Любовь без поцелуев

Мне припомнилась наша первая встреча – дуэль взглядов. А сейчас это, почему-то, напомнило пинг-понг или бадминтон. Смотрим друг на друга по очереди. Макс молчит, вертит в руках картофелину, как будто первый раз вообще такую штуку в руках держит. Я почистил уже пять. Я поверил в существование чертей. Они тянут меня за язык. Я не могу молчать. Я не могу не смотреть на Макса. И он тоже посматривает на меня как-то странно. Кайфанулся, что ли? Кто-то должен начать этот разговор. – Ну, и чё ты, долго собираешься так сидеть? Нам эти пять вёдер на двоих дали, я за тебя чистить не буду! – Ну, и не надо, – равнодушно отвечает Макс, вновь поднимая на меня взгляд. Я принюхиваюсь – ну, точно, какой-то спиртягой шибает. – Эй, Макс, ты пьяный, что ли? – Ничего я не пьяный, отвали! Ага, а я, блин, не вижу! У него движения стали неуверенными и язык словно заплетается. И где это он успел? – Ты что, нашу заначку трогал? – Ничего я не трогал! Отвали, Стас, ты ведь со мной не общаешься, и вообще… Вот то-то и оно, что вообще. Я тоже решил, что не общаюсь. А сейчас – не могу. Хочу говорить с ним и чтоб он отвечал. И чтоб смотрел на меня, в глаза смотрел, как раньше. – Это ты со мной не общаешься! – я отрезал кусок от картофелины и пожевал. Невкусно. Макса, вроде, проняло – он поднял глаза. – Стас, ты когда головой ударился? – Давно, а что? – Стас, слушай меня, я говорю раздельно. Ты вчера устроил мне скандал. Избил меня до синяков. Дал команду «фас» всем своим интернатовским подпёздышам, чтоб меня начали третировать. И теперь ты говоришь, что я с тобой не общаюсь?! Ты идиот? – Нет, это ты вчера мне сказал! Что ты мне деньги даёшь и хватит с меня! – я, от внезапно нахлынувшей злости, швырнул картошку в бак так, что вода выплеснулась. – Да ещё этого пидора к себе приволок и сидел с ним там! – А тебя-то это как ебёт? – Макс ковыряет картофелину, вместе с кожурой срезая с неё половину. – Что тебе, вообще, от меня надо? Бля, какой хороший вопрос. Вот я и сам себя спрашиваю, а ответить нечего. Денег? Деньги – это, конечно, хорошо. Это очень хорошо. За деньги можно достать выпивку и сигареты, порнуху можно. Если ты можешь такое покупать, то ты крут. Очень крут. Любая мразь будет к тебе подлизываться. Любая девка даст (кроме Банни), как бы ты ни выглядел и что бы ты из себя в этом смысле не представлял. Уборщицы и прочая обслуга скажут, что не видели тебя там, где тебя быть не должно. Деньги могут очень многое, я рано это понял. Лет в девять-десять и тогда же решил – как, неважно, но они у меня будут. Ну, а как может достать их такой, как я? Правильно, проще всего отобрать у других. Сначала было сложно. Люди держатся за свои бабки, знаете ли. Но люди – боятся. Боли, к примеру. Или того, что про них что-нибудь узнают и расскажут всем. Или просто боятся не пойми чего. В последние два года появился ещё и покер. В карты я всегда хорошо играл. В дурака, в доллар – в такую фигню. Но покер у нас тут прижился. Он заставляет чувствовать себя нереально крутым. А ещё, в покере можно дурить противника по-всякому. Большинство не понимает, что, когда я сажусь играть вместе со своими – с Вовчиком и Банни, например, то они всегда играют за меня. Наша задача втроём – чтоб выиграл я. Однажды мы физрука на ползарплаты разули. Да, деньги – это очень круто. Но деньги – это ещё не всё. А Макс… Макс – это не только деньги. Не знаю, что ещё. – Извинись! – что я несу? Макс прихуел и некоторое время рассматривал то меня, то картошку, то ножик у себя в руках. Я, почему-то, с ужасом подумал, что он сейчас начнёт резать себе руки – видел такое однажды. Странное у него было лицо, а я смотрел и пытался понять, что с ним творится. Люблю знать, что у людей на уме. – А больше ничего не хочешь? Может, тебе ещё и носки постирать? – Мне, и так, есть кому носки стирать. – Вот с фига я должен перед тобой извиняться? Ты на меня наехал, а я ещё и виноват. Пиздец, Стас, – он вдруг выпрямился и посмотрел мне в глаза. Его взгляд блестел – неожиданно задорно и слегка нетрезво. – Слыхал выражение: «Если женщина не права, то извинись перед ней»? Ты что, женщина? – А похож? – я вытащил из ведра откровенно гнилой клубень, ковырнул его пару раз и отправил к очисткам. – Только на очень уродливую! – Я понимаю, что Макс не совсем трезв и его несёт. Заметил я за ним такое – он и по трезвянке может наговорить или сделать что-нибудь эдакое. Вроде и боится, а всё равно говорит и делает. Характер, значит. – Хотя нет… Даже бучи такими не бывают. – Кто? – Ну, ты дикий, как снежный человек. Бучи, лесбиянки мужиковатые. Тебе нравится порнуха с лесбиянками, а? – вдруг спрашивает он и я теряюсь. – Ну, да, – как можно небрежней отвечаю. Вообще-то, мне глубоко пофигу на порнуху с лесбиянками. Да и вообще, на порнуху, которую я когда-либо видел. У меня встаёт, когда я вижу, как кому-то из-за меня херово. Или когда делаешь что-нибудь, вкладывая все силы, а потом с восторгом смотришь, как оно получается. Или от тренировок. От драки. От массажа. Или просто так. Но вот от порно – как-то не очень. – А мне нет… – грустно отзывается Макс, вертя в руках очередную картофелину. – Не буду я перед тобой извинятся, не за что. Это, вообще, ты должен извиниться. – Я, что ли, с Леночкой зажигал? И давно ты с ним? – выпалил я ещё со вчера мучающий меня вопрос. – А тебе-то что? Стас, ты попробуй осознать, это всё, – Макс неопределённо махнул рукой с искромсанной картофелиной, – не твоё. Мир не обязан тебе подчиняться. Если кто-то хочет – пожалуйста. А я – нет. Я тут вообще проездом, в середине декабря меня не будет. – А дотянешь? До середины декабря? Макс, я если захочу, могу устроить тебе ад. Тебя тут не трогал ведь никто пока. Я имею в виду, по-настоящему. Ты даже не знаешь, – меня самого увлекла эта мысль, – как весело можно проводить время. Твои вещи превратились бы в мусор. Ты ходил бы весь избитый. Если бы что-то происходило, виноват был бы ты. И никто бы тебя не пожалел. Ты не мог бы нормально есть. Спать. Учиться. Ты бы сбежал отсюда через неделю, если бы хватило сил. Или полез бы в петлю. У нас тут был такой один, офигенно борзый, всё ходил и рассказывал, какой у него папа дохуя крутой авторитет… Знаешь, что такое «туалетный утёнок»? Это когда человека связывают и просто ссут на него. Он потом повеситься пытался, – Макс смотрел с ужасом и отвращением, плечо задёргалось, он явно пытался представить себе эту ситуацию, – я не дал. Неинтересно же… – Ты урод. Ты моральный урод. Ты и все вы тут! – Ну, так вали отсюда! – У меня есть причины оставаться здесь, знаешь ли. И можешь меня запугивать сколько угодно – мне пофигу. Я не буду перед тобой унижаться! – А картошку чистить? – Ооо, – Макс уронил нож и спрятал лицо в ладонях. Заплачет? Я смотрел на сгорбленные плечи, на длинные узкие ладони, но особенно, почему-то, цепляла взгляд выступающая косточка за ухом. Несколько секунд – и он вновь поднял взгляд. Не плачет. Только взгляд усталый и тени под глазами. – Да не умею я чистить эту блядскую картошку! И вообще! Ты можешь просто заткнуться? – Не могу. Не будешь извиняться? – последний шанс для него. Мало кто отказывается. – Не буду! – Макс мрачно отрезает от картофелины почти половину. – Ну, и правильно, – я даже обрадовался. Нет, ну вы только посмотрите, а! А ведь остальные извинялись. Прав я, не прав – неважно. Я, кстати, давно понял, что это неважно – кто прав, кто виноват, что справедливо, что правильно, а что – нет. Важен только результат. Итог. А сейчас мне безумно важно, чтобы Макс продолжил со мной общаться. Да, я мог бы устроить ему все эти радости, о которых говорил. Тут есть такие, кто бы делал это из любви к искусству, а уж если я попрошу… намекну… посоветую… Не сам, конечно, не сам. Я не дурак так подставляться, Макс – из богатой семьи, и, если что, расследовать будут. Но всякие там Евсеевы – да у них и мозгов-то нет! Они бы сделали всё, что угодно, а потом бы, пожалуй, и в колонию загремели. Но я не хочу. В самую первую минуту, когда увидел его там, в туалете – не захотел. И только это имеет значение. Всегда – только я. – Правильно? – как-то растерянно переспрашивает он. – Конечно. Я вот никогда ни перед кем не извиняюсь. Если кому-то надо со мной помириться – он мирится. А если нет – то мне он, тем более, нафиг не сдался, – это правда. Не полная, но, всё-таки, правда. – Да… Ты определись, чего тебе уже надо, а? Чего мне надо? Это я давно уже знаю. Чтоб всё шло, как я хочу. Чтоб все слушались только меня. Чтоб всё шло, как я запланировал, и чтоб мне было весело. – Я хочу, чтоб ты с Ленкой не ебался. – Да не ебался я с ним! – Макс бросил наполовину почищенную картошку обратно – вместе с ножом. – Ты меня за кого держишь, вообще? За Толика Евсеева? Вы тут все, – он встал и заметался по маленькому помещению, – вообще ничего не понимаете! Если я – гомосексуалист, это не значит… В смысле, сами, что ли, лучше? Конечно, большинству из вас реально похрен, лишь бы дырка была! А мне, – он развернулся и уставился в упор, глаза у него стали яркие-яркие – словно до отказа налились цветом – серо-зелёные, – мне не похрен! Мне нравятся парни и всегда нравились, я это признал для себя, и у меня с сексом с четырнадцати лет проблем не было! Вы мне все в этом плане только завидовать можете! Но нет, я же, блядь, пидор! Я же хуже всех! Только мне похрен, чего вы там все скопом думаете, и знаешь, почему? Потому что вы все – стадо баранов, и по жизни будете баранами. А я – нет! У меня интересная жизнь, у меня куча увлечений, друзей, у меня всё в порядке с сексом, у меня денег полно, я красив, и, если дотерплю здесь до середины декабря, уеду учиться в Англию! Вот!!! Я даже картошку чистить перестал. Интересные разговоры. – Стадо баранов, говоришь? – Да, – Макс остановился и смотрел с вызовом, – я от своих слов не отказываюсь. – И не надо, ты ведь прав. Макс, не мельтеши, сядь спокойно. Люди – бараны, это ты верно сказал. Только им не говори, обидятся. – А ты что, типа, на правду не обижаешься? – А ты не понял? Я – не все. Видишь ли, Макс, я не думаю, я знаю: люди – бараны. Они боятся и слушаются. Но не все. И тот, кто не все – того они и слушаются. И ты – не все. Гей ты там или кто ещё – это уже не важно. Я не знаю только, зачем другим об этом знать. Я вообще об этом нихрена не знаю, как там у вас, настоящих геев, всё это, и знать не хочу. Да и, может, ты вообще ничего не это – просто хуйнёй страдаешь и выпендриваешься. Просто есть кое-что, что мне не нравится. Леночка – не нравится. Я тебя с ним поймал – я тебе въебал. Если тебя это не устраивает – можешь валить от меня. Как это будет – ты сегодня немного посмотрел. Как будет дальше – ты, примерно, себе представляешь. За тебя тут с радостью возьмутся, именно потому, что ты – не они, не такой. – Ты, как будто, не возьмёшься… – Нет, – я продолжал развивать мысль, подводя Макса к правильному решению, – мог бы, но нет. И не в деньгах дело, зря ты про меня так. Мне нравятся не такие как все, понимаешь? Макс смотрит, и я вижу, что он доволен. Прячет это, но ему нравится, что я подтвердил его мнение, что он особенный. Я не только бить, я ещё и уговаривать умею. Я всегда знаю, что человеку сказать, чтоб он мне поверил. Так же, как знаю, куда ударить. – И что? – осторожно спрашивает Макс, присаживаясь обратно на стул и беря в руки ножик. – Давай общаться, Макс, – я смотрю на него, не отрываясь, ловлю его взгляд, – сам суди, ну с кем тебе тут ещё? Ты прав, тут большинство – мусор, падаль. Если и есть приличные люди, то только рядом со мной. Знаешь, я сначала думал, ты – обычный тупой мажор, я таких тут навидался. Тем более, ты всем ходишь и говоришь: «Я гей». А потом понял – нет, ты не такой, – Макс вглядывается в меня внимательно, настороженно, он ждёт от меня именно этих слов, – хотя, наверное, с самого начала понял. Я, с кем попало, близко не общаюсь, заметил? Так что решай. – Ну… – Макс вертит в руках ножик, – знаешь, а вот мне не нравится, когда мной командуют. – Ну, так не давай собой командовать. – Да ты только и делаешь... – Мне позволяют. Мы сидим, молчим. Макс думает, картофелина в его руке измочалена до безобразия. По ходу, он, и впрямь, её первый раз в жизни держит. Я жду, что он решит. А неважно, что он там решит. Я хочу продолжать с ним общаться и всё. И поебать, кто там что думает. – Ты такой непоследовательный… Ну, знаешь, ладно, – наконец выдаёт он, – давай общаться. Ххх... Как будто горло воротником давило, а тут я его расстегнул. – Только давай договоримся – без этого твоего всего! Я сказал, я решил и так далее. Я к тебе нормально – ты ко мне нормально. И руки не распускай, хорошо? Что за привычка дурацкая, чуть что – бить? Ты, знаешь ли, больно бьёшь! Я, против воли, улыбаюсь. Вообще оборзевший Макс – сидит и мне ещё предъявляет! И это при том, что вполне может у меня оказаться в бачке с очистками, совершенно свободно. – Ты, вообще… Ты нормально улыбаться можешь?! – А? – я недовъезжаю, к чему это он. – Не корчить вот так рожу, мол, тебе на всех всегда плевать! Думаешь, это круто выглядит? – А, ты в этом смысле, – до меня дошло и я, машинально, потёр правую щеку, – не могу. У меня тут мышцы парализованы. – Что?! Как?! – Макс явно смутился. – Да вот так. В драке по голове прилетело неудачно года полтора назад. Сотрясение, пару швов наложили и пол-лица парализовало… Ну, отошло-то быстро, только вот теперь так и получается, – пояснил я. Подумаешь, дело большое, улыбка там! – Говорят, что восстановится, но и хуй с ним, если честно, это жить не мешает. – О, ну, ладно… Прости, просто это выглядит так странно… Ну, и что мы теперь, мирись-мирись-мирись и больше не дерись? – А вот этого не обещаю. – А если будешь драться, то я буду кусаться. – А я тебе зуб выбью. Хотя, как пойдёт. Макс затыкается и пытается чистить картошку. Я замечаю, что он отколупывает кусочек и пытается жевать. Морщится. – Ты есть хочешь? – соображаю я. – Ну, вообще-то, да, я сегодня целый день толком ничего не ел. – Ща погодь, всё будет, – я встаю и иду в соседнее помещение. Отлично, Мася на месте. – Мась, подгони нам тушёнки пару банок и хлеба! – Хуя ли у тебя аппетит, Стасик! – Хуя ли тебе не хватает! Сколько этой тушенки мимо нашей жратвы идёт? Давай-давай, и я не знаю, чайку налей, что ли… Печенье там есть, что-нибудь такое? – Ты ж печенье не ешь? – удивляется Мася. Ей лет тридцать, и, как я доподлинно знаю, кроме водилы на грузовике с продуктами, она даёт кое-кому из старшеклассников и физруку. Блевать тянет, как подумаешь. Она и мне как-то намекнула, да что намекнула – прямо лапать полезла: «Ты, Стас, уже взрослый, уже мужчина»! Бля, я взрослый, а ты старая! Еле отвязался тогда, а потом пришлось соображать что-то, чтоб она не крысилась, шлюха озабоченная. Ну, это потом я её конкретно построил. – Не мне, Максу. – Пидору этому? – Язык прикуси. Тащи жратву. Я на днях зайду, пообщаемся, мне там надо кой-чего будет, ты имей в виду. – Да ты бы и так заходил, Стасик… Тфу, шлюха! Тушёнка и чай появляются через минуту. Макс ест, а я смотрю. Смотрю, как он ест и жмурится, и радуюсь. – Никогда не думал… мммм… что простая тушёнка… мммм… такая вкуснятина! Фуа-гра – отстой! – А ты ел фуа–гра? – Ага… Я смотрю на него и думаю, что Макс жил до приезда в интернат какой-то совершенно особой, неведомой мне жизнью. Паркур, фуа-гра, смартфон и всякая такая хрень. Как будто совсем из другого мира человек. Из того, другого мира – за этими стенами. Ну и что? Сейчас он здесь. Здесь, в моём мире. Чем мне всегда нравился наш интернат – это закрытая система. Её можно подгрести под себя, переломить. И люди никуда не убегут, тут все рядом, всех можно достать. Так, значит, до середины декабря? Немного, но мне хватит. – Ты сейчас себе руки порежешь, бросай нафиг эту картошку, ты её совсем чистить не умеешь! – Зато ты, я смотрю, круто справляешься, прямо человек-картофелечистка! – Я с семи лет картошку чищу, научился как бы, – против воли пришло воспоминание о доме, матери, смутно вспомнились отчим и сводная сестра… Интересно, она ещё жива? Вроде, когда я уезжал, её в больницу клали с чем-то тяжелым. Надеюсь, что она, всё-таки, не выжила, а то ведь эти двое – мать и отчим – прописали её в ту квартиру, где прописан и я. А она и так маленькая, квартира. Мне там придётся после того, как весь этот интернат закончится, ещё год чалиться, пока в армию не призовут. Случится что с этими двумя – хата нам обоим достанется, а так бы мне одному. Как, кстати, мою сестру-то зовут? Настя, кажись… Макс, с видимым облегчением, отложил ножик и потянулся. Поев, он стал выглядеть лучше, да и хмель из него, всё-таки, выветрился. А я всё думал, почему так легко ему Ленку простил, да ещё и первый к нему мириться полез. И ни до чего додуматься не получалось. – Жаль, я смарт не взял, – пожалел Макс, – сейчас бы музыку послушали, а то тоскливо сидеть. Может, сбегать? – Не, не надо. Лучше расскажи что-нибудь, – мне не хочется, чтоб он куда-то уходил, к тому же, вечер – нарвётся по дороге. Все ведь думают, что мы с ним разругались, ну и приебутся. Сегодня уже, я слыхал, цепляли, не сильно так, но цепляли. – Ты, вот, на море когда-нибудь был? – Был, конечно. А ты нет? – Ну, бля, когда б я там был? Я в бассейне был пару раз, да один раз на карьере купался, отчим меня на дачу возил. – Отчим? У тебя что, отца нет? – Макс произнёс это с таким ужасом, словно это какая-то, никем не виданная, фигня. – Подумаешь! – пожал я плечами. – Много у кого нет. У Банни. У Рэя тоже. У него, вообще, только бабушка. – Прости. Просто, как-то странно… ну, для меня, – Макс почему-то замялся. – Я, понимаешь, с отцом вырос. Мне, почему-то, всегда казалось, что матери может и не быть, а вот отец – обязательно… Не знаю. Ты извини… – Да подумаешь. Ты, лучше, расскажи про море. Ну, вообще, как оно? Я море только в кино видел… – Ну, я был на Средиземном, потом Чёрное, потом мы ещё ездили на Цейлон, ну, потом Мёртвое море… Хотя не знаю, считать его или как? – Ну, расскажи про Средиземное. – Мне было пятнадцать и мы поехали на Кипр зимой… Мне было пятнадцать и зимой я заработал в драке сотрясение мозга, две скальпированные раны на голове и парализованные мышцы лица. Врачи сказали, что ещё чуть-чуть – и я бы ослеп на один глаз. Один из тех, кто напал, уже мёртв, двоих увезли на реанимационке. После той гадости, что я намешал в изначально отвратную водку, они должны были выблевать свою печень вместе с мозгами. Я сидел, чистил картошку, слушал Макса, об экскурсии на какие-то там руины древнего чего-то, и не завидовал. Это ведь не то, что ты можешь сам. Макс из богатой семьи, ему всё это за так досталось. Время шло. Одно ведро, второе… Макс раскачивался на стуле, вставал и ходил по тесной кандейке, снова садился, грыз печенье. Приходила Мася, забрала посуду и банки из-под тушёнки, спросила, какого хера Макс нихрена не делает, я послал её подальше. Ну, не делает и не делает, ей-то что? Я картошки и больше перечистить могу в одного. Зато про Кипр мне тут, вряд ли, кто ещё расскажет. – …И потом, значит, этот чувак мне подмигивает и, типа, в туалет. Ну, я жду и за ним. Он выходит, я захожу и он мне бутылку суёт. Я её в туалете выпил, жвачкой зажевал и вернулся, а папаша с его Лерой – такая сука тупая, ты не представляешь – никак не могли понять, как я нажраться успел, если они меня трезвого привезли и к дьюти-фри не пропустили! Только, конечно, залпом вино пить – вообще никакой радости. Но принцип есть принцип! Я сказал, что хочу выпить в самолёте, значит выпью! – Прикольно. Это ты правильно, пацан сказал – пацан сделал. Кстати, о приколах… – я вспомнил про свой гениальный план. Пожалуй, самое время. – Как насчёт того, чтоб в ближайшее время немножко приколоться? – Приколоться? Приколы у тебя… Садистские. – Да ладно тебе! Я такую крутую штуку выдумал, слушай… С картошкой мы закончили после полуночи и, к тому времени, я, всё-таки, уговорил Макса мне помочь. Он тоже сомневался, правда не столько в том смысле, что это «нехорошо», а в том, что запалят и полетит он отсюда, как фанера над Парижем. Пришлось пообещать, что, в крайнем случае, я его как-нибудь прикрою. Макс под конец просто задремал, и я заканчивал чистку картошки в полной тишине, по-прежнему напряженно думая. Почему? Почему я не смог потерпеть несколько дней? Почему не стал ждать, пока он сам придёт? Ведь так и собирался, но не выдержал. Как этот парень – меньше чем за месяц – так ко мне привинтился? И, вроде, ничего мы так с ним не общались и не делали ничего вместе, как с тем же Вовчиком или Рэем. Но я знаю, если бы это был Вовчик или Рэй, или даже Игорь – да хрен бы я на другой день прямо бы из кожи вон лез, чтоб вернуть. А Макс… Всё-то с ним как-то не так. Я ведь и не соврал – он, действительно, не такой, как все. Почему-то мне упёрлось, что он, вот, нихрена не гомик. Потому что иначе он, получается, как Леночка или Евсеев, или те пидоры, что ко мне полезли тогда. Или нет? Сказал, что ему парни нравятся. Ну и что? Мне вот тоже, но это же не значит, что прямо сразу надо трахаться. Ну, вот зачем он? Сидит и дремлет, прислонившись к стене. Замечаю, что у него очень густые ресницы, короткие и черные. Тоже не реагирует, когда на него смотрят во сне. Спит тут себе беззаботно, поверил мне. Ну и спи, фиг с тобой. Возвращались мы по ночному коридору молча. Я посмотрел, как он заходит к себе и закрывается и только потом пошёл спать. Завтра начнём осуществлять мой чудесный план. Это будет весело.