Любовь без поцелуев

Прошу прощения за долгий перерыв. Мы болели, на нас плохо подействовало крушение сайта, у нас появилось множество новых идей, но бросать начатое мы не собираемся. Конечно, размеры написанного, по-прежнему, удручают, и если у кого по этому поводу есть претензии – выскажите мне в комментах. Вообще, выскажите хоть что-нибудь. Также хочу поздравить всех читающих, во-первых, с очередным концом света, во-вторых, поздравляю с Днём рождения товарища Сталина, а всех пастафарианцев – с Пятницей! – А? – я не понял, – Лена? Почему Лена, ты же мальчик? Мальчик же, да? – Нет. Не мальчик, – так же безэмоционально проговорило странное существо. Я внимательно его оглядел. Худой, невысокий. Одет в эти вечные прямые брюки, но, почему-то, в фиолетовую футболку с изображением паука. Женскую футболку. – А… А кто? – что-то во всём этом мне не нравилось. Очень не нравилось. Что-то в мальчике (нет, это определённо мальчик!) меня настораживало. – Шлюха, – заученно ответил он, как будто ждал этого вопроса. – Минет – двести рублей и пачка сигарет. Если в попу, то пятьсот и твои гондоны. Если просто подрочить, то одних сигарет хватит. – Так, подожди, – от этого «прейскуранта» у меня волосы дыбом встали, – давай, ты зайдёшь ко мне… – Хорошо, – мальчик спокойно кивнул. Я, наконец, взял себя в руки, открыл дверь и запустил его, радуясь, что на этаже никого нет. Чёрт, ко мне ещё никто не заходил в комнату, даже Игорь всё время неуверенно мялся на пороге, словно боялся, что стоит за ним закрыться двери, я брошусь на него и грубо изнасилую. А этот зашёл спокойненько. Не посмотрел ни на бардак, ни на сваленную кучей еду, ни на наполовину вываленное из тумбочки бельё. Мне, внезапно, стало стыдно. – Ну, так это… Что ты говорил? И как тебя зовут? По-нормальному? – Лена. – Нет уж, извини, тебя должны как-то по-другому звать. В нашей стране мальчиков не называют Ленами. – Я не мальчик, я блядь. – Слушай, сядь, давай поговорим… Он спокойно присел на кровать. Спокойно? Нет. Отрешённо. Словно, частично, он не здесь. Такая пустота в глазах… – Так, ну, Леной я тебя называть не буду… Лёня! Будешь откликаться на Лёню? А шоколадку будешь? – Если целая, то пойдёт вместо сигарет. – Это ты сейчас в каком смысле? – я снова перепугался. Да что это за ребёнок такой? Ведь совсем ещё ребёнок, какого хрена он несёт? – Я же сказал… – Ты это… Ты не шути так, – я продолжал с ужасом таращиться на смуглокожего. Чтоб как-то отвлечься, я отвернулся, достал их своих вещей шоколадку и протянул ему. Тот взял без всякого интереса и впихнул в карман. – Ты это… Лёнь? – Про тебя говорят, что ты гей, – мальчик всё смотрел. Глаза у него были тёмные, не то тёмно-карие, не то, вообще, чёрные. – Ну, говорят, и чего? – Хочешь? – Т… твою м-мать! Тебя, что ли? – если бы мне волосы не обрезали, они бы встали дыбом. Какого хрена здесь творится? Мальчик продолжал равнодушно смотреть на меня. Казалось, его не волновало, соглашусь я или нет. Только кивнул. – Эээ… – мне вдруг стало жутко от его потерянного, остановившегося взгляда. От самой ситуации. – Лёня… А ты какого хрена… А ты, вообще, как, нормальный? – Нет. Вот и поговорили. А может, он сумасшедший? Нет, правда, какого чёрта он тут устроил? Лена… Что-то смутно мелькнуло в голове… Ложка. Ложка с дырочкой в ручке, которую кто-то положил на стол. «Бля, это Ленкина ложка… Какая сука её сюда припёрла?» – и тяжелые взгляды Вовчика и Танкиста, виноватый – Игоря, непонятный, непроницаемый – Стаса. – Я ничем не болею, – мальчик вдруг стащил через голову свою фиолетовую футболку. Я на секунду засмотрелся – какой приятный оттенок кожи, почти как у Мигеля. Но рёбра торчат, как у узника Бухенвальда, плечи узенькие, ручки как прутики. Нет, симпатичный ребёнок, конечно… Бля, о чём я думаю! Этот тип. Предлагает. Мне. Себя. Ёпт… Может, врача позвать? – Тебе лет сколько? – мрачно спросил я, с трудом отводя взгляд от маленьких, меньше рублёвой монетки, сосков. – Четырнадцать. – Твою мать! – меня затрясло. Ну, у меня тоже первый секс был в четырнадцать. Но то было совсем другое дело! Мы со Спиритом были ровесниками и нам одинаково хотелось… – Тебе четырнадцать и ты сосёшь у старшеклассников… за сигареты? Блядь! – Ага. Я блядь, – мальчик (Лёня? Лена?) опустил взгляд на старенькие, стоптанные кроссовочки. – Да, блядь, не ты блядь… Ты мозгами думаешь – такое делать? А если твои родители узнают? А учителя? – Да все знают. На меня накатила бешеная злость. Знают? Да вполне. Они тут всё знают! И про то, какой отравой в столовке кормят. И про издевательства старших учеников над младшими. И про то, что ремонта тут не было, одна видимость… И вот про это? Получается, кто-то из учеников проституцией занимается, и всем плевать? Но тут же есть психолог, завуч по воспитательной работе и ещё та седая тётка, которая поймала нас со Стасом, когда мы курили в туалете, открыв окно… Стас… – И многих ты… Многие соглашаются? – меня дрожь пробирает. – Ага… Девочки не со всеми хотят. – А… – самое страшное, – а Игорь Менштейн? – Это который с Комнином шляется? Нет. Из их компании только Долгин один раз подходил, так я слышал, что Стас его потом избил. И добавил с совершенно недетской циничной усмешкой: – Комнин, он же как – если он не делает, то никто не делает. – Ты это про что? – осторожно поинтересовался, стараясь отводить взгляд от коричневых сосков и выпирающих ключиц. Блин, ну хорошенький мальчик, встреть я его где-нибудь в клубе… Хотя, вряд ли, ну куда, к чёрту, четырнадцать лет, да и мелкий он, худой, я такое не люблю. – Девочки рассказывают… Они ко мне нормально относятся… «Ага, вон, футболку одолжили», – мелькнуло в голове. – …Короче, у Стаса насчёт ёбли бзик какой-то, он об этом и говорить не может, и своим друзьям… Ну, короче, вроде как не разрешает. Это потому, – Леночка поднял на меня внезапно загоревшийся тёмный взгляд, – что он не может. – Пиздишь? – от удивления я все приличные слова забыл. Мелькнула мысль, что сидим тут, сплетничаем… во-во, как два педика… но узнать так хотелось. Игорь на эту тему как-то больше отмалчивался. – А у него же девушка есть? – Банни? – Леночка только рукой махнул. – Да она, вообще, та ещё сучка. Ты знаешь, что её отчим трахал? – А?! Ёб твою мамашу… – Теперь она, значит, решила никому не давать… Стас поэтому с ней и общается. Я слышал, он по лету с кем-то там пробовал мутить, но нифига не вышло. Я вспомнил свои подозрения насчёт того, что Стас – импотент. Надо же! Ну, впрочем, понятно, ни один человек не будет так злиться по любому поводу и выдумывать шутки, типа «давай польём порог солидолом, вывернем лампочку, а рядом разобьём несколько бутылок и посмотрим, как все падают», – если у него с сексом всё в порядке. – Короче, – Лена-Лёня снова уставился на меня пустым взглядом, – мы трахаться будем? – Нет! Мы с тобой – точно не будем, – твёрдо заявил я. – А Менштейн тебе, всё равно, не даст! А если ты к нему полезешь, Комнин тебе морду разобьёт! – Я к нему не лезу… И вообще, ты откуда знаешь, что я с ним общаюсь? – Девки болтали. – Да? – сплетни погубят мир. – И чего эти девки ещё болтали? – Что ты гей. Настоящий, типа, там тусуешься и, вроде, собрался даже с каким-то мужиком жить, поэтому твой отец тебя сюда отправил, и что ты к нему бегал к дороге и Комнин с тобой бегал… А он тебя не отпустил, потому что ты ему денег должен. Бля, кто всё это выдумал?! – Вот ведь… – я, наконец, собрался с мыслями и достал плитку шоколада. – Интересно, с какого бодуна я должен деньги Комнину? – Так в карты. Тут народ часто собирается – пацаны постарше, берут жратвы, выпивки, из девчонок кое-кого и играют – раньше в дурака в основном, а после этого корейца, который до Менштейна со Стасом в одной комнате чалился, у него такая фамилия была ещё дурацкая, в основном в покер играют. – Покер? – я сообразил, зачем Стас спрятал бутылки, вместо того, чтоб начать пить тут же. – Ага. На бабки или на интерес. Стас, сволочь, – это «сволочь» прозвучало в безжизненной речи неожиданно выразительно, – всегда почти выигрывает. Кореец всех в карты научил играть, а жульничать – только Комнина. – Он тебя обыгрывал? – Ты чо? – искренне удивился мулатик. – Кто ж меня с пацанами пустит играть? Они с Азаевской толпой играют, ну, там ещё с кем… Иногда мой… Ну, наш физрук с ними играет. – Они же друг с другом не общаются! Ну, Комнин и Азаев… – Ну, это же карты! – Лена-Лёня посмотрел на меня, как на тупого. – А с кем им играть ещё, не с малышнёй же! – Бред какой-то… Ты бери шоколадку. Бери-бери, просто так… Ну, блин, за разговор! И оденься, устроил тут стриптиз… – А чё, не нравлюсь? – Лёнь, ты, вообще, мозгами думаешь? Если я гей так и кидаюсь на всех? Тебе четырнадцать! Нахрен мне твой скелет сдался? Года через два, через три… А вообще, бросай ты это дело, ну, по пацанам шляться. Плохо это кончится, честно. Ты ничего такой, милый, вообще-то… – Тебе хорошо говорить, – мальчик бросил на меня тоскливый взгляд, развернул шоколадку. Спирит не поскупился, привёз нормального, а не какой-нибудь подслащённый парафин. – Не ты же, бля, ниггер, не твоя бабушка-шлюха с негром в кустах за «Интуристом» еблась… – эту фразу Леночка произнёс так, словно мантру, словно слышал не один раз и запомнил, не вдумываясь в смысл слов. – Тоже мне, подумаешь, негры… Ты на Азаева и компанию посмотри – вот уроды! Кавказцы! И ничего, ходят, как будто так и надо. У меня мать была наполовину татарка или что-то в этом роде, я всё детство был узкоглазым! Игорь, вон, тоже… – я запнулся, поняв, что мальчик меня не слушает. Лицо его снова стало пустым и бессмысленным. «Да ну тебя к чёрту!» – подумалось со злостью. Чего я тут перед ним распинаюсь, жизни его учу! В конце концов, каждый сам себе кузнец или как правильно говорится? Трахаться я с ним не буду, ещё не хватало. А вот поболтать о всяких гадостях… А что, интересно. По ходу, этот шоколадный зайчик специализируется на всяких интимных подробностях и грязном бельишке, а с Игорем на такую тему я разговаривать не могу. Перед Игорем хочется выглядеть таким же, как он – интеллигентным и одухотворённым. И уж, тем более, не со Стасом, с ним вообще лучше лишний раз не заговаривать. Значит, Лена-Лёня «работает» за деньги и сигареты? Ну, они со Стасом недалеко друг от друга ушли… Жизнь мне показала, в чём разница, и показала моментально. Итак, я сидел на кровати. Полуголый Лена-Лёня – напротив, держал шоколадку и несколько сигарет, которые я ему выдал «за то, что потратил своё время». Я, оправившись от смущения, рассматривал его с интересом – особенно вот этот застывший взгляд. Иногда он оживал – когда я спрашивал о чём-нибудь постороннем. Но стоило только речи зайти о нём самом – «и как докатился он до жизни такой?» – пустой взгляд и заезженная пластинка: «я – шлюха, моя мать – шлюха, моя бабушка – шлюха, так мне и надо.» Такое ощущение, что кто-то вбивал ему эту установку в голову. Узнал про него я немного – что «этим» он занимается с тринадцати, что его поэтому не трогают, а раньше часто били и постоянно издевались – и ровесники, и постарше парни. Почему? Он не знает. Теперь он иногда получает пинки, если попадётся под ноги тому же Комнину или Азаеву, его заставляют носить женские кофточки и трусики, иногда даже краситься, подписывать именем «Лена» тетради. Учителя знают, но не вмешиваются, потому что никогда не вмешиваются в конфликты между учениками, пока дело не доходит до смертоубийства. «Конечно, – подумалось мне, – тут бы всех погнали поганой метлой, вскройся такая мерзость, а там и до растрат выделенных на ремонт средств недалеко.» Но, в общем-то, мулатик был не то, чтоб доволен, а как-то примирился со своей жизнью. Специально его не бьют. Некоторые из пацанов, например, братья Евсеевы, «зовут покурить» постоянно и относятся почти нормально. Да, в столовой есть ложка и вилка с дырочкой в ручке, которые он должен брать, ну и что? Я только головой качал. У меня в голове всегда сидело наивное убеждение, что где-то в мире есть люди, которым небезразлично, что творится с детьми, оставленными родителями. Кажется, я это убеждение из Англии привёз, вместе со стеклянным шариком с миниатюрным заснеженным Тауэром и своим британским произношением. Тауэр до сих пор стоит, произношение никуда не делось, а вот мысль о том, что дети кому-то нужны, разбилась вдребезги. – И тебе не противно? Вот так, с парнями? – Да как-то всё равно… Когда бьют и издеваются, хуже. А так… Что так, я не дослушал, потому что в дверь постучали. Громко. По нижнему краю. То есть, дверь несколько раз пнули и знакомый до шершавых мурашек голос втиснулся в щель. – Макс, ты там, я же слышу! Ты чем там занимаешься, ты, извращенец! У меня к тебе дело есть! – Черт, – я, отчего-то, в панику впал, – это Комнин! Блин, да оденься же ты и залезь в шкаф или под кровать… Короче, спрячься! – уверенность, что Стасу Лену-Лёню лучше не видеть, была просто непрошибаемой. Но мальчик сидел, не шевелясь, пристально глядя на дверь. Причём, взгляд у него был не пустым, не испуганным, а…выжидающим. Какого хрена? – Да спрячься ты, – лихорадочно твердил я. А потом послышался самый жуткий в этих обстоятельствах звук – в замок со смачным щелчком вошёл ключ. Какого чёрта! Ключ от моей комнаты есть только у меня! Мелькнуло в голове воспоминание о том, как меня в ту памятную ночь застукали с Мигелем. – Макс, хули ты там… – разумеется, вопрос «можно» Комнину задать в голову не пришло. Он ввалился в комнату, в одной руке у него я разглядел тяжелую связку. А он увидел моего собеседника. И его перекосило. Да так, что меня дрожь пробрала. Стас смотрел с такой ненавистью и отвращением, словно застал нас здесь за убийством или каннибализмом… Впрочем, последнее вряд ли бы его задело. Улыбка – половинчатый оскал, горящие совершенно нездоровым светом грязно-белые глаза, широкие ладони, сжатые в кулаки – Стас был страшен. – Развлекаетесь, педики? – выплюнул он. – Ты! – это Лене. – Ну-ка, колись, шалашовка, сколько взял? Лена-Лёня как-то обречённо протянул ему надкушенную шоколадку и сигареты и Комнин продемонстрировал один из своих фокусов – пнул мальчика по кисти так, что всё вылетело. Меня затрясло от злобы, глядя, как Лена-Лёня схватился за руку и закусил губу от боли. – Немного. Что, для своих скидка, а? – теперь он смотрел на меня. – Какого чёрта ты лезешь? Вообще, какого хуя ты ко мне в комнату вваливаешься? Личное пространство, не слышал? Стас, похоже, не слышал ни о личном пространстве, ни вообще. Его взгляд, всё больше напоминающий лазер, перебегал с полуголого Лены на меня. И останавливался на мне. – Че за нафиг, – наконец начал он, – ты эту блядь в комнату водишь? – А кого хочу, того и вожу, – я посмотрел Стасу в лицо. Ещё этот дебил-второгодник будет мне указывать, что делать. Ему, вообще-то, что? – Знаешь, ты вообще понимаешь, что этот интернат – не твоя собственность? А я перед тобой не отвечаю? А? – Да ладно, – Стас прищурился. А я заводился всё сильнее. Нет, ну правда, ну он-то, вообще, кто – ко мне лезть? – Ты, ёбаный псих! Король умственно отсталых! Мне вообще, вообще, вообще похуй, что ты там думаешь! Если ты вообще умеешь! Меня понесло. Я злился из-за этой ситуации с мулатиком, меня достало унылое существование последних дней и Стас с его непрошибаемой самоуверенностью достал… Ух, как достал! – Как же ты меня достал, придурок, – мы стояли друг напротив друга. Я уже ничего не видел. И про Лену-Лёню забыл, и про всё. – Ты, вообще, в курсе, что ты никто и звать тебя никак? – Откуда-то сбоку раздался всхлип. Мулатик, по-прежнему держа себя за кисть, смотрел на нас с ужасом, тёмные глаза стали ещё больше. – А ну, вали отсюда, прошмандовка, – голос у Стаса стал ещё ниже и словно придушенным, – и чтоб я тебя вообще больше нигде не видел! Мальчик ещё раз всхлипнул, подхватил свою футболочку и попытался боком протиснуться мимо нас. Представляю, какими мы ему казались – два здоровенных озлобленных пацана, один дал шоколадку, другой отнял. «Я верну ему шоколадку», – мелькнуло в голове. И пропало, потому что Стас ногой выпихнул его из комнаты и закрыл дверь. – Ебанутый, да?! – снова заорал я. – А чё ты за него заступаешься, он тебе нравится? Может, ты не Люську, а его отсюда заберёшь? – Слушай, вообще, не твоё дело, с кем я общаюсь и что я делаю! – Нет уж, – Стас сделал шаг ко мне, – ты, ёптыть, со мной тусуешься! – Я? С тобой? Да ты попутал, Комнин! Нахуй ты мне сдался, урод злобный, – я себя уже не сдерживал, – я тебе бабок дал? Дал! Всё, базара больше нету! Я тут сам выбираю, с кем я и как! – Денег? Ах, ты мне денег дал? Ты, блядь, за кого меня держишь – за вот такую? – он кивнул на дверь. – А чем ты лучше? – я уже не думал. Привычка хамить въелась в меня за последнее время плотно, а вот привычку держать ответ я не приобрёл. – Тем, что сильней его? – Да, – коротко, без эмоций. – А может, ты теперь с ним будешь? – Стас, отъебись нахуй! – Нет, это ты отъебись от меня, – взгляд стал просто невыносимым, я уже не мог смотреть в его перекошенное лицо и, вместо этого, смотрел на сжатые в кулаки руки. Рукава синей рубашки были подвёрнуты и я видел напрягающиеся мышцы и выпирающие вены. – Ты, – повышая голос продолжал Комнин, – ты просто обычный дебильный мажор… Знаешь, кто бы ты был без папочкиных денег? Да вот такая же Леночка-блядь. И звали бы тебя Машей! «Что я скажу, что мой сын – Машка?» – эхом прозвучало в голове… И я ударил Стаса. Со всей силы, по лицу. Он не успел уклониться и кровь потекла по бледно-серой коже, пачкая светлые сухие губы. А этот маньяк… улыбнулся вдруг. Как обычно, углом рта, и я разглядел кровь у него между зубами. Это было последнее, что я видел отчётливо. Резкий удар в солнечное сплетение выбил из меня воздух и способность думать связно. Раз – удар без замаха выносит мой блок, я врезаюсь в подоконник копчиком. Два – Стас получает пинок в пах и снова по лицу. Три – а потом мы уже на полу, я чувствую всё как-то кусками, вот я успеваю увернуться от кулака, вот локтем бью в шею, вот всё звенит в голове и, кажется, чья-то кровь… Широкое запястье у меня перед лицом, дышать трудно… Выворачиваюсь из захвата и, кажется, кусаю противника… А потом я снова на ногах и снова боль и желание выместить на этом самодовольном придурке злость, и глухое понимание, что ещё один такой удар – и я ослепну… А потом был чей-то вопль. Просто вопль. А потом он превратился в слова: – …осподибоже, они ведь поубивают друг друга! Комнин! Веригин! Что… Что за херня… Ой, больно… Однажды на стройке я неудачно прыгнул и скатился вниз по недостроенной лестнице. Вот и сейчас было как-то так. Свет был какой-то очень уж яркий, звуки – резкими. Себя я обнаружил сидящем на полу. А ёбаный сын сатаны и шлюхи Стас Комнин сидел сверху с разбитой рожей и подранной рубашкой. Кровь стекала по подбородку, впитывалась в выпростанную белую майку. По ходу, я ему поотдирал половину пуговиц, карман и погончик с рубахи. В дверном проёме стояли какие-то люди. Какого им всем хрена от меня надо сегодня? Почему-то потянуло в сон. – Взрослые мальчики, а подрались, как… Веригин, от тебя я такого не ожидала. К директору, быстро! Оба! Нет, сначала в медпункт! Мне с пола вставать не хотелось, было так лениво… А вот Комнин, чтоб он сдох и на могилу к нему никто не пришёл, быстро вскочил. Размазал кровь по лицу рукавом – специально, не иначе, и даже помог подняться мне. Но перед этим – я заметил – посмотрел под ноги и быстро растоптал валяющиеся несколько сигарет и недоеденную шоколадку. Вот мудак! В медпункте на нас наорали и измазали перекисью водорода. Ко мне сначала сунулись с зелёнкой, но я заявил, что у меня на неё аллергия. Стас просто злобно процедил: «Перекись», – и ему сунули вату и флакон. Кажется, его тут побаивались. В мутноватом, с пятнами чайного цвета зеркале медпункта я себя не узнал. Кто этот мрачный парень с волосами, едва дотягивающими до сантиметра, с тенями под глазами, с ввалившимися щеками? С потрескавшимися и разбитыми губами, с распухшим носом? На мне рубашка тоже была порвана, но, как ни странно, крови вытекло немного и до майки она не дотекла. Я сидел на покрытой толстым полиэтиленом кушетке и смотрел, как Стас, возле раковины, смывает кровь с лица и шеи, пока мне обрабатывают ранки на лице, заглядывают в глаза и спрашивают, сколько пальцев я вижу. Сотрясение? Вряд ли. У меня было уже как-то раз, так что опознать я его могу. Просто дайте мне лечь и поспать… Стас сидел, полуголый, напротив меня, ему тоже обрабатывали ранки, причём количество окровавленных тампончиков всё время росло. Он что, гемофилик? Но, вроде, нет. Я снова заметил у него на спине и плече слева два шрама – длинных и довольно свежих. От ножа? Откуда они на нём? Сволочь он! Они здесь все – сволочи. Домой, хочу домой. Октябрь уже закончился. Остаётся ноябрь. Полдекабря – и я дома. На Новый год мы со Спиритом уедем в Осло. Или в Париж. Или в Лондон. Или ещё в какое-нибудь цивилизованное и красивое место. А в следующем году, в это же самое время, я буду уже английским студентом. Maxim Verigin. И к чёрту это всё! Потом мы, как-то, оказались у директора. На Стасе была всё та же майка со слегка замытыми пятнами крови и, кажется, сохла она прямо у меня на глазах. – Вякнешь что-нибудь, почему подрались – я тебя, урода, прямо в лесочке упокою, – прошептал мне Комнин на ухо, когда мы шли к директору. Это слово – «упокою» – меня насмешило до истерики, и я ржал, как ненормальный, хотя больше всего мне хотелось убежать в свою комнату, залезть в шкаф и там расплакаться. Так иногда было в детстве. Я боялся оставаться один. Дни были странные, тревожные. «Ты, Максим, посиди сегодня дома, не ходи в школу.» «Ты, Максик, у окна сильно не отсвечивайся.» Отец уходил, а я прятался. Забивался под одеяло, заваливаясь игрушками. Втискивался за диван. В шкаф. Там, вокруг, было темно и спокойно. А иногда ко мне приходил Спирит, тогда – просто Рома, и мы сидели с ним вдвоём, прижавшись друг к другу крепко-крепко, и я чувствовал его дыхание на своём лице. Мы до сих пор иногда так делаем. В шкаф, конечно, уже не влезем вдвоём, но просто так накрыться одеялом и лежать «в домике», натянув его, как полог, ногами… Тут даже не в сексе дело. Кто узнал бы, смеялся бы, конечно. Да пофиг мне, я раз уж решил, что я гей, то, наверное, имею право на чувства… Вот у кого никаких чувств нет. Этот тупорылый садист сидит рядом. Мы оба смотрим на плешивого мужика с каким-то обвисшим лицом. – Итак, из-за чего драка? – а, да, этот дебил просил меня не говорить, хотя, ему-то что… – Не было никакой драки, Геннадий Валерьевич. Просто Макс показывал мне приёмы таэквондо и всё. Ах ты, сволота, запомнил про таэквондо! – Веригин?.. – Ну, – мой голос, по-прежнему, звучит неуверенно, – да… мы устроили этот, как его… спарринг… ну и увлеклись. – Объяснительные пишите! Объяснительные, мать твою. Сколько я их писал за свою жизнь. По поводу одежды, по поводу непристойного поведения (это когда меня из предыдущей, ещё более крутой гимназии выгоняли… ну, вернее, выгоняли не меня, а Спирита, я ушёл за компанию, потому что целовались мы, всё-таки, вдвоём, а то, что его семья не такая богатая, это несправедливо), а уж по поводу нахождения не в том месте, не в то время… Если бы я стал каким-нибудь великим человеком, то, продав все объяснительные с моей подписью, можно было бы сколотить нехилое такое состояние. Впрочем, похоже, Комнин пишет их ещё чаще. Я отсюда вижу, с какой скоростью лист покрывается его странным почерком. Он у него какой-то очень раздельный и очень примитивный, каждая буква лишь слегка обозначена. И, при этом, иногда встречаются росчерки на полстроки. А у меня почерк тоже раздельный, наверное, потому, что сначала я научился писать по-английски, но твёрдый, изящный, красивый… таким, во всяком случае, он мне самому кажется. – Спарринг, – пробормотал директор, – мне эти ваши спарринги… Если я тебя, жертва аборта, смогу до конца учёбы в колонию отправить, то так напьюсь на радостях… Ты ведь ошибка природы, честное слово. Вы тут почти все – ошибки природы, балласт на теле общества. Что смотришь, – это уже мне, – а ты – довыпендриваешься. Знаю я вас, никчёмыши. Тебе, Комнин, весной семнадцать уже будет? Чего? Ему что, ещё семнадцати нет? – Ну и? – А с малолетки сразу на взрослую – и вот твоя дальнейшая карьера. А за драки тебе каждый год добавлять будут, там тебе не здесь. Стас только брови поднял и, когда директор отвернулся, показал ему фак. А я продолжал удивляться. Ему нет семнадцати? Но… Но я был уверен, что он уже совершеннолетний! Да ладно, ну, габариты, но… Но вот эта уверенность в себе? И то, что окружающие так беспрекословно его воспринимают? Хотя, будь ему восемнадцать, его же должны были в армию забрать, в десант, к примеру… Или он такой псих, что в армию с этим не берут? Блин, какой десант, он, нафиг, младше меня! Мне семнадцать будет в этом декабре. – А таких, как ты, – это опять мне, – будь моя воля, я бы медикаментозно лечил. Или электричеством. Теперь уже я дождался, пока он отвернётся, и показал ему фак. Директор ещё что-то говорил, и, кажется, не только он, а я сидел и думал, что мы тут сидим, и впрямь, как двое урок – коротко стриженные, в одинаковых брюках и майках, с разбитыми лицами, Стас ещё с этими следами на спине… Блин, только наколок не хватает, честное слово – таких синих или фиолетовых. Владимирский централ, ветер северный… «Только для меня всё это – просто небольшой этап в жизни, а вот Стас так всю жизнь будет», – мстительно думал я. И наколют ему ещё какую-нибудь фиолетовую гадость. Купола, штук так пятнадцать.* Тигра оскаленного. Что там ещё для такого типа? Розу ветров, наверное, на груди. А у меня уже есть тату, ничего не значит, просто такая пикантная добавка к внешности. Нахер мне вся эта российская блатная романтика! Если бы я попал на зону, мне было бы там хреново. Да уж, оптимистичные мысли это местечко вызывает, а тут ещё директор со своими рассуждениями о нашем печальном будущем. Слово «пидорас» вертелось у него на языке, но он благополучно держал его за зубами, отыгрываясь на Стасе. Ну, «придурок здоровенный» – это ещё как-то. Ну, «шизофреник недолеченный» – это тоже справедливо. Но вот фраза: «вот поэтому мать тебя и бросила и назад не заберёт», – тут меня передёрнуло. Вот такого мне отец никогда, никогда, никогда не говорил. О том, что мать бросила меня, потому что я не такой. О том, что она не вернётся ко мне, потому что я гей. О том, что она могла бы вернуться, если я «исправлюсь». Я не сразу понял, что про мать – это тоже Стасу. Но всё заканчивается, закончилась и воспитательная работа, из кабинета мы вышли. Стас на меня демонстративно не глядел. Просто ушёл куда-то. Я пошёл к жилому крылу, спрятав руки в карманы. Кажется, нужно было зайти на склад, взять новую рубашку – да ладно, завтра, у меня ещё одна есть, мятая правда, как из задницы. Я её тоже тогда постирал и высушил на батарее. Положу на ночь под матрац. Интересно, этот отморозок психованный открывал дверь в мою комнату ключом. Откуда у него ключ от моей комнаты? Блин, надо тумбочкой дверь подпирать, а то ведь вломится и прирежет меня, урод. – Ты подрался со Стасом, – Игорь стоял возле моей двери. Он не спрашивал. – И все уже знают, да? – Событие. Все довольны, все счастливы. Ты молодец, зацепил его по роже. – Чего? В смысле, молодец? Я ему рожу разбил! Он мне тоже, кстати… – Ну, не сильно, для Комнина-то. Я открыл комнату. Темно, холодно, тоскливо. – Зайдёшь? – А… – Игорь помялся, но потом, всё-таки, переступил порог. – Такие вот дела, – я ходил по комнате. Вот поломанные сигареты и шоколадка. Капли крови… Бррр. Ободранный половик мы сбили к стене. – Надо убрать эту кровь, а то в полночь какие-нибудь демоны явятся поинтересоваться судьбой своего родственника. Это Стаса кровь, – пояснил я Игорю, присевшему на кровать, туда, где, час назад, так же Лена-Лёня сидел. – А, ну да… У Стаса кровь, если начинает идти, то фиг остановишь. Зато, почему-то, синяков почти не бывает и заживает всё очень быстро. – Это потому, что он грёбаный мутант, – я достал из тумбочки кусок туалетной бумаги, плюнул на него и принялся тереть кровавые пятна. – Так из-за чего вы подрались? Я коротко объяснил, рассказывать про мальчика мне было не очень приятно. Вроде, и ничего я предосудительного не сделал, но, всё равно, ощущение мерзкое. – Блин, надо было мне тебя предупредить, что этот педрила к тебе полезет, – озабоченно сказал Игорь. – Ты же богатый и по мальчикам открыто, для Леночки самый вариант. – В чём с этой… с этим Леночкой прикол? – А что прикол, – Игорь вздохнул, – поганая история. Он тут давно уже. Раньше его так… Ну, там, в туалете топили, в футбол им играли, ну, короче, всё такое. А с прошлого года он стал… В общем, сначала слухи ходили, потом все узнали, что точно… – Блин, но это же мерзко как-то? – Ну, а что? Девчонок тут таких полно, кто со старшими за деньги и еду. – А преподы? А всякие там по воспитательной работе? – Смеёшься? Макс, ты не понял? Пока тут всё тихо, тут хоть что делать можно. Главное, чтоб никто не узнал ничего. – Но у парня, наверное, родные есть… А если они? – У него только дядя его – наш физрук. – Этот противный? – я ликвидировал пятна крови, поправил коврик. Собрал мусор в пакетик – завтра выкину. – Ага. Он его не сильно любит и вообще… – Игорю явно было противно обо всём этом говорить. – Знаешь, я просто стараюсь не смотреть в ту сторону лишний раз. – А Стас? – А Стас Леночку ненавидит. Не знаю, почему. Говорит, что это самый жалкий отброс, которого он когда-либо видел. Вовчику как-то сдуру захотелось, – Игорь дёрнулся, – так Стас ему лицо разбил хуже, чем тебе. – Да я уворачивался просто. Я дерусь не очень, а вот уворачиваюсь запросто. – Ты, главное, не говори никому из старших, из-за чего вы подрались. – Да и так узнают. – Ну, то узнают, а говорить нельзя. О, ещё какое-то странное правило. Я, в изнеможении, присел на кровать напротив Игоря и с тоской посмотрел на него. Красивый он, всё-таки. Вот почему я сейчас тут сижу с разбитым лицом, вместо того, чтобы сидеть с Игорем и Спиритом в кафе? Жизнь несправедлива. – Я Стасу кучу всего наговорил, когда он припёрся, – вспомнил я, – хана мне теперь. – Да это ладно. На всякое там Стас не обижается. Что ты там ему сказал? – Ээээ… – я напряг память, – что он злобный урод и что мне плевать, что он думает… Что-то такое. Он мне сказал, что ему от меня ничего не нужно, потом… Короче, посрались мы. Я разломил шоколадку, протянул половинку Игорю. Господи, молочный шоколад, какой ты вкусный! Женщины едят его, когда у них депрессия. Мужчины пьют водку. Я, как истинный неформал, не признаю гендерных рамок. Достаю большой флакон из-под одеколона. Долго ходил по магазинам, искал самый большой пузырь. Вот как раз для таких экстренных случаев. – Будешь? – я улыбаюсь и протягиваю флакон Игорю. Коньяк пахнет дешёвым одеколоном и привкус приобрёл специфический, но мне всё равно. Вливаю его в крышечку, выпиваю, обжигая язык и горло. И ещё. И ещё. Игорь с сомнением нюхает, отказывается. – А насчёт Стаса ты не парься, – в итоге говорит он мне, – из-за Леночки он, конечно, залупился, но отойдёт до завтра. А про то, что ты ему сказал... Знаешь, он не обижается, ему всё пофиг потому что. Ему хоть что скажи. Ты просто посиди сегодня в комнате, никуда не выходи, а завтра всё будет нормально. Он ушёл, а я выпил ещё. Да, станешь тут алкоголиком к двадцати пяти, если в пятнадцать начинать, но я сейчас бы напился в дымину и плевать на то, что завтра на уроки. Впрочем, в итоге желание лезть под кровать и плакать я поборол. «Cause boys don't cry. Boys don't cry, yes?» – спросил я фотку Роберта Смита. Роберт Смит промолчал, к счастью. У меня разрядился смартфон. Короче, всё достало. Ничего, завтра будет лучше. Но я ошибся и Игорь ошибся, и завтра стало только хуже. * Купола накалываются либо по числу лет, которые индивид отсидел, либо, реже – по количеству ходок. Оскаленный тигр – символ опасного, агрессивного человека. Роза ветров на груди – знак "смотрящего", авторитета на зоне.