Любовь без поцелуев

градус романса неуклонно растёт, ну ничего, недолго музыке играть. Ди и ещё, мнение автора касательно Достоевского может не совпадать с мнением героев –Ты амбидекстер? – спросил Макс. Мы стояли перед кабинетом биологии, вокруг шумела перемена, а я всё думал о своём – о том, что я теперь сумасшедший, и что с этим делать. И вдруг такой вопрос… – Чего? Я, блядь, нормальный! Сам ты… –Стас, амбидекстер – это человек, который пишет обеими руками, – Макс смотрел куда-то в пол. Вот и чего там на полу интересного? Линолеум какой-то серый, в чёрных чёрточках и заплатках. – У меня друг так учится… Вот ведь заметил! Кому что, а ему это далось. Хотя, начни он меня тут спрашивать, с какого это бодуна я его за руку схватил, и что я, спрашивается, ему скажу? «Прости, Макс, у меня шифер поехал?» – При чём здесь амбидерстек или как там? Я левша! – Да иди ты! – Макс с таким видом на меня уставился, как будто это что-то вообще невиданное, – а ты же всегда правой пишешь? – Привычка. – Да ну? Как это? – Ну, блин, – история вообще неинтересная, но с Максом хотелось говорить хоть о чём, ну, кроме того, что на первом уроке было, и я продолжил: – На начальных классах училка у нас была сильно ебанутая. У неё, насчёт этого, какой-то загон был. Она мне то руку к поясу привязывала, то тетради рвала. Я там палочки нарисую – ровненько так – она, сука, лист выдирает! – Я перенёсся, мысленно, во второй-третий класс и поморщился, вспомнив Алевтину Семёновну. Её сучье счастье, что я не в старой школе учусь, а то я б её сам научил левой рукой писать! – Мерзкая была баба, здоровая такая, волосы короткие, какие-то красно-коричневые, бусы у неё такие были всегда огромные, типа, янтарные. Я ей их однажды порвал. Она меня достала сильно, ну, я и озверел. Вцепился ей в бусы и они так – трык, и по всему классу раскатились! Она потом мамку мою вызвала, орала, та меня отпиздила. Я тогда малой был, сильно сдачи дать-то не мог ни ей, ни отчиму. Короче, к пятому классу я так заебался, что начал правой рукой писать. Потом пофигу уже стало. Даже хорошо так. Вот я, по прошлому году, правую себе руку повредил – две недели писал левой. Если сидеть неудобно – тоже можно. Если надо, чтоб почерк был уёбищный – я правой пишу, левой у меня получше немного. – Ну, ничего себе! – возмутился вдруг Макс. – За такое надо учителей этих увольнять! Это ведь насилие над личностью! Вот я ни за что не стал бы переучиваться! – Ага, ну да! Линейкой надоело бы по рукам получать – переучился бы. А увольнять… Пф, так а кого на их место брать? Что тут никто особо учить не хочет, что там… Вот и берут всех. Алевтина Семёновна жутко ебанутая была. Она до девчонок докапывалась, серьги снимать заставляла, у кого были. Если колготки там цветные или резинки со всякими прибамбасами – тоже. Карандаши такие, знаешь, с грифелем, чтоб вставлять – нельзя, стёрку для ручки – нельзя, штрих – нельзя. А ещё тех, кто тихо говорит и читает, ненавидела. Требовала, чтоб чуть ли не орали. У нас одна девчонка была, такая тихоня, так она её однажды до припадка довела, – я вспомнил второй класс, – её скорая увозила. Некоторых забрали из нашего класса, а некоторым вообще говорили – вы, мол, потом благодарны будете. – Вот уродство! – Ага, – я поморщился. – А знаешь, что самое мерзкое? Это когда мы третий класс закончили, на выпускном все девчонки, которые рыдали, когда она их заставляла серёжки вытаскивать и тетрадки с мультяшками рвала, потом ей цветы дарили и обнимали. И пацаны, которых она заставляла джинсы снимать и сидеть в колготках, тоже. – А ты? – А я что? Ну, мы с Вадей, друганом моим, ей сумку лезвием порезали, – я даже улыбнулся, – она, конечно, знала, что это мы, но доказательств не было. И цветы в классе потравили – налили туда всякой гадости, они и засохли. А меня с выпускного прогнали, потому что у меня мамка денег на чаепитие не сдавала… Прозвенел звонок и мы пошли в класс. Макса я снова рядом с собой посадил, только он отъехал на стуле подальше. Как будто я не дотянусь, если что! На доске висели плакаты с потрошеными людьми, учительница диктовала что-то о строениях и функциях тканей, а мне было плевать. Я развлекался, тихонько дотрагиваясь до Макса и смотря, как он вздрагивает. Мне нравилось задерживать пальцы, прикасаясь там, где заканчивались рёбра – тело под рубашкой было мягким и упругим. «Стас, прекрати меня лапать при всех», – Макс сунул мне под нос кусок бумажки. «хочу и буду», – нацарапал я в ответ. «я с тобой больше не сяду, извращенец!» «ага, ну да» Вместо ответа Макс толкнул меня ногой под партой. А я его. – Блин, больно, – прошипел он еле слышно. «Ну всё, ты нарвался», – сунул он мне тот же клок бумаги под нос и хлоп – положил руку на коленку. Я чуть не подпрыгнул. А он ещё и гладить начал. И сидел с таким видом – я не здесь. Что-то чиркал в тетрадке. А я улетал, мне было всё пофигу. Я чувствовал его руку сквозь штаны – медленно-медленно, от коленки – вверх, но не до самого края… Блин, ну, Макс, ну, подними ты руку повыше, гад, ну, что тебе, сложно? И давай, чуть-чуть влево, вот так… Я подвинул ногу, чтоб ладонь прошла вовнутрь, но он отдернул. Скосил глаза – он на меня не смотрит, только ручку грызёт. А по ноге как будто горячим железом водили, только не больно, а приятно… Как же хорошо, как массаж после душа, только ещё лучше. Мне уже было плевать, кто там сидит, кто куда смотрит… Я поймал его руку и сжал, и Макс, наконец-то, посмотрел на меня. Глаза у него были совсем яркие-яркие, совсем зелёные и просто огромные. Он только головой помотал, а я прижал его ладонь покрепче и стал водить, как мне хотелось – сильней, внутри бедра, до самого паха. И выше… Тут Макс начал крутить ладонью, вырывать её. – Ну, ты чего? – тихо спросил я, косясь на соседей. – Первый же начал… – Ты псих! Запалят… – Давай выйдем! У него глаза ещё больше стали. А у меня голова закружилась, когда я представил, что мы сейчас выйдем и пойдём… Ну, не знаю, в туалет, что ли, тут ближе всего, а там! Там! – Листки достали, пишем проверочную работу! Да вы охуели, что ли? Какая ещё проверочная работа? – Что за стон? Мне надо знать, сколько всего вы на каникулах забыли. Так, первый вариант… Да идите в жопу! – Макс, пошли, – зашептал я, мысленно прикидывая, куда лучше – в сортир на этом этаже или на втором. До второго идти дольше, зато там дверь на себя открывается, можно шваброй подпереть. А потом… У меня даже в голове зазвенело. – Прям щас? Не-не, Стас, и не думай даже! Вот прямо сейчас я с тобой никуда не пойду, и вообще... Проверочную надо писать! – Да нахуй, я потом поговорю, – я опустил Максу руку на ногу. У него коленка дёрнулась, как от удара, но руку он не скинул. – Нам потом дадут написать… Чёрт, Макс, пошли! Бля, ну вот почему так охуенно? Вроде, ничего такого не делаешь. Ну, нога, ну, через штаны, а нихуя, у меня аж звёздочки перед глазами. Никогда не понимал, как пацаны девок тискают, сам сто раз пробовал – ничего интересного, а тут… Очень хотелось Максу ширинку расстегнуть и туда рукой залезть, почувствовать, какое там всё – мягкое, тёплое и упругое, но, твою мать, если за таким запалят, это трындец. Я только сверху погладил, через брюки. У него стояло, я чувствовал, и это было просто охуенно. У него стояло! – Да что ты… – прошипел Макс, и я почувствовал, что он снова мою руку хватает. – Прекрати, ну, ты, придурок! – Веригин, тебе чего ровно не сидится? Ты листок достал? И ты, Стас, тоже озадачься, пожалуйста! Идите вы все… О, ёпт, как же классно… А будет ещё лучше! – Стас, руки убери, – Макс дёргался под партой, – ну, ты дебил ненормальный, придурок озабоченный! На нас все смотрят! Да нихуя они не смотрят! А если бы ты так не ёрзал, вообще было бы всё окейно. – В полостях трубчатых костей находится… Эй, класс, сюда смотрим, там, сзади, ничего интересного нет! О, бля, теперь, действительно, смотрят! И Вовчик тоже пялится, ему-то что надо? Приходится достать руку из под-стола и показать всем кулак. Так, спокойно. Картон. Бормашина. Иголка. Чёрт, взять бы Макса, перекинуть через плечо и утащить… – Так что там в костях? – шёпотом спросил Макс. – Бэ, жёлтый мозг. Ага, вот чего Вовчик смотрит. У нас проверочная, я же ему сигналить должен… Точно. Совсем из головы вылетело. Но Макс рядом, я чувствую его запах и тепло, кажется, что всей кожей чувствую, как оно сочится из-под одежды, и я в нём плаваю, как в дыме от костра, только дышать легко, как ранним утром летом. Так, сосредоточимся. Б, Г, В, два, четыре, три… Валентина Михайловна делала вид, что не смотрит. Хорошая тётка. Я биологию сдавать буду. Нормальный такой предмет, не то, что литература или, там, история. Или какое-нибудь обществознание. Чёрт, поскорее бы! Может, Макса после проверочной удастся в туалет вытащить? И чего он упёрся? – Так, сдаём работы. Так, Алексеев, тут не рисование, можешь оставить это себе… Я сказала листок, а не туалетной бумаги кусок… Стас, ты подписать забыл, ладно, давай сюда. Веригин, ты почему такой мятый, в одежде спал? Но и потом Макс никуда идти не захотел. Я сидел, то злился, то пытался к нему прижаться, то писал ему записки, то снова начинал его гладить… Один раз он зажал мою ладонь ногами – некрепко, но я чуть не умер. Кажется, вечно бы так просидел, чувствуя его тепло. Просто одной ладонью. А хотелось всем телом. Звонок прозвенел, Макс подорвался, вещи свои в сумку скинул и с такой скоростью сбежал, что я охуел, и весь класс охуел, и учительница – тоже. – Комнин, что это с ним? Живот болит? – Задница у него болит! – вякнул кто-то. – Попиздите мне там… Наверное, живот, – мне, вдруг, и самому это в голову пришло. Чёрт, а если у него, и вправду, что-то болит? Ну, он же жаловался на еду. Он же, наверное, всякую дрянь жрать не может. Но лучше так, чем если ему просто… не захотелось. Бля. А если бы его Игорь позвал, он бы пошёл? Игоря захотелось стукнуть. Макс всю перемену где-то шкерился, но на урок, всё же, пришёл. Кажется, он рубашку гладил. Ну, точно. Теперь от него ещё и горячей тканью пахнет. Литература, чтоб её! «ты чё такой дёрганый? Где был?» «да так. Стас, что с тобой?» «ничего. А ты чего?» «Ты больной? В смысле, я знаю, что ты больной, но мозгами думай! Ты меня за кого держишь, за пидора сортирного? Иди ты нахуй!!!» Тут я завис. Он это щас к чему, вообще, написал? Макс сидел и делал морду кирпичом. «чё у вас с Максом за тёрки?» – прилетело от Вовчика. «нормально всё, я сам разберусь» – Молодые люди, заканчиваем переписку Энгельса с Каутским. Я, конечно, знаю ответ, но всё таки спрошу: кроме Зайцевой и Менштейна, кто-нибудь ещё читал «Преступление и наказание»? Зря, кое-кому было бы очень полезно, тебе, Комнин, например. – А мне-то чего? – даже возмутился я. Пересказывал мне Игорь эту хуйню, нихрена не понял. – Тупая книга. – Нет, вы смотрите, больше ста лет люди читали и восхищались гением Достоевского, а тут вот родился Стас Комнин и, в шестнадцать лет, открыл всем глаза. «Тупая книга». Ты хоть понял, про что она? – Про идиота, – я нахмурился и уставился на парту. Четверть только началась, но кто-то уже написал: «Если ты это читаиш, то ты пидар и хуй». Блин, надо было молча сидеть, щас начнётся. А Макс, вдруг, заржал. – Чё смешного? – Про идиота другая книга, так и называется – «Идиот»! Теперь уже все заржали. – Ну, давай, поведай нам, Станислав, своё понимание «тупой книги», – Тамара Ильинична меня терпеть не может. И я её – тоже. Думает, что её предмет кому-то нужен, постоянно тут распинается о том, как важно правильно писать и читать всю эту муйню на триста страниц, где какой-нибудь хрен бродит вокруг какой-нибудь бабы и описания природы ещё всякие. – Ну, а что? – я принялся вспоминать, что Игорь там рассказывал. – Ну, короче, этот, как его… – Раскольников, – шепнул Макс. – Раскольников. Он, такой, решил проверить, может он, значит, замочить человека или нет? Ну и, короче, решил шлёпнуть бабу, которой бабки был должен, ну и хату выставить заодно. Ну, пришёл к ней с топором, а там ещё одна была, он и её. Ну, и взял там бабки, цацки какие-то. А потом мозгами поехал, всё выбросил, деньги не тратил, потом пошёл и сдался. Идиот. – И всё? – Ну, – я напряг память, – там ещё какая-то ша… в смысле, проститутка была. Чё-то они там мутили… Он, вроде, женился на ней, она тоже какая-то слабоумная была. Короче, он, реально, был идиот, против него никаких улик не было толком, взял и слился! – Какое потрясающее понимание нашей литературы! Какое тонкое восприятие! А что, по-твоему, должен был сделать Раскольников? – Понятно, что. Взял бы бабки, голду, переждал бы тихонько, а потом бы с этой, как там её, уехал бы куда-нибудь. А в книге мура какая-то. Что-то он там всё ходил, думал, виноват-невиноват… Тупая книга, и длинная слишком. – А может, это не книга тупая? – Тамара Ильинична встала из-за стола. – А может, ты просто не понял? Ты ведь её даже не читал, как ты можешь судить? Я пока не ставлю тебе два… – Я читал, – вдруг сказал Макс. – Мне тоже не понравилось. – Вот как? Ну, давай, Веригин, расскажи теперь ты. Ты в пересказе читал или в сокращённом варианте? – Я полностью читал. И несколько раз. И статьи критические. И мне книга не понравилась. Она какая-то ненатуральная. Такое чувство, что Достоевский её писал, чтоб угодить определённому слою населения, всей этой интеллигенции, помешанной на духовных исканиях и чувстве вины не пойми, за что. Там единственные хорошие моменты – это образ семьи Мармеладовых, возможно, потому что, изначально, Достоевский строил своё произведение вокруг него, – Макс даже встал. Я смотрел на него и слушал. Блин, умеет же он говорить про всякое такое. – Раскольников был психически нестабилен, у него были галлюцинации, депрессия, возможно, ещё что-то – вплоть до начала шизофрении. Он просто не смог довести дело до конца, вот и всё. И приплетать сюда всякую ерунду – про искупление, про грех, про Бога – уныло. Достоевский писал роман ради денег, кстати. Конечно, ему нужно было, чтоб тот был длиннее, так что, тут Стас прав, – Макс посмотрел на меня и улыбнулся. Надо же, какой он умный, всё-таки. – Мне, например, тоже про всё это читать было неинтересно, но вариант, предложенный Стасом, больше пользовался бы спросом сейчас, чем тогда. – Очень интересно, Веригин. Но «Преступление и наказание» – это, прежде всего, произведение о высоких духовных исканиях, а не о том, как кто-то замочил старушку. Чтобы это понять, надо по-настоящему чувствовать, надо иметь истинно русскую душу, вообще – иметь душу, а не только мозги и мускулы. И на нас, стерва, смотрит! – Вы имеете в виду, что у нас с Комнином нет души? – я почувствовал, как Макс напрягся. Ну вот, чего он тут начинает на ровном месте! Нашёл, с кем спорить. Лучше бы сел, мне опять хочется его погладить и за руку взять. – Душа, Веригин, это великое нравственное мерило. Соня Мармеладова, имея душу, понимала, что ведёт жизнь порочную и безнравственную, каялась и мечтала оставить такой образ жизни. Раскольников, имея душу – пусть и заблудшую, понимал, что совершил преступление и стремился к покаянию. Именно поэтому он, как тонко подметил Комнин, «слился». Две души, сбившиеся с пути истинного, вернулись на него… – И отправились на каторгу, да, – фыркнул Макс, – не нравится мне такой истинный путь. – Знаешь, Веригин, вот не тебе, с твоим образом жизни, поднимать вопросы нравственности. Не знаю, как насчёт Комнина, но ты просто не имеешь права судить о душе, Боге и прочих вещах. Такие, как ты, просто всего это лишены на генетическом уровне. И не надо тут кичиться своей начитанностью. Достоевский писал книгу ради денег! Как такое вообще можно говорить! – Да, а ещё он проигрывал деньги в казино, снимал проституток в Лондоне и был антисемитом. Он был великим писателем, но мне он не нравится, и это моё мнение, и я имею на него право, – Макс злился, у него лицо было как тогда, когда мы с ним дрались. – Извините, мне нужно выйти, а Вы пока расскажите всем остальным, кто имеет право, о душе, Боге и о том, какой это классный роман, потому что, в отличие от меня, его почти никто не читал! – и Макс, не спрашивая разрешения, пошёл к двери. Кто-то из чурковатых мудаков ему подножку подставил, он, видать, совсем не глядел, потому что чуть не рухнул. А меня вдруг дёрнуло. Внутри дёрнуло. Не так, как до этого. По-другому. Как будто это я сам чуть не перецепился. – Мне тоже выйти надо. Игорь, шмотки наши соберёшь! – Двойку оба получите! – Нахуй шла! О Боге она тут заговорила! – я злился, Макс замер у дверей. Я понимал, что она ему что-то не то сказала, а он не ждал. Как тогда, со мной, когда я его «Машкой» обозвал, только учительнице не въебёшь кулаком. Что-то мне про неё говорили, что-то… – Два аборта и развод, у мужика последнее отсудила и теперь будет тут про душу нам загонять, – я пнул мудака с подножкой и догнал Макса. – Да как ты… – но я уже вытащил его в коридор и хлопнул дверью. Макс кривился так, как будто у него зубы болели. И молчал. Вот же, блядь… А так весело было. А теперь… – Ну, блин, ты чего так напрягся, а? – Ничего. Вот сука старая… Бог, душа. У нас нет души, прямо ясновидящая… Черт, курить хочу! – Пошли вниз. – Так там же дежурная? – Да поебать! – А мне куртку, она у меня в комнате… – Игоря возьмёшь или Вовчика. Пошли! На улице было хорошо, морозно. Снегом пахло свежим, всё чистое такое. Макс молчал. А мне уже не хотелось всякого такого, просто надо было с ним рядом постоять. Вот что он за человек такой? Сильный, смелый, а из-за какой-то хуйни… – Что ты так напрягся? Подумаешь, ну, сказала она… – Ненавижу таких. Дура тупая, зазубрила что-то там себе тридцать лет назад и теперь думает, что всё знает! – Да кого ебёт, что она там думает? – Ты слышал, что она говорила? Не мне судить! Ну да, конечно, куда мне, я же пидор! – Ты не пидор, – я поморщился от этого слова. Макс – пидор? Нет. Пидоры – они мерзкие. А Макс – нет. Он умный, сильный, красивый… Красивый? – Да она постоянно что-то такое несёт. Мне, постоянно, что я дебил, нихрена в её литературе не понимаю, что из меня нихуя в жизни не выйдет и прочее. Ей западло, что никому её лит-ра, кроме Игоря, нахуй не сдалась. – Может быть и сдалась бы, если бы она вела её нормально. У нас преподша молодая по литературе, классная! Столько всего интересного знает – и про писателей, и про всё. И всегда ей нравится, когда кто-то что своё говорит, когда с ней спорят. И никогда не скажет – типа, ты не имеешь права судить… – Пф, понятно. Ты, типа, в дорогой гимназии учишься, там и учителя крутые и всё такое. И тоже, наверное, учатся богатые дети, кто им такое скажет? Сразу предки прибегут и пистон вставят. – Да не в этом дело! – Макс щёлкал зажигалкой, смотрел на огонёк. – Просто люди уважать друг друга должны. Я бы свою учительницу в жизни нахуй не послал, язык бы не повернулся! – Ну… Сергея Александровича я бы тоже в жизни не послал. А Тамару Ильиничну… Да она – сука тупая! С ней вообще разговаривать незачем, что ты там ей начал доказывать что-то! – Ну, она же спросила про Достоевского! – Сказал бы, что понравилось. – Ты же не сказал? – Так мне похуй, что она там думает про меня. И тебе тоже, сам говорил. – Вообще, да, – куртка Вовчика Максу была великовата, тот его покрупней, хоть и ниже, и из рукава только кончики пальцев с сигаретой торчали. – Просто на уроке… Неприятно, когда ты про Достоевского, а тебе в ответ – «молчи, пидор»! – А чё ей ещё сказать? Ты же подъебал её по-умному, – я хлопнул его по плечу, – вот я бы так не смог. Ну, сказать про интеллигенцию и всё такое. Ей же надо, чтоб все, как она, думали. И вообще, подумаешь! Про Бога ещё нам лечить начала! – А это правда? Ну, то, что ты сказал? – Макс затушил окурок о стену. – И откуда знаешь? – Училки между собой постоянно трепятся в учительской и за столом. А девки подслушивают и тоже между собой. А мне Банни потом рассказывает. Очень нужно про такое знать. Чтоб не борзели слишком! – я посмотрел, куда можно кинуть окурок, но гореть было нечему, везде снег. Я затушил его об то же место, где и Макс, сильно прижал, чтоб фильтр оплавился и прилип к стене. – Мда… Но ей это кажется более пристойным в духовном смысле, чем то, что я, в моём возрасте, сплю с парнями, – Макс посмотрел мне в глаза, он уже был спокойней, – и не… Что она там несла? Не каюсь ни в этом, ни в том, что я богат, здоров и умён. Просто не чувствую себя виноватым. – Только лохи чувствуют себя виноватыми. – Ага. Достоевскому надо было назвать свою книгу – «Лох»! – А что, правда, у него есть книга под названием «Идиот»? – Есть, только не спрашивай меня, про что она, я так и не смог осилить. Нудятина. – Да названия хватит. Пойдём погуляем… Только вот тут, возле стены, чтоб из окна не спалили… Мы шли, Макс смотрел куда-то вдаль, а я на него. Иногда он смотрел на меня, и тогда я уже смотрел вдаль. – Двойки поставят. – Да похуй, у меня по лит-ре по жизни двойки и тройки. И по русскому тоже, я всё время забываю, где запятые ставить, и всё такое. Да подумаешь, кому она нужна, эта лит-ра? – А мне нравится. Литература, история, география, обществознание… – Терпеть не могу эти предметы. У меня по ним всегда тройки… Ну, только по истории иногда четвёрки-пятёрки, там что-то интересное бывает. – А по каким пятёрки? – Труды, ОБЖ, алгебра, геометрия, биология, химия, черчение… – Тьфу, черчение! Я рисование любил очень… – А я нет. Я, вообще, только хуй на стенке нарисовать могу. – Блин, да ты, похоже, технарь! Левша-технарь! Ты ещё скажи, что ты всё чёрно-белым видишь! – Как догадался? Не, шучу, цвета я вижу. Только не все. – Что? – Макс даже остановился. Мы стояли возле того самого козырька, где верёвка привязана. – Ты дальтоник? – Сам дальтоник! Я не все оттенки вижу, особенно, которые красные и оранжевые. Нет, ну так я их отличаю, конечно. Но некоторые, как это называется… Мне кажется, что это один цвет. – Странный ты тип, – Макс смотрел на меня, – знаешь, я столько фриков за свою жизнь встречал… А тех, кто говорит, что он не такой, как все – ещё больше. Но ты… – он тряхнул головой и капюшон свалился. – Знаешь, я… То есть… А, неважно. А какого ты ко мне полез?– вдруг спросил он. – Это опять твои шутки тупые? – Да какие шутки! – чёрт, а я этого вопроса боялся. – Мне просто… Вот как ему сказать? О том, как у меня крышу снесло ещё в тот момент, когда он меня обнял… А то и ещё раньше. Как я вставал и бежал в коридор, чтоб поскорее увидеть его утром. О том, что мне убить хочется всех, кто в его сторону не так смотрит. И его самого иногда. Ну, вот, хотя бы, за то, что он с Игорем. Вот, я ему ещё и за Игоря не предъявил, кстати. Мне бы разборки устраивать, а я тут снегом любуюсь и молчу. – Чё, попробовать захотелось? Тоже, наверное, думаешь, что я… Не знаю, что ты там думаешь, честно. – Я про тебя ничего плохого не думаю. – Да ладно! Я-то что, я, на самом деле, привык. На меня тут большинство смотрит, как на нежить какую-то. И не только тут. Даже мой отец. Мне и правда пофиг, даже смешно слегка. Это вот сейчас… Чего-то я не в фокусе сегодня, да и ты ещё туда же. Ты что, думаешь, я из тех, кто даст себя в туалете трахнуть? Я аж шарахнулся! Ой, бля, вон он что подумал! А что ему ещё думать, после всякого такого. Да и я сам… Я сам толком не знаю, просто захотелось с ним остаться там вдвоём, стоять близко-близко, дотрагиваться до него везде и чтобы он до меня – тоже... Но не трахать! Ни в жизни! Макса?! В туалете?! А как бы это было… Макс, упирающийся руками о кафельную стенку, со спущенными штанами, весь мой такой, я сзади и… Нет-нет-нет! Это же Макс, а не Леночка или Толик Евсеев, или Мыков из восьмого – тот ещё педрила, или… – Мозги совсем потерял? Не собирался я тебя в туалете трахать! – Да? – Макс сделал удивлённое лицо. – Да. Я не такой! – Зато я такой, – Макс вдруг шагнул ко мне близко-близко и перед глазами всё поплыло, – я бы, может быть, и согласился. – Ёбнулся? – А ты не забывай – я гей. Туалетные приключения в моей натуре, знаешь ли. – Заткнись, – меня передёрнуло, – не смей такое говорить! – Что, противно? – Это тебе должно быть противно! – меня просто затрясло. Макс и кто-то ещё, в туалете… Леночка, Толик, Игорь… Поубивал бы! – А что тут противного, – Макс улыбался и смотрел с вызовом, – я там, в гимназии, несколько раз трахался в туалете. Со Спиритом и со своим одноклассником-фотомоделью. Знаешь, как прикольно? – Что тут прикольного, блядство какое! В сортире, у параши… – Это тут параша, а у нас там чисто, кабинки большие, с хорошими замками. Такой кайф, знаешь, запихиваешь его в кабинку, даже не целуя, разворачиваешь, штаны расстёгиваешь… И чувствуешь, как и ему хочется… Тебя, именно тебя… И без всего – без растяжки, без всяких ласк, резинку натянул, на ладонь сплюнул и…– Макс даже глаза закатил. А я стоял и слушал. И охуевал. Меня трясло, у меня был стояк, мне хотелось, чтоб Макс заткнулся, и чтоб он продолжал. – И входишь… Медленно, чтоб не порвать… С парнями сложнее трахаться, чем с девушками, это ведь неестественно, но так классно! А потом уже быстрее, а он прогибается, чтоб по простате попадать. И тебе хорошо, и ему, и главное – не стонать, чтоб не запалили… А потом кончаешь… И он тоже, чувствуешь, как его трясёт, как член в руке дёргается, такой горячий, крепкий… А ещё прикольнее – презик содрать и в рот ему спустить. Мерзко, грязно, да так кайфово! А потом такой выходишь из туалета и идёшь на урок, мол, ничего не было. Пробовал кого-нибудь на уроке в сортире драть? Парня, девку? – у него глаза светились, нет, блядь, они, реально, светились! – Нет, – у меня горло пересохло до хрипа, – ни разу… – А почему? – Не хотелось, – так же хрипло выдохнул я. – А сейчас? – Макс улыбался. – Сейчас хочешь? Меня? В туалете или в комнате… Мы же урок и так проебали, а? Стааас, – он выдохнул мне в лицо и, блядь, куда делась зима, почему так жарко? В голове опять повисло – я и Макс, и я его… Он мне предлагает, ох… Он мне. Предлагает. Выебать себя. – Бля, Макс, – у меня под ногами всё шаталось, – зачем? Зачем ты так? – Что – так? – он как очнулся. – Ты – себя, мне? – это не выговоришь. – Ты же сам говорил, что ты не этот… – Да, – тихо ответил он, – но иногда хочется… – Не надо, – я выдохнул, чувствуя, что захлёбываюсь воздухом. Чтоб успокоиться, я нагнулся и зачерпнул немного снега. Тот сразу же растаял, я растёр воду по ладоням и лбу. Немного легче. – Макс, ты не такой… Не надо… – А какой я? – вдруг спросил он. Я ответил честно, просто не мог уже молчать, хотелось сказать ему это: – Ты самый офигенный. Вообще, во всём. Кроме вот этого. – «Вот это» – тоже я, – нервно ответил Макс и тоже зачерпнул снега, стал мять его в руках, – это часть меня, знаешь ли. Мне нравятся парни. Мне нравится с ними сексом заниматься. Это не преступление, кто бы там что ни думал. Я таким родился, я всегда таким был. Мне это нравится, я этого хочу, я это делаю, с кем хочу! – С Игорем? – этот вопрос надо было, всё-таки, разъяснить. – Аэээ… – Я знаю про вас. Ты ему предлагал секс в туалете? – Бля, ну, вот как… Он проболтался? О, Господи… нет, конечно, Игорь не такой. Он, блин, девственник, во всех смыслах, он слишком приличный для такого. – А я? – А ты без тормозов. К тому же, – он вдруг ухмыльнулся довольно, – в туалете я бы Игоря, а не наоборот. Я актив по жизни, чтоб ты знал. – Тфу, гадость, вот только не надо мне тут… Короче, я замечу, что ты вокруг Игоря трёшься – пизды огребёте оба! И вообще, нехуй. – И что мне, вокруг тебя тереться? Ой, бля… Я это просто увидел – я и Макс, голые, в душе, и он об меня… Чёрт, у меня уже хуй ломит, подрочить надо! – Да. Возле меня – можно. – Сам сказал, – Макс высунул руку из рукава и ткнул в меня пальцем, – и потом не говори, что не говорил. А я про себя всё сказал. Кстати, только что звонок прозвенел. Какой следующий? История России? – Да… – я всё никак в себя прийти не мог. – Пошли, у меня ноги замёрзли. – Ага, пошли… – в голове сплошная муть, как с похмелья, и только картинки вспыхивают – я и Макс. Я и Макс. Голый Макс, в душе, делающий мне массаж, садящийся ко мне на колени, Макс, берущий в рот… Ох ты ж, ебаный нахуй, ой… – Мне… Мне надо в комнату, а потом… – А мне с тобой не пойти? – Нет!!! Мне было плевать на всех и на всё. Я сбежал от Макса, закрылся, заблокировал замок. Сдёрнул с себя штаны, аж пуговица отлетела, ухватился за член… Ох, как же у меня он стоит, бля, аж больно, и яица сейчас лопнут, хренов Макс, ну, зачем, черт, Макс, давай это ты, твоё тепло, твой запах, я его чувствую, сядь ко мне, дотронься до меня, вот так, вот так, крепче и вот здесь, дай дотронутся до себя… Аааах! Ну вот, приехали. И теперь я лежу на кровати, просто встать не могу. Не думал, что так может быть от оргазма охуенно. А ведь и не было ничего такого… Ебать, я даже себе рубашку заляпал, а ведь чистая была. Про полотенце забыл, вообще ни о чём не думал, только о Максе. Дрынь-дрррынь, звонок. Ага, на историю опоздаю, да и пошла она… Хорошо как! Так бы лечь и уснуть… Нет, нельзя. Нельзя… Я всегда говорил себе, что нельзя. Ладно, с девками не получается. Такое, говорят, бывает. Но с парнями… Нет, видел я их. Жалкие уёбища, вот что они такое. Все их презирают. Даже если просто Леночку натягивать – это уже западло. Ты его, а кто-нибудь тебя – тьфу, гадость. Ну, то есть, понятно, меня хуй натянешь. И всё равно. Пидоры – слабаки. Я не слабак. Я умею держать себя в руках. Ну, массаж и всё такое не считается. А вот это уже считается. Это всё из-за Макса. Как он говорил… И что делал… С ним вообще у меня резьбу сорвало и теперь обратно не прикрутишь. Но, бляха-муха, как же было хорошо! Слишком хорошо… Не откажешься от такого просто так. Я снял рубашку, скомкал её. Самому придётся стирать, вот черт… Не дашь никому с такой хуйнёй, да и в прачечной картинка будет, наша кастелянша вечно комментирует, у кого что с одеждой, и язык ей не прикрутишь, потому что она – маразматичка. Макс, скотина такая, довёл всё-таки меня. И что теперь будет? А ведь будет. Но как же классно! Я потянулся, натянул свежую рубашку – постиранную после прачечной и поглаженную. Классно, наверное, каждый день свежую рубашку надевать… У нас выдают одну рубашку и две майки на две недели, не нравится или заляпался – стирай сам. У меня на стирку куча «тип-топов» уходит, но, блин, люблю я чистую одежду. Но не после прачечной, конечно. Так, всё, у нас история, а Макс там… Интересно, он один сел или с кем-то? Комнату надо проветрить! Игорь, правда, будет ныть, что холодно, но запах… Мне он прямо в нос шибает. Да знаю я, что другие не почувствуют, а я всё равно напрягаться буду. Всё, пошёл. Макс стоял напротив моей двери, спокойно так стоял. Ждал меня. Вот ведь… – Мы опоздали на историю на десять минут, – всё, что он мне сказал. – А почему ты не пошёл? – Я хотел тебя дождаться. – Зачем?! – Не знаю. Захотел и всё. И не стыдно тебе мне в глаза смотреть? – Неа, – да хуй я ему признаюсь, лучше стакан сахара съем! – Может, у тебя, и вправду, нет души? – Есть, – мне, почему-то, опять стало хорошо, легко и хорошо, как будто я проснулся – а сегодня первый день летних каникул, и у меня есть рогатка, ножик, спички и дырка в заборе охраняемого объекта, – всё у меня есть.