Любовь без поцелуев

(прощения просим за долгий перерыв. У меня был кризис творчества - моя муза была на каникулах в Яойном Тибете, где медитировала и обретала целительное знание. Кажется, это помогло Глава далась мне очень нелегко, особенно сцена домогательства. Я пыталась опираться на собственные воспоминания и ощущения во время попытки изнасилования, но они не отвечали моему замыслу, поэтому я так долго с ней работала. И поэтому мне очень интересно, что вы думаете конкретно об этом моменте?) Следующее утро встретило меня дружным остракизмом. В умывалке утром кто-то уронил мой тюбик с пастой на пол и наступил на него. Вся паста оказалась на полу, а я только зубами скрипнул. За завтраком за один стол со Стасом я садиться сам не стал. Сел в углу, увидев, как Игорь что-то объясняет Комнину, показывая в мою сторону, а тот только упрямо мотает головой. А потом кто-то, проходя, вылил мой кофе мне в тарелку с омлетом. Я даже не разглядел толком, кто. Просто подхватился и убежал, слыша смех за спиной. Да пошли они все! На уроках я попытался привычно сесть за последние парты. И тут выяснилось, что они заняты. Нет, правда, все четыре задние парты. Банни и Игорь. Вовчик и Рэй. Танкист и ещё какой-то парень. И Стас, сам с собой и лицом «всех убью, один останусь». Сразу перед ними – Азаев и компания. А мне «выделили» место посредине класса. «Маразм», – подумал я, когда в меня прилетела первая слюнявая бумажка. «Взрослые же люди», – когда кто-то сзади ткнул меня. Весьма ощутимо, похоже, циркулем. – Веригин, что ты всё время вертишься? Ты что, особенный, тебя что, ЕГЭ не интересует? – нет, учительница, Вы что, тоже решили поиздеваться надо мной? – И почему вокруг тебя столько мусора? Соберёшь после урока! Сзади послышался смех. – Азаев, я что-то смешное сказала? Давайте сосредоточимся. Если уж вы решили отнять моё время, перейдя в одиннадцатый класс, то будьте добры… – Как будто кто-то не сдаст это ЕГЭ, – слышу знакомое шипение. – Ты, Комнин, такой особенный, что, может, и не сдашь, несмотря на эксперимент, – тут уже я фыркаю. – Может, объяснишь нам тему урока? – Да нет, Тамара Ильинична, у меня вопрос к Вам, как к учителю русского языка и литературы, – все, как по команде, повернулись к Стасу, словно он держал в руках ниточки, привязанные к каждому носу, и вдруг потянул, – вот скажите, как правильно пишется, – он посмотрел мне в глаза и угол рта пополз вверх, – пидАрас или пидОрас? Тут, прямо, как кто-то табличку поднял: «Громкий и дружный смех». И теперь уже, как будто, это у меня ниточки от их голов. Ну, что вы смотрите, сволочи, что вы смотрите, чего вы тут не видели, а?! А раньше чего не смотрели? Боялись, да? Боялись, потому что видели, что мы со Стасом общаемся, а теперь мы подрались, он отошёл и вот, пожалуйста. Как стервятники в пустыне! – Комнин, что ты себе позволяешь? – Ну, Вы же учитель! И всем интересно. Дружный, синхронный кивок головами. Прямо театр марионеток какой-то. – Знаешь, это не та тема, которую обсуждают на уроке… – Вот так и знал, что Вы не знаете. Видимо, и впрямь не судьба нам с Вами ЕГЭ написать… Класс откровенно ржёт и даже меня, несмотря на оскорбительную ситуацию, потихонечку пробивает на хи-хи. Уж больно нелепый вид у учительницы. – Комнин, останешься сегодня после урока! И объяснительную напишешь! – Как же он её напишет, если мы так и не выяснили, как это слово пишется – через А или через О? Закройся рот, зачем я это ляпнул?! Народ вокруг уже не знает, на кого смотреть. На Стаса, который делает морду кирпичом, продолжая облучать меня взглядом. На Тамару Ильиничну, которая бестолково стоит у стола, не понимая, что делать с этой толпой разнокалиберных идиотов. На меня, вот-вот сорвущегося в свой фирменный штопор, после которого я буду долго расхлёбывать последствия. – Через Е это слово пишется, Макс, через Е, – нравоучительно заявляет Стас ко всеобщему удивлению, – уж ты-то должен знать, ты же у нас…– пауза, во время которой кое-кто даже дыхание задержал, – в гимназии учился! Сволочь! Ну, какая же сволочь, а? И все смеются! – Да ладно, – обалдело спрашивает кто-то из братьев Евсеевых, – а ты откуда знаешь? – Из Большой Советской Энциклопедии, – всё тем же, нарочито интеллигентным тоном говорит Стас, – запоминай и учись, пока я добрый. Пригодится в жизни. Нет, вы послушайте, и это тот самый тип, от которого я через каждые пять минут слышал: «Макс, не умничай, Макс, не выёбывайся»! – Всё, закрыли тему, – это уже в себя приходит Тамара Ильинична, – и все, кто рот раскрыл, пишут объяснительные! – Не забываем, пишется через Е! – с интонациями учительницы младших классов добавляет Стас. И снова со всех сторон издевательский смех. Ну, и что вот он сейчас смешного сказал? Впрочем, они смеялись, когда Стас разрезал зубную пасту этого несчастного толстяка. И когда пинком выбил стакан у Азаева из рук. Тут не так много поводов посмеяться, конечно. А хуже всего, что я тогда тоже смеялся. Цирк уродов! И на арене уроды, и зрители уроды. Ну вот, опять бумажка. Даже смотреть не хочу, какая разница, кто бросил. К концу урока Тамара Ильинична благополучно забывает про объяснительные, зато требует, чтоб я подмёл класс. На мои попытки объяснить, что мусор не мой, она только брезгливо губы поджимает. Я для неё – злобное, отвратительное нечто, и вряд ли она разрешила бы такому, как я, дружить с её сыном – читаю в этой гримасе. Она не выносит меня за то, что я из богатой семьи, за то, что прекрасно знаю этот предмет. Остальные для неё – стадо баранов, а я – ещё хуже. Беру стёсанный до основания веник и начинаю перегонять мусор – бумажки, кусочки резинки, карандашные стружки – с места на место. Под партой Стаса обнаруживаю кучу мелких бумажных квадратиков. И на каждом нарисована буква Е. Очень смешно! Вспомнил, как он пообещал больше меня не называть пидором. Это он так слово держит, что ли? Урод. «Весело» было весь день. Особенно интересно стало, когда какое-то чмо, чьего имени я даже не запомнил, вылил мне на штаны штрих-корректор. – Ко-ко-ко, петушок, ты хоть бы кончу с брюк убрал… Дальше парень не договорил – получил по морде. – Ты че, вообще страх потерял? – заорал он, хватаясь за нос. Я сжал кулаки, собираясь блокировать удар, но тот только размазывал по роже кровь с соплями. – А я и не боялся, дебил! – Слышь ты, пидарок, ты чё, не понял? Тебе всё, каюк, крышка! – Ну, давай, начинай, рискни последними зубами! – Буду я об пидара руки ещё марать! – Ты их после себя вымой сначала, чтоб об меня марать! – меня трясло. И от страха тоже, если честно. Вчера, когда я со Стасом дрался, я был как не в себе. Есть у меня такое – отпускает тормоза и начинаю чудить. Правда, обычно это не включает в себя драку, а ограничивается оскорблениями, хлопаньем дверью, ужиранием до зелёных человечков, прыжками без страховки и согласием на всякие авантюры. То, что я вчера вот так взял и живому человеку по физиономии засветил, для меня редкость. Драка – это не моё. – Ты совсем ебанутый? – пацан смотрел на меня мутным взглядом. Короткая, как у всех здесь, стрижка. Широкие скулы, маленькие глаза, низкий лоб. И чувство превосходства в глазах – ну да, он реальный пацан, а я педик! Вот только драться он ко мне не сунется, и вовсе не потому, что ему руки марать не хочется, как бы он себя ни убеждал в этом. А потому, что педик или нет, я вчера подрался с самым сильным из всех учеников и даже ухитрился не заработать сотрясение. – Ну, я тебе сказал. Я отвернулся от него и пошёл. Меня всего колотило. От страха, от напряжения. Казалось, что все смотрят на меня, шепчутся за моей спиной, хихикают. Как будто на это дурацкое пятно направлен луч прожектора. Черт, да у меня агорафобия начинается! В комнату. Срочно в комнату! Закрыться, спрятаться под одеяло… Возле двери меня поджидал сюрприз. Вполне ожидаемый сюрприз. Замочная скважина была забита спичками и жёваной бумагой. Черт! Черт! Блядь, ебаный нахуй, пиздец, пустите меня внутрь, пустите меня внутрь, пустите меня внутрь!!! Ещё секунда, казалось, и я начну колотиться об дверь. Стоп, спокойно, Макс, думай, не паникуй! Нужно что-то тонкое и острое, чтобы выковырять всё это безобразие. Одно хорошо – кто бы это ни сделал, это не Комнин. Помнится, я слыхал, что, проделывая с кем-нибудь такой фокус, чёртов выродок пускает в ход суперклей. Нужно что-то вроде скрепки или булавки. Может, пойти в кабинет трудов для девочек? Там, вроде, есть швейные принадлежности… – Веригин! О, мать вашу, а вот и Татьяна Павловна, завуч по воспитательной работе. Какая у неё жуткая перламутровая помада, всё-таки. – У меня тут с замком проблемы… – Ты ещё и замок поломал? – Мне его забили! – Избавь меня от своих оправданий. Тебе назначено наказание. – Что?! За что?! – За драку! И не надо говорить, что вы не дрались. И мне всё равно, почему вы дрались, и кто кого как назвал, – женщина смотрела куда-то мне через плечо, – вам уже по семнадцать. Вам, через год, в армию идти! Поэтому сегодня вечером отправишься на кухню, будешь там чистить картошку. – Ага, щас прям сто раз, – я с раздражением пнул дверь и уставился женщине в лицо. В упор. Неважно наложенный макияж. Набрякшие веки и мешки под глазами. Морщинки, в которые натёк тональный крем. Плохо прокрашенные в красный цвет седые волосы. И почему я её должен слушать? Эта вот женщина мирится с тем, что тринадцатилетний мальчик трахается со старшеклассниками. А другой, которому ещё семнадцати нет, устраивает беспредел и диктует свои условия всему интернату. – Это, вообще-то, эксплуатация детского труда! – Послушай меня, дитё! Ты можешь никуда не пойти, только вот директор сказал чётко – если ты нарушаешь внутренний распорядок интерната и открыто не подчиняешься его правилам, то завтра приезжает твой отец и забирает тебя. И можешь катиться отсюда вместе со своими правами. Поверь, Веригин, здесь о тебе никто грустить не будет. Вот значит как. Шантаж, да? Шантаж-шантаж. Ну, конечно же, папочка. Если я возвращаюсь домой до оговорённого срока, не видать мне Англии, как своих ушей без зеркала. Суки подлые! Ну, и хрен с вами. Полтора месяца, Макс. Англия. Картошка, хотя бы. Не туалеты. – Комнин, надеюсь, сортиры будет чистить, – только и буркнул я. – Нет, – Татьяна Павловна улыбнулась, продемонстрировав золотой зуб, – он тоже будет чистить картошку. Так она у нас хоть будет завтра. И ушла, пока я стоял и думал, что она имела в виду. Штрих-корректор на брюках подсох и начал отваливаться мелкими чешуйками. Черт, это пятно прямо физический дискомфорт мне причиняет и сосредоточиться не даёт! Надо найти место и счистить его, наконец. Мысленно я перебирал места, где в этом сраном заведении для альтернативно одарённых есть место, где можно уединиться и снять штаны. Общественный туалет? Нет уж – даже закрывшись в кабинке! Я этому месту не доверяю с первого дня, когда, полуголым, стоял перед Стасом. Чёрт, а ведь мы почти поладили с ним. То есть, дружить – мы не дружили, как с Игорем, но, нужно признать… Общение с Комнином – это, каждый раз, как будто трюк без страховки выполняешь. Что-то такое… рисковое. От него никогда не знаешь, чего ждать. Не знаешь, как он поступит, что скажет. В этом, приходится признаться, что-то есть. И всё то время, всё время пока я здесь, я спинным мозгом знал – меня не тронут. Всякие мелкие глупости и пакости – не в счёт. А что теперь? Ждать, пока меня подловят в туалете или в душе? Всё время дёргаться и оборачиваться, не иметь нормальной возможности поесть? О да, я могу постоять за себя. Я хорошо бегаю и реакция у меня отменная. Но если двое держат, а третий бьёт, то тут далеко не убежишь. И что, вернуться домой? Сказать: «Прости папа, ты был прав, я жалкий педик, ничего не знающий о реальности?» Чёрта с два! О, господи, как всё достало. Перемотать бы жизнь, как плёнку, сразу на тот момент, когда я покидаю это место. Попытаюсь соскрести корректор ногтями. Блин, всё равно пятно остаётся – белёсое такое. Надо снять штаны и попробовать его счистить, потерев ткань саму о себя. – Максим! Да что такое, кому я ещё нужен! О чёрт, физрук Григорий Николаевич – противный дядька с липким взглядом. – Ну? – вроде, ниже настроению падать некуда, а, всё-таки, нашлось. – Не нукай, не запряг, – физрук осмотрел меня с головы до ног и, конечно, остановился взглядом на пятне, – у тебя на штанах… – Знаю! – его мне только не хватало! – Что так нервничаешь-то? – Я не могу попасть в свою комнату, – признался я, – какая-то сука забила мне замок бумагой. У Вас есть тонкая проволочка или что-то такое? – Конечно, есть. Пошли ко мне в кабинет, посмотрим. Кабинет Григория Николаевича находился рядом со спортзалом, и, похоже, служил ещё и жилой комнатой. Часть была отгорожена шкафом, и там я разглядел двухъярусную кровать, трюмо с какими-то пузырьками, стул, с висящей на спинке рубашкой, коврик. И ещё – несколько пришпиленных к стене рисунков. Впрочем, в кабинете они были повсюду. Присмотревшись, я понял, что, во-первых, это рисовал ребёнок, причём, один и тот же, а, во-вторых, – нарисовано было очень неплохо. Большинство было явно срисовано откуда-то – звери, птицы, люди – карандашом и акварелью, пара простеньких натюрмортов и корявый, но легко узнаваемый, набросок здания интерната, как если на него смотреть сразу от ворот. – Это племянник мой рисует, – пояснил Григорий Николаевич, – он ведь вчера приходил к тебе, а, Максим? «Его дядя – физрук», – вспомнилось мне. Господи, он, получается, знает?! – Ну… – я даже не знал, что сказать. – Что, не понравился? – физрук в упор уставился на меня. Глаза у него были навыкате и мутно-серые, белки в прожилках и словно бы несвежие. – Тебе же нравятся мальчики? Я только молчал. Словно меня, автоматически, приняли в братство пожирателей младенцев. Да, мне нравятся парни! Да, я осознал себя геем в четырнадцать лет – вот так бывает. Да, к семнадцати годам у меня уже была куча любовников, в основном моего возраста или постарше. А что тут такого? Сексом надо заниматься, пока можешь, а не ждать, пока тебе виагра понадобится – вот как я думал всегда. Но сейчас… Я словно оказался замешан в какой-то непроходимой гадости. Как эти Евсеевы. – Так ведь нельзя! – наконец выдавил я из себя – Со всеми, за деньги… – Ну, это уж ему решать, у него это наследственное, – физрук мерзко усмехнулся, – я ему на карманные расходы не даю, вот он и выкручивается. Что, противно с таким? А с каким не противно? С иностранцем? – Что?! – Я ведь, Макс, – физрук присел на кресло, – твоего отца неплохо знаю. Хороший мужик. Повезло ему в жизни… Только не с сыном. – Не Ваше дело, – я занервничал. Что-то не нравился мне этот разговор. Не нравилось, как этот плешивый мужик на меня смотрит. – Дайте, мне, пожалуйста, – это слово я выговорил особенно отчётливо, – какую-нибудь скрепку и я пойду. – Да ты погоди, Максим. Сядь, поговорим, – он указал мне на ещё один стул, без спинки. Я сел, сцепив пальцы замком и зажав их между коленями. – Так ты, Макс, значит, со Стасом вчера подрался? – неожиданно спросил физрук. Я кивнул. – Правильно, нечего с ним связываться. Он ведь псих, настоящий отморозок без тормозов. Знаешь, какая у нас тут у всех мечта есть? Посадить его. Ну, или, хотя бы, под условную подвести, чтоб, если что, сразу сел. Только вот… Кто же на него пожалуется? Ты вот и сам написал, что вы просто разминались, хотя видели все, что вы друг другу лица поразбивали. И из-за чего? – Не из-за чего, – обсуждать Стаса с этим мерзким типом мне не хотелось, – просто так, спорили, кто сильнее. – Из-за племянника моего, да? – физрук улыбнулся. Зубы у него такие же, как глаза, желтоватые, и пара – синих, мёртвых. – Стас всегда злится, когда его видит. С Долгиным, дружком своим – спортсменом недолеченным, вот, тоже так подрался и тоже «тренировались» они. Да что с этого качка взять, он в Стаса, прямо, влюблён, всё от него стерпит… – Чего? – я от удивления даже чуть было с табуретки не свалился. – Того, – передразнил меня физрук, – обычное для таких дело, я сколько лет работаю – насмотрелся. Заведётся такой вот, посильней да поупёртей, и начинает всех строить. А дети, они ведутся на силу да на жестокость… Но ты ведь не такой? – Вы про что, вообще? – Я про то, что бросай-ка ты эти разговоры про тренировки таэквондо, иди к директору и пиши заявление. – На Комнина? – На него самого. За избиение. Побои мы тебе снимем… Он говорил, а я только морщился. В желании отправить Стаса в колонию было столько неподдельной, искренней злобы! Комнином можно было восхититься – как это он ухитрился всех тут довести. Я бы и восхитился, не доведи он и меня. Да вот, только, я им тут бороться с местными монстрами не нанимался и на вознаграждение не претендую. – Ваш племянник, – перебил я его, – он специально ко мне пришёл в комнату? Не в туалете, не где-то ещё… Чтоб кто-нибудь увидел и Стасу сказал? – Толян всегда умный мужик был, – туманно ответил физрук, – ты весь в него. Только вот чего тебя на мальчиков тянет? – Не ваше дело! – Да ладно, чего уж… Ты парень молодой, ещё набегаешься, напрыгаешься, семью заведёшь. «Кто по молодости дурака не валял», – вот, что я твоему отцу сказал. Я ведь, Максим, не первый год работаю. Десять лет здесь и ещё пять – в другом месте… Люблю детей, – это прозвучало как-то двусмысленно. Я нервничал всё сильней и сильней, не понимая, к чему вся эта беседа. – Короче, что Вам надо?! – Наглые нынче дети пошли, – Григорий Николаевич встал и принялся ходить по маленькому кабинетику. Я напряженно следил за ним взглядом. Вдруг он запер дверь. – Так что, Макс, будешь заявление писать? – Да на вас тут всех самих надо заявление писать! Я пойду, у меня дела… – я встал, чувствуя, что происходит что-то неправильное. – Сиди-ка! Может, ты и умный, а дурак, Максим, – физрук подошёл вплотную, – наш директор тут уже десять лет сидит. И я тоже. И много кто. И никогда никаких дел. Никаких проверок. Ты, Макс, ребёнок. Что думаешь, если ты куришь, трахаешься и папины деньги тратишь, то уже и взрослый? Нет, Макс, взрослые – это те, от кого что-то зависит. А от тебя тут не зависит ничего. И никто тебе не поверит. – О чём? – А вот об этом, – он вдруг резко шагнул ко мне. Я не успел опомниться, как оказался прижат лицом к стене, к одному из рисунков – только перед глазами мелькнуло что-то яркое. Мужчина заломил мне руку и я заскулил от резкой неожиданной боли, пытаясь вырваться. Бесполезно, Павлюк вел физкультуру не зря, он был крепче и тяжелее, и прижимал меня к стене так, что мне дышать было больно. Другая рука протиснулась к моей ширинке, и я похолодел от ужаса. То, что всегда казалось мне дымчатым призраком, намёками в разговорах со Спиритом и Игорем, вдруг обрело форму, плоть и хриплое, вонючее дыхание. – Я твоему отцу пообещал… – сипел физрук мне в ухо, когда я, всхлипывая от ужаса, бестолково пытался перехватить его руку у себя на поясе, – что уйдёт у тебя эта дурь… клин-клином… Я бился, ничего не соображая, паника затопила мозг тёмной волной. Все навыки самообороны просто улетучились, остался лишь страх – слепой страх тела перед насилием, ступор от собственной слабости. Как во сне, когда хочешь закричать – и не можешь, и только в глубине пульсом бьётся мысль: «это сон, я проснусь, проснусь»… Но это был не сон. Это была жуткая реальность, в которой взрослый противный мужик прижимал меня к стене, грубо лапая за промежность, выкручивая руку и слюнявя шею. А я ничего не мог сделать, ничего. Это была реальность, в которой я был слабым, беспомощным мальчиком неполных семнадцати лет, в которой не имел никакого значения ни мой статус, ни мои деньги, ничего из того, на что я обычно полагался. Его рука наконец протиснулась ко мне в брюки. Меня затрясло от отвращения, желудок сжался и подкатил к горлу. – Отпустите меня… Пустите! – только и смог пролепетать я. – Тихо, Максик, тихо, не дёргайся… Хороший мальчик! – я чувствовал его возбуждение и понимал, что вот-вот заплачу. Нет! Я дёрнулся ещё раз. И ещё раз – бесполезно. Никогда не полагался на силу, только на скорость, ловкость и на то, что всегда можно позвонить отцовскому телохранителю. Но тут, прижатый к стенке, я был беспомощен. Отвратительно беспомощен. Слабак. Тряпка. – Хороший мальчик, такой красивый, такой гладкий… Люблю послушных мальчиков, – у этого извращенца рука тряслась, когда он лез ко мне в трусы, и я почувствовал, как его короткая, жесткая ладонь добралась до моего члена и принялась его тискать. – Что, уже жалеешь, что ты педик? Не хочешь? – Н-нет… Пу-пустите… – А будешь, – в его голосе звучало неприкрытое злорадство и похоть, – и больше никогда не захочешь, – и он принялся стягивать с меня штаны. Всё. Конец. Ужас и паника хлынули в мозг, сметая все мысли и чувства, осталось только одно желание – сжаться в комочек и шептать: «Нет-нет-нет, пожалуйста, не надо, не надо...» И лишь на самом краешке сознания мелькнуло: «Не можешь драться честно – кусайся!» И свет – яркий, резкий – вспыхнул в голове. Что я как маленькая девочка, которую зажали в тёмном переулке, в самом деле! Я расслабился, делая вид, что сдался, и он повёлся. Захват ослаб, ладонь убралась из моих трусов, я услышал звяканье пряжки – он расстёгивал свои брюки. «А вот это тебе уже не нужно», – злорадно подумал я и резко ударил рукой через плечо туда, где, по моему представлению, были его глаза. Судя по сдавленному воплю, я не ошибся и в ту же секунду оказался свободен – руку мне выкручивать перестали. Я рванулся к двери, но он снова меня схватил – просто за кисть. Но теперь уже не было страха, не было этой глупой, ослепляющей паники – я просто пнул его, как следует, под коленку. – Отъебись, т-тварь! – голос меня ещё не вполне слушался и я понимал, что, в любой момент, могу сорваться в слёзы. Физрук смотрел на меня исподлобья. Просто стоял и смотрел, скрестив руки на груди, не делая больше попыток меня схватить и наблюдая, как я отступаю к двери. – Что, так оно не очень весело, а? А тебе придётся, Макс, потому что либо ты уезжаешь отсюда, либо тебе понадобится помощь. А кто тебе тут, кроме меня, поможет? Комнин злопамятный и ты ему не друг. Тебе, всё равно, придётся кому-нибудь отсосать. Педики, Макс, только так в жизни и пробиваются, не знал? – Я на тебя заявление напишу! – Пиши. Знаешь, сколько дел об изнасиловании разваливается на полдороге? Я бессильно молчал. Конечно, я знал, как судят за изнасилование у нас в стране. Алькатрас, лидер нашей трейсерской группы, однажды рассказал, что у его брата двое пьяных уродов изнасиловали девушку. Затащили в машину, отвезли в гараж... И им за это ничего не было. Адвокат ухитрился доказать, что та сама согласилась поехать с ними, а потом начала вымогать у них деньги. А когда они не заплатили, написала заявление. Девушка повесилась после суда. А те двое сгорели заживо в своём гараже. Экспертиза установила, что они пролили бензин, а потом курили. А замок оказался сломан. Да, конечно. Алькатрас среди наших был знаменит как известный пироманьяк. А также – умелец взламывать замки. Его бы сюда. Я чувствовал себя грязным. Словно от этих прикосновений в кожу въелось что-то зловонное, маслянистое, едкое. И не только в кожу. В душу – тоже. – Нахуй иди, – только и сказал я. – На Вы ко мне обращайся, – непонятно зачем поправил он меня, и я почувствовал, как накатывает уже не паника – истерика. – Идите нахуй! – я, трясущимися руками, отпер замок и, смеясь как сумасшедший, побежал отсюда, из этой мерзкой каморки, чувствуя, как меня, всё-таки, настигают слёзы. – Идите... ах-ха-ха... нахуй! Влетев в туалет, я даже не потрудился захлопнуть за собой кабинку или оглядеться – рванул к унитазу и меня вырвало – желчью. Пустой желудок судорожно сжимался, словно стараясь вырваться у меня через горло. Некоторое время я просто стоял, склонившись над ледяным фаянсом, пытаясь выплюнуть тягучую горечь из своего рта. Потом подошёл к зеркалу. Некоторое время не мог понять, что это у меня с лицом – какие-то странные оранжевые и синие пятна, а потом вспомнил рисунки в кабинете и меня снова затрясло – от слёз и смеха вперемешку. Я смеялся и плакал, смеялся и плакал, пока смывал с лица следы акварели. На моё счастье, в туалете было пусто, только какой-то младшеклассник забрёл сюда, но, встретившись со мной взглядом, тут же сбежал – видимо, лицо у меня было совсем безумным. Наконец, я слегка успокоился. Холодная вода вразумила меня, а воспоминание об Алькатрасе сделало остальное. Иногда случается и такое – в острых жизненных ситуациях мозг вдруг начинает работать на полную катушку. У своей двери я достал из кармана зажигалку и поднёс её к замочной скважине. Три секунды мне понадобилось, чтобы поджечь высохшую жёваную бумагу и спичечные щепки. Они были вставлены неглубоко и вскоре я уже выдувал из замка золу. Несколько тычков – и ключ, наконец, повернулся. Я ввалился в свою комнату, закрыл за собой дверь, оставив ключ в замке – чтобы никто не открыл снаружи. И тут же бессильно сполз на пол, прямо под дверью, желая только одного – ослепнуть, оглохнуть, а ещё лучше – умереть прямо здесь и сейчас. Прошло около получаса, прежде чем я очнулся от странного, заторможенного состояния. С трудом встав, я перебрался на кровать. Лёг, не разуваясь, и уставился в потолок. Вот значит, как. Вот как, значит. В голове, как будто, метроном установили – вот-так, вот-так, вот-так… Зачем я во всё это впутался? Доказать отцу, что я самый сильный и умный? Доказать себе, что я крутой, что мне всё нипочём? Что я здесь делаю – в этом странном месте, с этими странными людьми? Я для них – урод, я для них – ничтожество! Я представил себе дорогу в сумерках, все те километры между мной и моим домом. Вроде и немного, а, как будто, световые годы. Словно я на другой планете. Словно это, вообще, не я. Нет, я не здесь. Не здесь… Не здесь… Я снова увидел свою комнату в подробностях. Большая низкая кровать, застеленная атласным тёмно-красным покрывалом. Кремовые обои в тонкую оливково-зелёную полоску. Красивые чёрно-белые плакаты – специально заказывал, это вам не какие-то вырванные их дешёвого журнала постеры! Стеллаж с книгами – там и фантастика, и мистика, и чего только нет… Безделушки на полках, всякие глупые сувениры. Там же и тот старый шар с Тауэром под пластиковым снегом… Компьютерный стол, удобный крутящийся стул… Я не здесь, я там. Мне это почти удалось, но громкие голоса в коридоре вырвали из страны мечтаний. Нет, я, по-прежнему, здесь – голодный, избитый и едва не изнасилованный. По-прежнему среди людей, которые меня ненавидят и презирают – а за что? Сами, что ли, лучше? Я невесело усмехнулся. Конечно, были у меня парни, которых немножко насилия только заводило. Но это всегда была игра – прижать чуть сильнее, схватить за волосы, может, слегка придушить. Мигелю очень нравилось, когда я трахал его, стянув ему запястья его же футболкой, но он и не пытался никогда вырваться. Я уже молчу про Спирита и его забавы с наручниками и всем прочим. Но это тоже всегда-всегда добровольно. Я голубой, педик, педрила, хуесос… Какие там ещё ругательные слова в нашей стране есть для определения лица гомосексуальной ориентации? А какие слова есть для определения того, что чуть-чуть не случилось в кабинете физрука? Какие слова есть для определения того, чем тут занимается Леночка? Как называется равнодушие, с которым на это все смотрят? «Господи, даже Стас лучше их всех», – вдруг пришло мне в голову. Ему, по крайней мере, противно. Его ведь самого когда-то чуть не изнасиловали. Он об этом спокойно говорит сейчас и, наверное, гордится собой, что смог отбиться. Но тогда… отойдя от наркотического прихода – каково ему было? Тоже сидел вот так, глядя в стену, и умирал от собственного бессилия? Сколько ему было тогда – четырнадцать? И он тоже отлично понимал тогда, что никто за него не заступится, и никого не накажут. Вот. Вот что меня убивает. Я ведь могу позвонить отцу. Конечно, как всегда. Только и он мне не поверит. Я для него – полнейший отморозок, способный на всё, и уж, конечно, опорочить его старого приятеля. Я чуть не застонал от бессилия. Как мне тут протерпеть? Потому что мне нужно протерпеть! Мне нужно уехать. Отец прав: эта жизнь – не для меня. Что ж, найду себе другую. Только вот… Нет-нет, я продержусь. Коньяк сильно отдавал одеколоном. Я – от голода, от перенесенного напряжения – опьянел почти сразу. Осмотрел свои запасы и горько пожалел, что уже почти всё съел. Осталось немного шоколада, пара пачек сушеного кальмара и банка шпрот. Надо написать Спириту – пусть привезёт ещё еды. Видимо, нормально питаться здесь (Нормально? Я уже считаю здешнюю еду нормальной? Вот оно, падение!) мне нескоро придётся, если вообще придётся. Сумерки наполняли комнату. Я дремал, кое-как свернувшись на продавленной кровати. По- хорошему, стоило бы приняться за алгебру – задали какое-то несусветное количество примеров, но я махнул рукой. Авось не спросят! А если и спросят – ну, поставят двойку и что? Для человека, который столько пережил, двойка – уже не самое страшное. В конце концов, у меня отличные оценки. И вообще. Всех ненавижу. Холодно. И есть хочу. Разбудил меня громкий стук в дверь. Я суматошно скатился с кровати, дохнул себе на ладонь – не слишком ли пахнет одеколоном? Вроде нет. Повернул чуть трясущимися руками ключ и выдохнул сквозь зубы. Ну, конечно-конечно, как же я мог забыть. Татьяна Павловна. – Картошка, Веригин! – она принюхалась. – А что ты надушился, как на свидание? – Ранку дезинфицировал одеколоном, – буркнул я, отворачиваясь. Чёртова картошка! Как будто у меня есть настроение! Как будто у кого-то вообще – во всей обозримой вселенной – есть настроение чистить картошку. В маленьком закутке на кухне оголённая лампочка светила с беспощадной яркостью. Стас уже был там, высыпал из вёдер картошку в плоский поддон. Я бессильно прислонился к косяку – всё казалось чересчур резким. Вода – тугой прозрачной струёй – жестоко колотила в жестяной поддон и картошка грохотала, как камнепад, и запахи с кухни были, почему-то, приторно-органическими, с ноткой помоев и барахлящей канализации, и Стас… Стас на этом фоне тоже казался какой-то неестественной фигурой, и мне вдруг почудилось, что это какой-то совершенно незнакомый мне человек. Как и вчера, он был в одной майке – уже без пятен крови. Как-то очень внезапно я понял, что он, действительно, очень сильный и запросто мог бы вчера забить меня до смерти. И не только меня. Наверное, и с Григорием Николаевичем он бы запросто справился. Наверное, вот таким становишься, если всё время надеешься только на себя. Наверное, вот таким меня мечтал бы видеть мой отец – сильным, изобретательно жестоким, хитрым… и без всякой личной жизни. Может, предложить ему усыновить Стаса? Он поднял на меня свой странный взгляд. Что у человека за лицо – ничего по нему непонятно! – Вон – ножик, вон – табуретка. Бери ведро, ну и … – он не договорил, отвернувшись. На меня ему тоже, наверное, смотреть противно теперь. Ну, хоть педиком не назвал, и то счастье.