Любовь без поцелуев

ахтунг: с этого места начнётся романтик Я начал разговаривать в четыре года. Не знаю, почему. Я всё прекрасно слышал и понимал. Просто… не говорил. Впрочем, с миром я контачил: кивок головы – «да», фак – «нет», прицельно брошенная вещь – «эй, ты, иди сюда», пинок ногой – «отвали». Из-за немоты меня определили в группу ко всяким болезненным и слабоумным. А я не был ни тем, ни другим. Ни дауном, ни аутом, ни диабетиком. Я, в свои четыре года, был сильным, подвижным и с удовольствием дрался с нормальными мальчиками. Они тоже спокойно общались со мной. А что такого? Я был самым обычным, довольно высоким, тощим, белобрысым, весь в синяках и царапинах – как и все детдомовцы. Только не говорил. А потом... Этот момент я помню хорошо. Это было летом, в самом начале – летел тополиный пух. Мы раздобыли спички и поджигали его. Мне жутко нравилось смотреть, как роняешь спичку в белое пушистое облако, огонь расползается лужицей и остаются пятна гари с белыми семенами. Нас застукали за этим делом – одна из воспитательниц. Спички были у меня и она стала их отбирать. Я не отдавал и она залепила мне пощёчину. «Ах ты, сука ёбаная!» – заорал я на неё. И мы остановились оба – она таращилась на меня, я – на неё. Мне и раньше прилетало – как и многим, кто не жаловался, так что я прифигел не от пощёчины. Я заговорил! В голове как щелкнуло, и я понял, как это делается. Просто понял и всё. Пока я осознавал этот факт, у меня отобрали спички. Помню, потом я зашёл в раздевалку, где у нас были шкафчики с одеждой, и пнул один – с божьей коровкой на покосившейся дверце. Дверца отвалилась. «Ну, ёб твою мать!» – выдал я, радуясь не только выбитой двери, но и тому, что могу озвучить своё достижение. Потом были врачи. Выяснилось, что я говорю нормально, совершенно чётко, без запинок и заиканий, как будто давно умею. Хотя логопидор со мной ни дня не занимался. Словарный запас для четырёхлетнего ребёнка у меня был неплохой, но больше матерный. А я… Я долго пытался это осознать – я говорю. Я могу вслух назвать любою вешь, попросить, что надо, послать нахуй могу. Странное чувство. Словно мне дали большую коробку – а там и спички, и отвёртки, и гвозди, и проволока – делай, что хочешь! Очень было странное чувство. Но сейчас ещё страннее. Гораздо страннее. Как будто снова что-то включилось внутри меня, только непонятно, что. Что с этим делать, как этим пользоваться? Зато знаю, кто включил. Макс. Я смелый человек, потому что знаю, как оно, когда по-настоящему страшно. Мне было двенадцать, я ещё жил дома. Это была осень – конец сентября, наверное. День был такой, как я люблю – холодный, солнечный, пахло гарью и бензином, потому что мы бегали по крышам гаражей. Гаражи, какие-то недостроенные помещения. Я бежал самый первый и спрыгнул самый первый на какую-то фанерку или картонку. И она провалилась. Там был колодец-не колодец, труба-не труба – узкое пространство, руки развести – локтями упрёшься. Наполненное ледяной водой. Я нырнул с головой. Потом-то я понял, хорошо, что там была вода, она смягчила падение. А тогда… Тогда это был страх. «Ледяной ужас.» Не помню, где я потом прочитал это или услышал, но очень хорошо знаю, что это. Это стылая, пахнущая бензином вода, сомкнувшаяся над тобой. Плавать я не умел. Но на дне были какие-то железки, и, барахтаясь и извиваясь, я вскарабкался на них. Под водой стоял на цыпочках, как блядская балерина, но морду высунул. К воздуху, к солнцу. Мои приятели стояли вокруг и что-то кричали. А у меня в ушах вода и колотит всего. Там, надо мной, где-то метра полтора было этого колодца. И небо. Я стоял, упирался руками в стены, под ногами шаталась какая-то хрень, ледяная вода пропитала одежду, голова кружилась и я нихрена не соображал. Просто страх, что вот сейчас эта фигня у меня под ногами рухнет, и я окончательно уйду под воду. И привет, Стас, закопают и забудут. Пацаны кого-то пытались позвать, протягивали мне руки… Но никого не было, а они не дотягивались. Я замерзал. Стоял там, в ледяной воде, возле моего лица плавали листья, какие-то бумажки, одуряюще пахло бензином. А я не хотел подыхать. Очень не хотел. А потом я упирался руками и ногами в цементные стенки, сдирая кожу и уделывая в хлам одежду, напрягаясь так, как не напрягался никогда, и залез повыше, в меня вцепились и вытащили, наконец. Я валялся на земле, выплёвывал горькую грязную воду, с меня текло ручьями, но я улыбался – я остался жив. Потом мы пошли домой к одному однокласснику, пили горячий чай, пытались высушить мои шмотки – утюгом, феном его матери, над плитой держали. Нихрена не вышло, дома мне за мой внешний вид пиздюлей вломили знатно. Потом я часто возвращался к этому колодцу, заглядывал туда и вспоминал, как это страшно. Когда, как ни вертись, ничего не сделаешь. Вообще. Упади в ту яму кто другой в тот день – он бы точно помер. Из всей нашей компании я был самым сильным и высоким. И самым закалённым – даже не чихнул после этого. А яму потом замуровали. Какой-то алкаш умудрился туда навернуться по темноте – и пиздец. Выбраться сил не хватило и замёрз он там тихонечко. Но сейчас мне страшнее. Я не знаю, что делать. Я, блядь, я – не знаю что делать. Не понимаю, что происходит. Я, несколько часов назад, уже мысленно отправился в колонию. Я отлично о планах директора на мой счёт знаю. Что если он меня хотя бы на том, что я кого-то вилкой ткну, поймает, мне уже напишут, что я тут резню бензопилой устроил. А колония – это пиздец. Потому что ничего нормального после неё уже не будет. Для меня. Это у Танкиста в голове вся эта блатная романтика, а мне это ни в пизду не сдалось. Я уже прикинул, как выйду и, нахер, живым в асфальт закатаю директора, Азаева и прочих – за компанию. Выслежу, выловлю – не сейчас, так потом. Я же мстительный. Мне кто дорогу перешёл, тот жить не будет. Я это четко для себя решил и пофигу, как дальше пойдёт. Если эти мудаки решили, что они меня поймали, то флаг им в жопу и барабан на шею. Я знаю – не сразу всё получается, не сразу, как надо. Значит – подождёшь, отдышишься и снова пробуешь. И снова делаешь. Пока не будет, как мне хочется. Так я лежал там в темноте на слежавшемся вонючем матрасе и думал. А потом двери открыли. А там Макс, улыбка до ушей, очередная «посмотрите-какой-я-гламурный» рубашка и заява: «Тебе ничего не будет!» Сказать, что я охуел, – это слабо сказать, я с большой буквы, да все большие буквы, вот так – ОХУЕЛ. Он с директором договорился? Как? С нашим директором дела иметь – это кем надо быть! Наш Таракан тот ещё тип, он не только сам без мыла куда хочешь залезет, так ещё за собой мешок протащит. А то, как у нас такая фигня творится, а он и его друзья-родные – при бабках? И никто ничего ему не сделал? Все эти проверки, которые ни черта в упор не видят, гранты, которые растворяются в воздухе, все эти «на ремонт», которые вносят все более состоятельные ученики (я-то малоимущий, мне похуй, моя мать для меня зимой снега пожалеет) и ремонт, который заключается, в основном, в закрашивании грязных пятен на стенах. А Макс с ним договорился. А от следующей мысли мне плохо стало. Прямо затошнило, хуже, чем от водки в первый раз. Только мелькнуло, КАК он мог договорится… И я понял, что точно директора, в таком случае, убью. И не потом, не втихаря, а прямо сейчас пойду и придушу, как гниду, и похуй, что будет дальше. А потом и Макса, за то, что посмел так договариваться. Дурная была мысль, не знаю, откуда она взялась, но когда Макс объяснил, как на самом деле всё было, у меня внутри отпустило что-то – «от сердца отлегло». Потому что бред, не стал бы Макс так, он не такой… И радость – и от того, что ничего не будет, что всё нормально, и что я дебил, если про Макса такое подумал – ударила в башку хуже шампуня с водкой. И я его обнял. Ну, просто обнял, от радости, как сто раз обнимал и Игоря, и Вовчика, а потом… …А потом стало жарко, невыносимо, кровь закипела внутри и всё исчезло, все мысли, нормальные, ненормальные, осталось только одно – желание, понимание, что Макс, Макс – тут, со мной, захотелось стиснуть его так, чтоб вдавить в себя, сквозь кожу, чтоб каждая клеточка разошлась и приняла его, перемешаться с ним… Хотелось почувствовать его всего, на вкус, на запах, на ощупь, как только можно, чтоб он понял меня, понял без слов, слова тупые, чтоб он мои мысли понял. И он, как будто, понял, потому что обнял меня в ответ, и я долгую секунду чувствовал его руки на своей спине и его дыхание на своём лице, как застёжка рубахи нагревается об меня – молния, так легко раздёрнуть... – его губы на моём плече, и всё так правильно, и дальше… А потом до меня дошло. Кто я. Где я. С кем я. Это всё Макс. Только с ним всё так. А какой у него был взгляд! Я поплыл, я тонул, я захлёбывался в нём или вместе с ним… Я вынырнул, выплыл. Я что-то сказал. Я сбежал. И теперь мне страшно. А самое поганое, что я не знаю, чего боюсь. Покрутил кран. Вода-водичка, прохладненькая, вкусно пахнущая хлоркой. Вот ведь фигня – запах мыла я не люблю, а вот запах хлорки – очень даже. Этот проклятый карцер… Вечно там, как в сортире, воняет и плесень из щелей лезет – гааадость, бррр… Не самого же Макса я боюсь. Ну, чего его боятся, ну? Я, вообще, людей не сильно так боюсь. Ослепнуть – это понятно. Помельче был – побаивался, что на органы продадут. Тогда во дворе об этом много пиздели. Если честно, то я жутко боюсь, что у меня однажды кровь не остановится и вытечет вся. Или что её так мало останется, что я встать не смогу. Но вот Макса я точно не боюсь. Ну, что он мне может сделать? Уж скорее я ему…Но почему же так, почему… Я вытянулся под душем, с удовольствием разминая спину. Дурацкая кровать в карцере. Блин, у меня в жизни когда-нибудь будет кровать по моему размеру? Даже моя в комнате летом была нормальной, а теперь я потянусь – и то пятками, то башкой упираюсь в спинки. Нет, не боюсь я Макса. Наоборот, он… Он классный. Как парень. Ну, как друг мне. Да вот только ни к кому из моих друзей так взгляд не липнет постоянно. Нет, я, конечно, люблю посмотреть на Вовчика, когда он качается. И на Игоря, когда он раздевается перед сном. Ну, и вообще – на физ-ре там, в душе. Где есть на что посмотреть, конечно. Но Макс… Ну, всё с ним не так! Не понимаю, как. Я все каникулы от этого ошалевал – просто не мог без него. Смотреть на него, разговаривать с ним. Просто слушать, что он говорит, даже если он всякую хуйню толкает. Хотелось сделать для него что-нибудь такое, чтоб он удивился, чтоб он на меня смотрел и говорил: «Круто, Стас, ты вообще крутой!» Я думал – вот побольше в покер денег выиграю – и надо будет Масе заказать хорошей жрачки, всякой вкусной. Настоящего мяса там, туда-сюда. Тут одно местечко есть. Между двух стен листами жести и оргалита огорожено. Там круто – когда ремонт делали, мы, этим летом, типа скамеек что-то сколотили, карниз из кусков рубероида, старых кирпичей набрали – теперь там можно шашлыки жарить, сосиски, картошку печь. Это, конечно, запрещено, но не для одиннадцатиклассников – к ним ни сторожа, ни дворники не суются, особенно ко мне. Туда залезть непросто, кто попало не шляется. Я и шампуры смастерил – из кусков толстого провода, на нашем станке, между прочим. Посидели бы там, как-нибудь, тесной мужской компанией – я, Макс, Игорь и Вовчик. Чтоб Макс не дёргался от тупых подъёбок на пидорские темы. Он ведь не пидор, стопудово не пидор. Я вытирался и продолжал думать. Что делать? Сейчас я вытрусь, оденусь, выйду из душа – ну, и встречу Макса там. И что дальше? Ничего ведь такого не было. Какого, блядь, такого? Что это, вообще, такое было? Ничего не было. Если со стороны смотреть. Ну, просто… Повело меня. И Макс? А чёрт его знает, он такой весь, такой, совсем не такой, как другие… Твою мать, я запутался! Чтоб немного расслабиться, я решил подумать о чём-то более простом, понятном и приятном – о том, что я сделаю с некоторыми людьми за подставу с ножиком. Так, Азаев, первым делом. Кстати, почему это его дружки Таримов и Асланбек в сторонке стояли? Поссорились? Надо выяснить. Директор. Физрук. Татьяна Павловна до кучи. Надо придумать, как бы их порадовать. Да и вообще, что-то народ совсем страх растерял в последнее время, пока я там своими делами занимался. Ага, а мои дела, получается – Макс? Да чтоб меня… У двери душевой я замер и выдохнул. Всё нормально. Всё в порядке. Бояться нечего. Всё идёт, как надо. Но почему-то у меня такое чувство, что, когда я выйду, в мире что-то непоправимо изменится. Или я изменюсь. Странное такое чувство. Я пожал плечами и вышел из душа. Но, в общем-то, на вид, на запах, на цвет и на вкус мир остался прежним. Разве что снега выпало немного. Все мои набились ко мне в комнату и всё спрашивали, как я отмазался. Больше рассказывал Макс, он, вообще, прямо светился и переливался, как будто у него День рождения. И рубашку свою зелёную так и не снял. Всё время оборачивался в мою сторону, как будто что-то спросить хотел. А я хотел, чтоб он спросил. И не хотел. И делал вид, что мне похер. Так и просидели до обеда. Ну, а в столовке, соответственно, на меня все пялились, как будто я с того света вернулся. За столом гордых сыновей Кавказа тихо было. Азаева я среди них не увидел. Может, он вообще больше не вернётся? Ну, так неинтересно! – Азаев где? – решил прояснить я проблему. – А хуй знает, – Таримов смотрел куда-то в свою тарелку, не на меня. – Чего глазки прячешь, чурка безрукая? Где твой дружок? – Он мне не друг и вообще, отъебись от меня! – Гамзатик, ты чего такой неприветливый? У меня к твоему другу есть серьёзный пацанский разговор, а он где-то ходит. Непорядок! – А я ебу, где он ходит? – Таримов поднимает глаза. – Он, может, вообще навсегда свалил… Я не знаю, мы с ним в разных комнатах теперь… Рус, – обратился он к парню-десятикласнику, – Мурат вещи свои забрал? – Тебе-то чё? – ответил Рус, косясь на меня. – Иди, Комнин, куда шёл! – Неправильный ответ, – я, прямо пальцами, подцепил у него с тарелки котлету. Жрать хотелось нестерпимо. Рус рванулся было, но я его усадил на место. – Отвечать надо так: «Да, Стас», – я ухватил его за шею и сжал пальцами за ушами. Это больно, если правильно ухватить, – или: «Нет, Стас». Ну, забрал он свои вещи? Все смотрели с интересом, даже за соседними столами заткнулись. А я смотрел на сидящих за столом – надо же, все так похожи, как родственники – почему никто не заступится за Руса? Один парень дёрнулся, но понял, что в меньшинстве, и сдулся. Я сжал сильнее. – Нет, Стас, он… вещи оставил, – выдавил парень, кривляясь изо всех сил. – Свободен, – я вытер руку о его рубашку и, закинув в рот котлету (они с каждым разом всё меньше и несъедобнее, блин!), отправился обедать. – Чего ты его дёргал? – поинтересовался Вовчик. – Азаев свалил куда-то. Вот интересовался, навсегда ли. – Ааа. – На его месте я бы не возвращался, – замечает Макс, вылавливая из супа крупные куски лука и аккуратно складывая их на край тарелки. А ведь ты и так – уедешь и не вернёшься... День был суетной. Завтра начнутся занятия, это значит, надо разыскать свои тетради-учебники, которые я благополучно задвинул подальше. Игорь честно сделал за меня мои задания на каникулы, а вот переписать я их – не переписал. Ладно там, математика, физика, химия. Русский язык – туда-сюда. А вот сочинения по литературе – сидишь, переписываешь, мозг в этом не участвует совсем. Что за? «Трагизм решения любовной темы в рассказе А. И. Куприна «Гранатовый браслет». Какой ещё браслет? Про что это, вообще? Ладно, фиг с ним, перерисую. – Стас, а почему у тебя в слове «сословных» «с» написано отдельно? – Игорь перевешивается и заглядывает мне в тетрадь, и тут же получает локтем в живот, – ох! – Как раздельно? – Макс, который сидит неподалёку, тут же бросает свою тетрадь и пялится в мою. – С-ословных, что ли? Каких ословных?! – Отвалите все! – я закрываю написанное рукой. Вот чёрт, и правда, в два слова написал… – Игорь, блин, потом прочитаешь! – Стас, ты хоть иногда думай, что пишешь, – Игорь хмурится, потирает живот. Он по этому поводу, почему-то, жутко парится. Сочинения – его любимое дело. Их он «на отлично» пишет. Он на одну тему может написать штук пять разных. Он мне их пишет и Вовчику, и Танкисту. А вот Банни и Рэй пишут сами, и Макс, похоже, тоже. И как это у них получается? – Ещё бы я на такие темы думал, ага, щас! – А что за тема, – Макс всё пытается заглянуть в мою тетрадь, – Куприн? Я писал по «Олесе», хотя не люблю Куприна. Вообще, я русскую классику не очень, если честно… А почему ты выбрал «Гранатовый браслет»? – Я? Да я вообще не смотрел, что за тема. – И рассказ не читал? – Нет, конечно. Макс, отвали, мне ещё переписывать и переписывать. – И не знаешь, про что он? – Да что ты пристал?! Про браслет! И, – я пробежался глазами по сочинению. Одно слово встречалось чаще других, – про любовь. Наверное. Вон, у Игоря спроси, он сочинение писал. Игорь с Максом опять завели разговор на тему книжек. А я сидел, смотрел на аккуратный почерк Игоря и никак не мог сосредоточиться. Меня вдруг всё начало отвлекать. И лампа дневного света на потолке. И картина на стене – она всегда тут висела, в этой комнате, где старшеклассники уроки делают, – дурацкая картина с каким-то берёзовым лесом. И книжные полки с порванными, помятыми учебниками. Особенно жутко меня отвлекал Макс, сидящий за спиной. Я прямо затылком его чувствую, как он там сидит на стуле, задом наперёд, и раскачивается. Так и хочется развернуться и рявкнуть, чтоб он перестал. Так, сосредоточимся. – Опять снег пошёл, – слышу за спиной, как Макс встаёт, подходит к окну. Посмотреть бы, как он стоит там, смотрит в окно. Так, я переписываю или нет? Пушкин? А Пушкин тут при чём, это же, вроде, Куприн написал? А, вон чего… Игорь его тут цитирует. Так, лучше даже не пытаться вдуматься в то, что переписываю. А Макс отвлекает. – Кто куда, а я спать, – я сгрёб тетрадки в одну кучу. – Игорь, проверишь, занесёшь их мне в комнату. Ну, нормально всё, вроде. И чего я так стремался? Всё, вроде, как обычно, как надо. Всё правильно. Только вот какое-то странное чувство… Как будто ты что-то забыл. Или что-то должен сделать и не знаешь, что, а все от тебя этого ждут. Дебилом себя чувствуешь. Но я ничего не забыл. Бред какой-то. На потолке – жёлтый квадрат света от фонаря. Я смотрел на него и думал, как моя жизнь пойдёт после интерната. Сложно, наверное, будет. Тут всё знакомое, одни и те же люди, расписание, режим. А там… Ничего, привыкну. Я такая сволочь, что ко всему привыкаю. Вот и к Максу привык. А он уедет скоро… Ну, не он первый. Андрей уехал. Лёха Звягинцев и Вася Фомин после девятого. Вот, Сергей Александрович уехал. Обычное дело. Я уже спал, когда услышал, как открылась дверь. «Да тихо ты!» – «Да ладно!» – «Не думай даже, он проснётся и пиздюлей обоим даст!» – Дам, – я приподнялся, прищуриваясь. Макс и Игорь стояли в дверном проёме и о чём-то спорили. – Вы чего затеяли, полудурки? – А, ты не спишь? Нет, ничего, – Макс пожал плечами. – Ладно, спокойной ночи тогда! – Чего ему? – я смотрел, как Игорь сгружает мои тетрадки на тумбочку. – Сфоткать тебя во сне хотел. У тебя, кстати, в сочинении куча ошибок. И почему вдруг Куприн стал Максимом? Он всегда Александром был. – А разве Александром был не Пушкин? – ну вот, опять, блин. Зачем в одно сочинение двух одноимённых писателей вставлять? – И не только Пушкин… Ты ещё половину запятых пропустил и несколько предложений написал в одно слово. Я замаялся поправлять, хорошо, с твоим почерком и так нихрена не понятно. – Да пофигу, – я снова лёг, – тройку влепят и ладно. Это же не алгебра. А нафига меня во сне фоткать? – Я даже и думать не хочу, зачем ему это. – А… – странная мысль мелькнула в голове и я уставился на Игоря в упор. Тот натягивал на себя старые треники – ночи нынче холодные, а окно мы так и не заклеили – и замер под моим взглядом, – а тебя он фоткал? – Ну, да. – Голым? – Охуел?! – Игорь аж отмер. – Нет, конечно, только лицо. – А вообще, о чём-нибудь таком просил? – Что? Неет, – Игорь торопливо натянул штаны и футболку и резво забрался под одеяло. Так. Понятно. – Игорь, пиздишь ведь. Рассказывай давай, что у вас? – я вылез из-под одеяла и сел к нему. Кровать сухо забренчала. – Блин, Стас, да ничего, – он уже под одеяло залез с головой. А я начал злится. – Ну-ка, блядь, рассказывай! – я сдёрнул одеяло. – Стас, отвали, ты спать хотел… Да ничего такого, честно… Так просто… Ай! – я надавил ему на кадык. – Я ведь всё равно узнаю, так что колись сейчас! – Ну, расколюсь, и что ты со мной сделаешь? – Игорь затрепыхался, завертелся, попытался вырваться. А вот хер тебе. Я сверху сел и придавил за плечи, вывернул так, чтоб глаза его видеть. – Ну? – Да чего тебе надо, а? Отстань, слезь с меня! – Неа, – я устроился поудобнее и слегка его тряхнул, чтоб он глаза открыл, – давай, расскажи, чего вы там. Кто у вас за бабу, а? Ты? – эта мысль не давала мне покоя. Неужели Макс с Игорем? Макс – Игоря? И когда это они успели? – Да никто! Слезь с меня! – Игорь задёргался ещё сильнее и вдруг замер. – Стас, пожалуйста, не надо… Стас, я с ним ничего, – голос у него задрожал, – ничего у нас с ним не было, Стас, я не гей! Бля, вот что за нафиг? Я пригляделся – Игорь, кажется, плакать собирался. Ёбнулся, что ли, совсем? – Не трогай меня, пожалуйста… Ёбтвоюмать!!! Я метнулся, как ошпаренный. Вот, блядь, я ж в одних трусах, он засёк… Ой, палево… – Ебанулся совсем, да? – злобно прошипел я, распахивая окно. Поток ледяного воздуха со снежинками хлынул в комнату. Ну же! Картонка. Иголка. Бормашина. Вроде полегчало. – Стас… – Шестнадцать лет как Стас! С Максом переобщался? Он тебя трахнул? – от этой мысли мне стало совсем хреново. Неужели и правда? Снежинки влетали в комнату и таяли на коже. Курить захотелось. – Нет, – Игорь снова закопался в одеяло, – мы просто… Ну, сидели, разговаривали, а потом… Я не знаю, как так получилось, просто… – Ну?! – я пошарил в тумбочке. Я что, всё скурил? Вот попадалово. – И так, – голос стал тише, – знаешь, как-то так случилось… – Я тебя на карниз вытолкаю и окно запру. Рожай уже! – Ты только меня не бей… И его тоже… Он мне минет сделал. Блядь. Я так и сел на кровать. Даже про курево забыл. Охрененные новости! – А я… А я ему подрочил. Он сказал, что это не значит ничего. Да заебись! Не значит! – Мало я его за Леночку тогда отпиздил, – пробормотал я, всё-таки закуривая. Внутри было мерзко. Чёрт, лучше бы я и не выяснял. А то теперь, мало мне собственной хуиты в голове, я всегда и об этом думать буду. Макс и Игорь. – А ты-то чего вдруг? Любви и ласки захотелось? Так пошёл бы к девкам. Они тебе и минет забабахают и чё хочешь! Ну, вот и как теперь с ними быть? По-хорошему, Игорю за такое блядство надо бы в глаз дать… Но черт, у меня на Игоря просто тупо рука не поднимается по-настоящему, это не Вовчик. А Макс… А как я могу бить Макса? После того, что он сделал? Да что он за человек такой, всё-то с ним не так! С одной стороны – он весь такой крутой. И сильный. И смелый. И вообще. А с другой – он делал Игорю минет. У меня сейчас мозги разойдутся в разные стороны. Ну, вот как так? Надо это дело прояснить и как можно скорее. – Короче, слушай меня, ты, – я вышвырнул окурок в окно. Растёр по себе растаявший снег, чтоб совсем остыть. – Чтоб такого больше не было. Вообще. Ясно? – Ладно… Макс сказал, что больше не полезет. – В смысле, он к тебе полез? Минет делать, что ли? – всё, я окончательно в ахуе и ауте. – Как-то да, – Игорь вертелся под одеялом, скрип меня раздражал, да ещё каждое слово из него клещами тянешь. – Ну, а потом попросил, как бы в ответ… Он сказал, я нравлюсь ему. – Нда, – я треснул рамой изо всех сил, так, что стекло зазвенело, – ты ему? С чего бы это? – Стас, я, конечно, знаю, что ты ни с чьим мнением не считаешься, но ты просто пойми, Веригин – гей. Он умный, весёлый, сильный – но он гей. У него парни были, я спрашивал. – Парни, ага, – я забрался в постель, – и чего теперь? – Ничего, Стас, пожалуйста… Просто не надо! – Так, заткнись и слушай, – я прикрыл глаза. В голове всё горело, как будто я смотрел в упор на костер или закат. Хотелось закрыться руками, только без толку. Такое бывает… Сейчас пройдёт, пройдёт. – Чтоб больше такого не было. Понял? Ты понял? Хочешь секса – иди, вон, к Люське или Вальке, или ещё к кому, только не к Машке Дровянко из десятого, у неё какая-то хуйня венерическая. Но не к Максу, понял?! – Стас… – Заткнись! – Стас, я… – Заткнись, я сказал! И вообще. И чтоб не упоминал это при мне! Никогда, понял! И про меня всякой хуйни не думай, окей? – В смысле? – Да в прямом, – я поморщился. Ненавижу такие моменты. – У меня всегда так… Игорь дерётся редко и не тренируется с нами почти. Конечно, он не знает. Такое со многими парнями случается, это просто тело. Ну, как по утрам. У Вовчика – то же самое. – А у меня… – Всё, закрыли эту тему! Отбой! Завтра учёба начинается, так что лёг и уснул! Игорь отвернулся к стене, но, судя по дыханию, ему не спалось. Как и мне. Тело… Тело – это тело. Я принялся представлять его внутри – мышцы, кости, сосуды, капилляры. Нервные окончания. Пузырьки лёгких, всасывающие кислород. Ворсинки желудка, впитывающие питательные вещества. Тело. Тело должно слушаться мозг. Сердце – это просто мышца, которая гонит кровь. А когда не слушается мозг, что тогда? Игорь вертелся, скрипел своей сеткой. Я жевал угол подушки. Чёртов Макс, зачем он утром так, зачем он меня обнял? Я прогрыз в наволочке дырку, почти добрался до перьев и, в конце концов, решил. Пусть всё идёт, как идёт. Посмотрим, что будет. Потому что я, всё равно, не знаю, как тут поступать. Просто постараюсь не думать о Максе и Игоре, о парнях Макса, о том, что он гей. Это не важно. Просто так странно... Может, я, всё-таки, тю-тю? А что, похоже. С психа-то спроса нет. И что же будет завтра? Я перевернул подушку изгрызенным краем от себя и уснул. Макс – гей. Не пидор. Раз, два, три… Надо с этим разобраться. Шесть, семь, восемь… Я отжимался, чувствуя, как разбегается по телу кровь, как напрягаются мышцы и утихает сумбур в голове, который остался там со вчера. Ничего нет лучше физических нагрузок, чтоб мозги устаканились. Пятнадцать, шестнадцать… Итак, план на сегодняшний день: ищу Азаева, бью его для начала… Восемнадцать, девятнадцать…А остаток дня посвящаю Максу. Надо с ним разобраться, он… – Стас, там без нас всё съедят, пошли уже умываться! – Иди сам, – я бросаю взгляд на Игоря, он как-то странно смотрит на меня. Небось, думает про вчера. Он у нас вообще впечатлительный в этом смысле. – Я тебя жду, а ты что, рекорд решил поставить? Ты уже раз пятьдесят отжался! – Не отвлекай! – так, на чём я остановился? Одиннадцать, двенадцать, разобраться с Максом… – Стас! Опа, я, кажись, по третьему кругу пошёл… Что-то я сегодня с утра чересчур бодрый. И блин, Макс там без меня умывается! – Ты чего меня раньше не дёрнул, пошли быстрей! Макс, действительно, уже был там, умывался, прижимая руки к лицу. Какие-то дебилы кривлялись вокруг него, делая вид, что сейчас пнут, но дёрнулись подальше, когда меня увидели. Я отодвинул пацана от крана рядом и плеснул в лицо ледяной воды. – Утро доброе. – Эээ? – Макс оторвал ладони от лица. – А, да, утро… Чтоб ему сказать такое? Ну, для начала? – А чего у тебя такие синяки под глазами? Чем ты там по ночам занимаешься? – Да ну тебя… Выспишься тут, как же, – Макс глянул на себя в зеркало, – я, вообще, скоро сам на себя не буду похож. Тоже мне, блин, нашёлся тут. Я задумчиво почесал подбородок – побриться, что ли? А, так сойдёт. – А чё, Стас, чё тебе теперь будет? Ты ж Азаева подрезал, тебя его отец теперь убьёт, знаешь? Или в рабство продаст! Я обернулся. Десятиклассники-дебилы сбились в кучу и такие смелые, блин! Не до них сейчас, чесное слово. – Интервью не даю, съебитесь с горизонта! Игорь, чего ты там копаешься, пошли, пока в столовой есть ещё что-то съедобное! – Нет, ну и я же ещё копаюсь, – пробормотал Игорь, торопливо вытираясь. Я в столовую торопился по двум причинам. Нужно было, во-первых, выяснить, вернулся ли, наконец, Азаев, а, во-вторых, надо с Максом переговорить. – И обязательно надо сжигать омлет, – Макс копается в своей тарелке, – Стас, ты печенье будешь? Нет? Тогда я съем. – Азаева нет, – докладывает Вовчик, – и никто не знает, где он. – Пацаны говорят, что он, вроде, сильно с Таримовым посрался – то ли перед самыми каникулами, то ли на них, – сообщает Танкист. – Их же там уехало несколько, – это уже Паша, – которые с Азаевым всегда тусили, ну, он, вроде как, в меньшинстве остался. Ага, вон оно как! – И интересно тебе эти сплетни собирать? – Макс размазывает по куску хлеба масло тыльной стороной ложки. – Это не сплетни. Это информация. Как же мне нравится это слово – информация. Норма, форма, нация, фон, ром, мина… Хорошее слово. – Чем больше ты знаешь – тем больше можешь, – назидательно продолжил я, – и вообще, хватит тут сидеть, звонок через три минуты! Вот мы и поели, а я ещё так и не придумал, что сказать Максу. Начинаю думать, а в голове кино включается – Макс и Игорь. Я точно свихнусь! Поэтому Макса я посадил с собой, а Игоря – подальше. Нефиг им рядом сидеть! – Сдаём тетради с работами на проверку… У вас целые каникулы были… Что значит, дома забыла? Два! – Елена Васильевна ходила между рядами, собирая наши работы. – Веригин, ты почему на урок пришел такой мятый, как из задницы? Не мог рубашку погладить? Это для тебя слишком сложно или ты для этого слишком хорош? – Вот чёрт, – прошептал мне Макс в ухо, – я про рубашку только утром вспомнил… – Ага, – так же тихо ответил я, чувствуя, как темнеет в глазах, – на перемене отдашь кому-нибудь, пусть погладят… – Да я и сам могу… – Ещё не хватало… Свет за окном был серым и мутным, в классе – жёлтым и дёрганным. Первый урок в четверти. Учительница что-то пишет на доске. Кто-то смотрит, кто-то спит. Хорошо, что я сижу на задней парте. И весь последний ряд занят моими. Я слегка подвинул стул, переложил ручку в левую руку. А правую опустил под стол. Надо проверить. Надо понять, в конце-то концов! – Ты што творишшь? – зашипел Макс, когда я его под партой за руку взял. С ума сойти! Ладонь мягкая, тёплая, живая. – Отпушти! – Тихо ты… Тихо-тихо… Я смотрел прямо на доску, машинально переписывал, что видел, и ни черта не понимал, и не чувствовал – кроме того, что держу Макса за руку. Что-то рвалось внутри, что-то горело, взрывалось, хотелось вскочить, пинком перевернуть парту… Хотелось выбежать из класса – к чёртовой матери, от всех подальше – выбежать, утащить Макса за собой, прямо на улицу, упасть в снег и смеяться, хоть и не смешно… – Стас, ты левой рукой пишешь, – снова шёпот возле уха. – Ага, – я обернулся. Макс резко опустил голову и уставился в тетрадь, где были сплошные спиральки и каракули. – Ты чего творишь, хватит! Совсем крыша поехала? – Да заткнись уже! – Комнин, Веригин, я могу надеяться, что вы обсуждаете тему урока? – блядь, все проснулись и на нас смотрят! Мы дёрнулись и разжали руки. – Ага. У меня икс равен четырём, а у него, – я ткнул Макса локтем, чтоб лицо стало более осмысленным, – минус четырём, мы спорим, у кого правильно. – Ну, а у кого получился другой ответ? Руку, конечно, поднял Игорь и, конечно, пошёл к доске. Все отвернулись от нас. Макс, на всякий случай, положил обе руки на парту, отъехал на стуле на самый угол и оттуда косился на меня. А я сидел и улыбался. А что мне ещё делать? Я сошёл с ума. Свихнулся. Ёбнулся вконец. Таскали меня к психиатрам, они говорили – здоров. Был и весь закончился, вот. Я сумасшедший! Это так здорово. Это так странно. Это всё Макс.