил. – Ага… – я никак не мог придумать, что бы ему сказать. Кидать ложку на пол было не очень приятно, поэтому я подошёл к ближайшему столу (сидящие там шарахнулись от меня, как от прокажённого) и быстро положил. Парень печально посмотрел из-под длинных ресниц. – Надо было кинуть. Игорь. Меня зовут Игорь. – Ну, а я… – Макс, знаю. Пошли скорей отсюда. Жаль, что я не приучен вести дневник. Странные были бы это записки. Ешё один день. Тоска. Страх. Дискомфорт. На уроках сижу, гляжу в потолок. К доске меня не вызывают – едва я начинаю что-нибудь говорить, какой-нибудь долбоёб начинает кукарекать. Уроды. Завистливые уроды. Да какая разница, я, всё равно, знаю больше их всех вместе взятых. После уроков делать нечего. Библиотека тут отстойная. К телевизору не пробиться. К приставке тоже, да и смешно смотреть на это убожество после моих драгоценных Иксбокс и Плейстейшен. Да и вообще, из комнаты выходить не хочется. Комната… Эта конура, выкрашенная тускло-зелёной краской – моя комната! Этот узкий, короткий, скрипучий катафалк – моя кровать! Здесь даже окна стеклянные, а рамы деревянные, покрытые растрескавшейся грязно-белой краской. И провода от выключателя выпирают из стены, как вены у покойника. Господи, дай мне сил всё это перетерпеть. Перетерплю. Обязательно перетерплю. Я что, хуже этих дебилов, которые здесь годами живут? Хотя им, конечно, пофигу. Эти не отличаются ни чувствами, ни воображением. Им всё прекрасно. Но я сильный. Отец не прав, я не тряпка. Я умею давать сдачи. И я её даю. Какой-то урод толкает меня в коридоре. Чёрта с два, не с моей координацией! Хватаю его за плечо, бью локтем под дых и убегаю, съезжаю по перилам. Нас не догонят! Мою руки после туалета. Стараюсь не заходить туда один, но природе не прикажешь. Хлопает дверь, оглядываюсь. Один из близнецов Евсеевых, который из них – Толя или Вася – не могу различить. Игнорирую его, ожидая очередных малограмотных синонимов моей ориентации. Но он ничего не говорит, вместо этого вдруг хватает меня за воротник и пытается затащить в туалетную кабинку. Выражение лица у него какое-то совершенно бессмысленное. Отдираю его липкие руки от себя и понимаю, что он возбуждён. Грёбаный извращенец! – А ну, не рыпайся, – хрипит он мне в ухо. От него пахнет дешёвым табаком, нечищенными зубами и немытым телом, – ты же сучка, тебе понравится… – Сам сучка! – выворачиваю ему запястье, меня трясёт от отвращения. Чувствую, как липкая ладонь скользит по моей шее, пытается зажать рот. Пинаю его в пах и с ужасом вылетаю из туалета. Блядь. Блядь. Блядь. Не люблю материться, но сейчас хочется облегчить душу. – Это, наверное, Толик был, – говорит мне Игорь, когда мы стоим перед обедом за школой. Тут курят, вся земля толстым слоем усыпана бычками. Вот почему бы не поставить сюда урну? Я особо не курю, берегу дыхалку, но сейчас мне надо как-то отойти от стресса. Сигареты я с собой взял больше из подсознательного отождествления интерната с зоной, взял целый блок (полночи распечатывал пачки и укладывал сигареты в потайной отдел чемодана) и не ошибся. Стас у меня постоянно их стрелял с таким видом, как будто я – табачный автомат. – Толик, говоришь? – я достаю из кармана изрядно засаленную пачку, которая выполняет роль портсигара. – Ага… Он это дело любит, урод, – Игоря передёргивает, – к тому же, он совершенно безмозглый. Только и может, что перед девятиклассниками выпендриваться. Вообще не понимаю, зачем этих двух перевели в десятый класс. Предки, небось, постарались… – И кто ещё так может полезть? – я затягиваюсь. Хааа, давно не курил и сейчас организм медленно вспоминает, как это – терпеть горький дым в лёгких. Кха-кха… – Да больше никто, наверное, – Игорь ковыряет стену и смотрит куда-то вдаль, – то есть, так, в принципе, много кто, но… Дай затянутся? – вдруг просит он меня. – Я так особо не курю, чтоб не привыкать… – Не брезгуешь? – ловлю его взгляд. – А как же «опущенный» и вся фигня? – Плевал я на понятия, это всё для идиотов, которые спят и видят себя в тюрьме. – Да ладно? – я протягиваю ему сигарету. Он затягивается, выдыхает, а у меня слегка колет в сердце – я вспоминаю себя и Спирита, как мы тоже вот так курили одну сигарету на двоих. Беру обратно, слегка касаясь его пальцев, но он не дёргается и вообще, похоже, думает о чём-то своём. – А вот Стас узнает? Ты же с ним в одной комнате живёшь, да? – В смысле? – Ну, как же, куришь одну сигарету, – я подбираю слово пообидней, – с «петухом», а он же тут авторитет… – А, ты в этом смысле… Стас по понятиям не живёт. Он их презирает. – Да? – я удивляюсь. Надо же, никогда бы не подумал. – Да… Он, щас, погоди, как же он говорил… А, типа, понятия – это для тех, кто сидел и гордится этим. А таким гордиться могут только неудачники. Потому что, раз тебя посадили, значит ты попался. А нормальный человек прежде всего должен думать о том, чтобы не попасться. – Ничего себе рассуждение! Нормальный человек вообще не должен совершать преступлений, – я докурил и посмотрел, куда можно деть окурок. Получается, никуда. Это что, принцип данного заведения – «бросай на пол»? Тушу его об стену и кидаю к остальным. – Знаешь, нормальный человек – это одно, а Комнин – это совсем другое. И он, обычно, не попадается. Пошли на обед, я тебе расскажу, как мы… И он рассказывает. Про ос в кабинете директора. Про разгром в медпункте. Про отравление комиссии (вот тут я посмеялся, все эти пафосные взяточники бесят меня неимоверно). Про мальчика в вентиляционной шахте в женском туалете. Много про что. Вещи, которые человек будет делать, когда у него много времени и злости. Действительно, где Стас и где нормальный человек! – Зачем? – спросил я его потом. – Зачем такое вытворять? – Ну, – Игорь отводит глаза, – понимаешь… Тут все такое творят. Ну, может, не совсем такое, у кого на что воображения хватает. К этому привыкаешь. Я тут уже второй год, всё-таки. Вот, курить начал, материться… И потом, знаешь, иногда это просто забавно. Да уж, забавно. Дни теряются у меня в голове. Я постоянно смотрю на календарь, но уже, кажется, не верю в него. Я деградирую на глазах. Я приспосабливаюсь к обстановке, улавливаю ритм здешней жизни. Он подчинён какой-то безысходной злости, выражаемой через агрессию и неестественную озабоченность. Людям не о чем говорить между собой, они только попеременно оскорбляют друг друга и шутят на пошлые темы. Как хорошо, что есть Игорь, с которым можно пообщаться. И да, приходится это признавать: хорошо, что есть Стас. Хотя он, конечно, полный шизик. Утро, умывальня. Вода течёт холодная. Кто-то чистит зубы, кто-то пытается засунуть голову под кран. Брызги, мат, лужи на полу. Смотрю на себя в узкое, мутное зеркало – у меня круги под глазами. Стас бреется, корча себе страшные рожи. Рядом с ним тот самый прыщавый парень, которого, как я узнал, все зовут Рэем, тихо ругается – порезался. Спасибо моей азиатской части крови, мне бриться почти не надо. – Зацените, чо у меня, – толстый, рыхлый парень демонстрирует всем тюбик с зубной пастой – «Аквафреш», по-моему. – Мне из дома мамка передала! – Да ладно, – Стас смывает с себя остатки пены и поворачивается, – ну-ка, покажь? – Ага, щас, это мне привезли. – Ты что, Пыря, – Стас медленно подходит к нему, – жалко тебе для меня пасты? – Да, жалко. Нахуй отвали, Комнин! – в голосе толстого прорезаются плаксивые нотки. Я озираюсь – все оторвались от своих дел и с любопытством смотрят. – Так, значит, мамочка приезжала, да? – продолжает Стас. – И небось, и жратвы привезла сыночку? А ты и не поделился ни с кем, конечно, опять закрылся в туалете, около параши всё сожрал! Все вокруг смеются. По затравленному взгляду толстяка, которого Стас назвал Пырей, мне стало понятно, что всё, действительно, так и было, более того – это была одна из его самых постыдных тайн. – А ты из помойки ешь, а, Пыря? – продолжает Стас. – Или что ты там вчера делал? Что, прикиньте, пацаны, сижу я вчера, курю, смотрю – Пыря наш тихонечко так к мусорным бачкам крадётся… Что, объедков в столовой не дают? И снова смех. Парень краснеет и, набычась, смотрит на Стаса. – Сам ты, – визгливо начинает он, – из помойки ешь! Потому что тебе, вообще, ничего никто не привозит, мудак! Завидно, да? – Знаешь, а мне всегда хотелось посмотреть, как устроена такая зубная паста, – Стас неожиданным быстрым движением выхватил у толстяка злополучный «Аквафреш». Тот кинулся на него, но одним ударом был отправлен на пол, в лужу. Смех. В руке у Стаса появился крохотный ножик с лезвием не длиннее спички. С лицом доктора-вивисектора Стас начал полосовать несчастный тюбик. Толстяк взвыл. Трёхцветная паста выскользнула на мокрый кафель и легла там, как абстракция на тему триколора. Все смотрели с жадным интересом и я, признаюсь, тоже. Никогда не приходило в голову просто взять и посмотреть, как устроен такой тюбик, и теперь я с любопытством разглядывал короткую трубочку, которую Стас демонстрировал всем желающим. Пыря шмыгал носом. – Пыря, ты что, плачешь? – Стас улыбнулся. Криво так, правый угол рта не двинулся, зато слева обнажился клык, криво наползающий на другие зубы. – Пасту жалко, что ли? А ты с пола собери, ты же не брезгливый. Или может, с тобой поделится кто, сплюнет тебе на щётку. Или может, мамочка, – это слово Стас выговорил с отчётливым отвращением, – ещё привезёт. Смех не стихал. Толстяк поднялся, всхлипывая и злобно глядя на моющего руки Стаса. Кто-то размазал по полу триколор, кто-то окунул в него палец и принялся писать на зеркале «Пыря лох». Я, на всякий случай, прикрыл рукой свою японскую зубную пасту, пока Стасу ещё чего-нибудь не захотелось выяснить. Стас с Рэем уходят и я вижу, как многие пялятся на него с откровенным восхищением. Уроды. Быстро сбегаю, пока никто не решил побыть героем за мой счёт. Может кто-то спросит, почему я не заступился за толстяка? Конечно, это было отвратительно. Бедный мальчик явно страдает булимией или чем-то в этом роде, а здешняя кормёжка доведёт до депрессии кого угодно. И, вряд ли, он действительно намеревался оскорбить других, хвастаясь своей зубной пастой. Но… Но, во-первых, кто он мне? Никто. Может, я бы заступился за Игоря, хотя бы ради того, чтобы подружиться с ним поближе, но за какого-то неизвестного мне Пырю? Во-вторых, мне совершенно не хотелось оказаться на его месте, я не для этого отдал Стасу почти пять тысяч и целую кучу сигарет. В-третьих… Что-то подсказывает мне, что, окажись я на месте Пыри, он бы смотрел на это с жадностью и восхищением и провожал бы Стаса до двери почтительным взглядом. А Стас – псих. Да ещё и с ножиком. Я так и не понял, где он его прячет, – похоже, что в ботинок засовывает. Это подсказывает мне интересную мысль и я креплю чехол для смартфона на лодыжку. Удобно и не видно, и всегда с собой. Я адаптируюсь. Вчера звонил отец, ехидно спрашивал, как я тут. Я твёрдо ответил, что со мной всё в порядке и забирать меня не надо. Разговор происходил в кабинете директора и этот урод с обвислой рожей так хитро на меня поглядывал, словно ждал, что я заплачу. Хер тебе! Я слушал голос отца и представлял себе, как он сидит у себя в кабинете, представлял его огромный стол из тёмного лакированного дерева, малахитовый органайзер, который мне всегда казался безумно безвкусным (таким только голову проломить назойливому кредитору), глубокое кожаное кресло на колёсиках… Всё бы отдал, чтобы перетечь туда по телефонным проводам, только никому об этом не скажу. Я сильный! Пишу Спириту. Описываю ему свою комнату (три на пять, зелёная краска, две кровати, на одной, скрючившись, сплю я сам, на другую бросаю вещи, тумбочка с отваливающейся дверцей и унылый шкаф с обломанными крючками). Описываю ему здешних обитателей, старясь, чтоб выходило смешно, а не страшно. Рассказываю про здешнюю еду, не могу сдержать жалоб. Он мне отвечает. Говорит, чтоб я всё бросал и удирал оттуда. Нет, отвечаю я ему. Я выдержу. Смотрю на его фотографию на экране смартфона и тоскую. Хочется услышать его голос, но мобильная связь здесь не ловит. Как хорошо, что у меня спутниковый интернет. Боже, храни компанию Нокиа! За окном темно и холодно, ветер бьёт в стекло и оно тихонечко поскуливает. Стеклянные пластины наезжают одна на другую, и в этот промежуток я втолкнул вырезанную из журнала чёрно-белую фотографию Роберта Смита. Смотрю на неё и вспоминаю шикарные плакаты у себя в комнате – The Cure, Duran Duran, Sonic Youth, Агата Кристи (с автографом) и прочие. Если поеду в Англию, заберу их с собой. Нет, я, всё-таки, привыкаю. Всё не так уж и плохо. Тем более, есть Игорь. Зря я не веду дневник. Здешний быт отличается интересными тонкостями, свойственными только этому месту. Некоторые я замечаю сам, на некоторые мне указывает Игорь. Чувствую себя белым человеком в племени каннибалов, зарисовывающим дикарскую свадьбу. Например, здешнее подчёркнутое пренебрежение к аккуратности. Бросать бычки, не уносить за собой посуду, оставлять грязные следы на полу и разливать воду – в порядке вещей. Убирать за собой все, принципиально, отказывались, мотивируя это тем, что здесь есть уборщицы, им за это деньги платят. Кстати, некоторые старшеклассники (в основном старшеклассницы) за плату помогали уборщикам, но отношение к этому было крайне насмешливым. Или, к примеру, душ. Идти в душ в группе, сформированной начальством интерната, тоже было западло. Те, кто постарше, ходили в душ своей компанией, примерно так же, как и садились в столовой. Стас лаконично мне сообщил, что в душ я, непременно, должен ходить с ними, иначе мне конец. Я поморщился. Мыться в толпе? Душ – дело интимное. Я даже со своими любовниками принимал его редко, ну, разве что, за исключением Спирита, с которым моюсь вместе лет с четырёх. – Не ходи один, – предупредил меня Игорь, – подкараулят и изобьют. Да ещё свяжут и бросят под холодной водой. Или вообще, – он изобразил сжатым кулаком и двумя пальцами недвусмысленное движение, заставившее меня поёжиться. Воспоминания о Толике Евсееве и его вонючем дыхании были весьма яркими. – А могут? Это же преступление! – Ага, – невесело улыбнулся Игорь, – только хрен ты чего кому докажешь потом. Я, когда сюда только приехал, как-то сунулся в душ не пойми с кем… – Оооо, – мой ужас, видимо, отпечатался у меня на лице, потому что Игорь торопливо продолжил: – Нет, ничего такого со мной не сделали, просто зажали и… Мерзко, короче. А вот тебя – вполне, просто за то, что ты… – Не такой, как они, – закончил я за него. – Да, тут, если ты не такой, ты должен это либо скрывать, либо быть достаточно сильным, чтоб никто и пикнуть не смел. Как Стас. – Стас? Да он тут самый типичный! – Ты не прав, – вступился за него Игорь, – Стас совсем не такой… Не знаю, только он… Да ты к нему присмотрись, поймёшь. Только, – он улыбнулся и я отметил, какая у него милая, обаятельная улыбка, – не присматривайся в душе. Впечатлений в душе мне хватило. Когда знаешь, куда смотреть, можно увидеть немало интересного. В душе тоже есть свои тонкости. Так, например, по какой-то молчаливой договоренности, мытьё происходит в две смены. Причём, мыться в первую смену считается престижней. Вторая смена сидит и караулит вещи. Первая смена возвращается, вытирается и уходит, задача второй смены – помыться в этот срок, чтоб не оставлять свои вещи без присмотра. Защёлка на замке в душе сломана. – У Стаса компания небольшая, – поведал мне Игорь незадолго до первого похода в душ, – с ним безопасно, но скучно. – Скучно? – Ага. Стас не любит развлекаться в душе. Избить кого-нибудь, если мешается, а развлекаться – нет. – Развлекаться? В смысле? Игорь посмотрел на меня как на идиота. – А как, по-твоему, пацаны в душе развлекаются? Некоторые даже девочек убалтывают с собой ходить, особенно Азаев это любит. Некоторые, – Игорь скривился, – друг другом обходятся. Стас такого не допускает. – Наверное, потому что его изнасиловать пытались? – догадался я. – Кто знает… В итоге в душе мы оказались в таком составе: первая смена – это сам Великий и Ужасный, Игорь, Вовчик и Рэй, затем я, парень, которого называли Танкистом и те двое малолеток, которые садились к нам за стол, Пашик и Яшик, как их все называли. Эти двое смотрели на меня с сакральным ужасом, особенно Паша. Он прямо взглядом мою тату ел. Я его подразнить решил, медленно провёл по ней пальцем, облизнулся и спросил: «Нравится»? Парень сделал огромные глаза и заорал на всю душевую, что я к нему пристаю. Стас крикнул в ответ, что прибьёт меня на месте. Я ответил, что просто пошутил, и вообще, не сдался мне этот тощий дрыщ. Паша, кажется, обиделся – не то на дрыща, не то на «нафиг не сдался». Вообще, парни посматривали на меня, как на какое-то инопланетное чудо. Ну, чего они ждут? Я ничем от них не отличаюсь физически. Сам я тоже присматривался, больше из любопытства, чем строя какие-то планы. У Вовчика, как я и полагал, веснушками было покрыто всё тело. Веснушками и короткой рыжеватой шерстью на руках, ногах и пояснице. Мда, однако. Как хорошо, что на мне ничего не растёт. Сделал бы он себе эпиляцию, что ли, может я и соблазнился бы даже. Стас без одежды выглядел ещё более впечатляющем, чем в ней. Странное он производит впечатление – массивное и, в то же время, гармоничное. Соразмерное. Впрочем, красивым я это бы не назвал. На спине и плече я заметил у него два белых параллельных шрама. Интересно, сколько ему лет? Девятнадцать, не меньше. Небось, сидел по два года в одном классе. Рэй с Танкистом ничего особенного из себя не представляли, мускулы их не дотягивали ни до Вовчиковых, ни до Стасовых, а у Рэя тело, как и лицо, было обсыпано яркими, до крови расчёсанными прыщами. Дольше и чаще всего мой взгляд задерживался на Игоре. Чёрт, а он, и впрямь, в моём вкусе. Хрупкий, невысокий, кожа тёплого оттенка с ещё толком несошедшим загаром. На плече у него я заметил две родинки, вот именно такие – маленькие, плоские, тёмные – мне безумно нравятся. Игорь, идя к кабинке, тщательно кутался в полотенце, ему явно было неуютно. Как и мне. Зато, кто не испытывал никаких стеснений – так это Вовчик со Стасом. С Вовчиком всё понятно, я подозреваю, что большинство спортсменов тайные эксгибиционисты, а Стас просто слишком непрошибаем, чтоб испытывать нечто вроде стеснения. И вообще, я увидел много всего интересного. Рэй сказал, что у него кончился гель для душа и Вовчик предложил ему свой. Но не протянул, как следовало бы, а оставил на полочке в кабинке и Рэй втиснулся туда и, пожалуй, стоял там на несколько секунд больше, чем следует. Стас, торчавший под душем дольше всех, наконец, вышел и потянулся, стряхивая капли воды. Вовчик заметил мимоходом: «К тебе тут какая-то бумажка прилипла», – и снял её с плеча, и ладно бы просто снял – накрыл ладонью и смахнул – опять же, медленней, чем нужно. Я заметил, как Танкист слишком сильно расправил плечи и выпрямил спину, явно пытаясь копировать не то Вовчика, не то Стаса, однако ему явно было не вполне уютно голышом. А вот Игорь, наоборот, судорожно заматывался в полотенце и, одеваясь, старался извернуться так, чтобы демонстрировать как можно меньше обнажённого тела, к моему сожалению. Я заметил жадные, восхищённые взгляды Паши, которые он, мелкий и костлявый, бросал на Стаса и его странное движение рукой, когда Вовчик смахивал у того с плеча соринку. «Интересно, а они сами отдают себе отчёт в том, что творят?» – задумался я, стоя под душем. Вода текла вяло, была не особо горячей, да и пахла неприятно. Я тщательно намыливался, вдыхал непривычный мне запах дешёвого шампуня (отец специально купил, чтоб я, якобы, не выделялся и теперь я понял, что смысл в этом есть, хотя запах этот мне будет ненавистен на всю жизнь) и думал, что мне, и впрямь, повезло, что Стас не питает любви к душевым развлечениям. Я бы справился с Пашей и Яшей одновременно, справился бы с Танкистом, с Рэем (впрочем, тут результат был бы сомнительным), но хрен бы вывернулся от Вовчика и Стаса. Интересная у него компания – ребята разной степени прокаченности без проблеска интеллекта и среди них – Игорь. И как он терпит это общество недолеченных спортсменов? Впрочем, альтернатива, видимо, более безрадостна. После душа я получил от Стаса подзатыльник и заявление: «Нехуй в душе блядство разводить.» Я попытался объяснить, что просто пошутил, и получил краткий ответ: «И шутить так нехуй.» У него явно проблемы. После отбоя, пытаясь согреться, лежал под двумя маленькими и тонкими одеялами (второе я утянул с соседней пустой кровати), слушал Lacrimosa и вспоминал Спирита, нашу с ним последнюю встречу. … … Отец не любил Спирита, полагая, что он плохо на меня влияет в смысле нравственности. Его родители полагали, что я плохо влияю на Спирита, правда, больше в смысле денежном, прививая ему привычку жить не по средствам. Глупости какие. «Влиять на Спирита» – это оксюморон. После случая с Мигелем отношение к Спириту у отца испортилось окончательно (тот упорно не говорил, где я) и появляться ему здесь было категорически запрещено. Но он, всё равно, пришёл. Обманул консьержку и пришёл. – Значит, ты разносишь пиццу, – я, улыбаясь, рассматривал форменную кепочку. – Где ты взял всю эту амуницию? – У Люка, он там работал некоторое время. Господи, вахтёры смотрят на курьеров сквозь пальцы. Видят только форму. Интересно, а если бы я был террористом? – Ты был бы единственным террористом в мире, который, идя на задание, слушает Lacrimosa. Пожалуй, я загружу себе несколько песен. – Давно пора. Это одна из самых прекрасных групп в мире. Съедим пиццу? – Потом, – я глядел на Спирита и понимал, что не увижу его почти три месяца. В пятом классе я почти на год уезжал в Англию и, хотя мне там было безумно интересно, не было и дня, чтоб я не вспоминал друга. Я писал ему каждые два-три дня и с нетерпением ждал ответных писем. А ведь тогда мы не были так близки, как сейчас. Наши чувства ещё спали, наша дружба была просто дружбой. Спирит так красив… Длинные, вьющиеся тёмные волосы доходят до середины спины и всегда выглядят нерасчёсанными. На лице всегда какая-то потусторонняя мечтательность, но улыбка хитрая и жесткая – Тёмный Арлекин, прямо как с лейбла его любимой группы. Глаза у Спирита тёмно-серые, прозрачные и глядеть в них можно бесконечно. Мы давно уже не любовники, у него своя жизнь, у меня своя, мы друг друга никогда не ревнуем и не осуждаем, но, всё равно, он мне слишком близок, он часть моей жизни. Ещё ни один человек, кроме него, не вызывал во мне чего-то большего, чем просто влечение и интерес. Я не верю в существование любви, это дешёвая сказка для житейской рутины, но Спирит – он для меня больше, чем другие. После Мигеля у меня никого не было и желание вспыхивает снова, когда я вижу, как Спирит распускает волосы и откидывает голову назад. Сажусь рядом и оттягиваю воротник дешёвой футболки с логотипом какой-то пиццерии, чтоб увидеть ямку между ключиц. Целую её и он вздрагивает, замирает. – Всё потом, – шепчу я, – отца не будет ещё три часа… Он понимает, ему не нужно ничего говорить, объяснять, подсказывать. Мы целуемся жёстко, страстно, я то уступаю ему, чувствуя его язык у себя во рту, то перехватываю инициативу. Стягиваю футболку, валю на кровать, прижимаю его запястья к шёлковому покрывалу, отрываюсь от губ, веду языком дорожку по шее вниз, постоянно прикусывая бледную, прохладную кожу. Прихватываю зубами уже затвердевший сосок и Спирит стонет – боже, как давно я не слышал этого, забыл, как меня это заводит – эти его стоны, этот его полуоткрытый рот, когда он подчиняется мне, моим ласкам. Продолжаю целовать его соски, спускаюсь ниже, обвожу языком пупок, он снова вздрагивает, как будто его током прошибает – дааа, ты так любишь, я помню… Начинаю расстёгивать ему джинсы. Тут он приходит в себя и теперь он сверху – раздевает, ласкает меня. Это стало камнем преткновения в нашем сексе – я хотел доминировать, он тоже. Иногда я ему это позволял, только ему одному. Но сегодня всё будет по-моему. Даю ему стянуть с себя джинсы вместе с трусами, хватаю за волосы и недвусмысленно тяну вниз. Ловлю взгляд и понимаю, что он согласен. Улыбка – хитрая, слегка безумная – и его губы накрывают мой давно стоящий член. «Даааа», – шепчу я, чувствуя его язык, медленно скользящий от основания до самой головки. Спирит потрясающе делает минет, а мне он его делает почти с четырнадцати лет и знает, как сделать так, чтоб я выбросил из головы все печальные мысли и изгибался, цепляясь одной рукой за покрывало, другой впиваясь в его роскошные волосы. Да, ещё, ещё… Э, нет, я знаю, чего ты, коварный хитрюга, добиваешься. От полной программы ты сегодня никуда не отвертишься! С сожалением отрываю Спирита от себя, поднимаюсь, обнимаю, целую его в губы, в шею, прикусываю ключицы, опутываю сетью лёгких, жгучих ласк, наконец, расстёгиваю джинсы и стягиваю, бросая подальше. Он лежит подо мной, такой красивый, стройный, бледный, ещё более бледный на моём блестящем тёмно-красном покрывале, с разметавшимися тёмными волосами, с припухшими губами, с потерянным, мечтательным взглядом, уже совсем распалённый, готовый мне отдаться… Хотя дома мне редко удаётся заняться сексом, презервативы и детское масло, заменяющее мне смазку, я всегда держу возле кровати. Втискиваю в него сразу два пальца, он вздрагивает уже от дискомфорта, но не сопротивляется, на сегодня он признал моё главенство. Подожди, подожди, мой хороший, я тоже помню, где и как сделать тебе хорошо… И вот, наконец, он вздрагивает уже от удовольствия, начинает сам подаваться навстречу моим движениям. Сейчас-сейчас... Надеть презерватив – три секунды. А помнишь, как мы учились надевать его вместе с тобой, помнишь, как это было давно – и стыдно, и сладко? А сейчас ещё лучше, ещё слаще, потому что ты для меня – мой друг, такой узкий, такой горячий, такой послушный, ты редко таким бываешь, ни с кем, только со мной, ты же больше ни для кого не раздвигаешь ноги, открывая доступ к самому сокровенному, никому больше не поддаёшься так, да? Я нахожу нужный ритм и мир исчезает, остаюсь только я и он, слившиеся в одно счастливое безумие. Я кончаю первым, выхожу из него и, не давая ему опомниться, опускаю лицо между его, по-прежнему широко разведённых, ног. Он уже близок, он уже готов и я подарю ему оргазм – сладкий, ошеломительный – я могу. Беру напряженный член в рот, заглатываю поглубже и, в то же время, пальцами вновь нахожу внутри него заветную точку. Несколько сильных, резких движений губами – и Спирит хватает меня за волосы, вдавливая член до самого горла и кончает со стонами, всхлипом и моим именем – «Мааакс…», господи, как давно я этого не слышал от него, вот этого самого страстного шёпота, господи, как мне нравится, когда любовник шепчет моё имя в момент оргазма, это значит, что в этот пронзительный миг для него существую только я… Это так восхитительно, так интимно. Так же, как дать кому-то кончить себе в рот. Обычно я такое редко позволяю и, тем более, не глотаю, но это же Спирит. С ним я даже презервативом не всегда пользовался. Некоторое время мы лежим, обнявшись, отдыхая. Спирит молчит, только улыбаясь, смотрит мечтательно и на меня, и сквозь меня, перебирает мои волосы. – Но ты не думай, – наконец говорит он мне, – привыкать к таким делам. А то… – А то что? – А то тебе придётся ещё привыкать к тому, что нравится мне, а это сложнее. – А вот об этом точно не мечтай, – я глажу его по лицу, по слипшимся ресницам, – Спирит всегда плачет во время оргазма. Помню, поначалу меня это пугало, я боялся, что делаю ему больно. Хотя делать больно – это его прерогатива. Да, он любит все эти дела – связывание, наручники, ошейники, плётки… А ведь, глядя на него, ни за что не подумаешь. Я бы и не поверил, если бы он мне не показал свои игрушки. Это у него началось чуть больше года назад, как раз тогда, когда мы перестали быть любовниками. Он встретил какого-то мужика, старше его лет на пятнадцать, который его научил таким играм. Он и мне предлагал поиграть, обещая, что всё это исключительно для обоюдного удовольствия, но я всегда твёрдо отказывался. Ещё не хватало, чтоб меня связали и рот заткнули. А себя Спирит связать не даст даже мне. Это сильнее его и сильнее меня. Но осуждать его любовь к таким вещам я не могу. В конце концов, он действительно никого ни к чему не принуждает и не насилует. Хотя, конечно, хрупкий шестнадцатилетний Спирит с плёткой – это то ещё зрелище, правда, совсем не смешное. В такие минуты его внутренняя сила, обычно скрытая мечтательностью, проявляется особенно ярко. Меня это в нём безумно восхищает, но поддаваться этому я не хочу. Наверное, в мире нет человека, которому я бы мог полностью поддаться. Наконец, мы встаём и идём в душ. Потом едим принесенную Спиритом пиццу и, в очередной раз, обсуждаем мой отъезд. – Если что – пиши, – в десятитысячный раз говорит мне Спирит, – я всё брошу и приеду за тобой. Плевать на всё! Слушай, я лучше тебя знаю, что такое стадо злобных дегенератов, запертых в одном помещении. Блин, я жалею, что не могу поехать с тобой. – И хорошо, что не едешь. С кем я тогда буду связь держать? – я жую пиццу, но мне, действительно, невесело – эгоистичное желание иметь Спирита возле себя постоянно грызло меня всю предыдущую неделю, изобретая всяческие предлоги, почему бы он мог оказаться со мной в том интернате. Впрочем, какая глупость. И меня туда запихивают нелегально, по большой просьбе отца. И всё равно… – Прорвусь. Блин, время! Про время мы вспомнили как раз – с моим отцом Спирит разминулся лишь на несколько минут. Он увидел недоеденную пиццу, разразился речью о том, что я трачу деньги исключительно ему назло, покупая всякую несъедобную дрянь, после чего унёс почти половину пиццы к себе и доел. Я же заперся и занялся делами – распечатывал пачки с сигаретами, переливал коньяк в большой флакон из-под одеколона, перешнуровывал ботинки с секретом и пытался сообразить, что ещё может мне облегчить жизнь в тех неуютных краях. Мой чудесный американский шокер, привезенный братом Спирита, у меня отобрали, никаким оружием я не владел. И вообще, на каждый чих платков не напасёшься, буду смотреть по обстоятельствам. В списке воспроизведения Lacrimosa сменяла Diary Of Dreams. Такими темпами я в гота мутирую… … В списке воспроизведения Lacrimosa сменяла Diary Of Dreams. Хотя к моему состоянию сейчас подошёл бы, ни много ни мало, реквием. Я смотрел на фотку Спирита на экране смартфона. Фотка нечёткая, но видно, что это он. Как же мне тут одиноко! Хорошо, хоть музыку можно послушать. Боже, храни фирму Нокиа! Как же холодно, не уснёшь. Придётся греться древним, как мир способом. Я положил смартфон на тумбочку в изголовьи и надел наушники так, чтоб они не мешались. Закрыл глаза и мысленно перенёсся в свою комнату, в наше со Спиритом прощание. Представил во всех подробностях его стройное тело, нежные и крепкие прикосновения, умелый рот… По телу пробежала приятная дрожь, ладонь привычно обхватила член… После оргазма я, всё-таки, смог уснуть. Снились мне какие-то пустые коридоры; холодные комнаты с обваливающимся потолком; лестницы, уходящие в темноту; Спирит, которого я никак не мог догнать; Игорь, завёрнутый в полотенце; Стас, с кривой улыбкой бродящий и периодически надрезающий маленьким ножиком стены, из которых начинает сочиться мыльная вода…
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.