Любовь без поцелуев

– Комнин! – Чего тебе, убогая? – Люська-блядь, только её мне не хватает для полного счастья. – Слышь, мы дискотеку хотим… Ну да, чтоб разрешили дискотеку, нужна совместная просьба нескольких старшеклассников, которые пообещают присмотреть за порядком. Довольно хуёвое удовольствие – эта дискотека – и порядком загадочное, на мой взгляд. Сначала в актовом зале разгребают ряды откидных стульев, чтоб очистить пятачок перед сценой. Потом на этот пятачок набиваются перемазанные косметикой девки класса так с седьмого, а пацаны располагаются по кругу. Девки дрыгаются, пацаны пялятся. На медляк выходят к ним и топчутся рядом друг с другом. Иногда у кого-нибудь в голове перемыкает и он пытается показать брейк-данс. Обязательно кто-нибудь кого-нибудь роняет, кто-нибудь кого-нибудь бьёт в морду, девки цапаются и потом выходят толпой в коридор выяснять, кто из них шлюха, и кто про кого что не таким тоном сказал. Потом всё заканчивается и стулья надо расставлять обратно. – Ну, Комнин, ну, не будь ты таким козлом! Мы тебе коктейля дадим! – Да мне блевать хочется от вашего коктейля… Сколько? – Две банки! – Четыре! – Ты чё? – Через плечо! Или четыре, или нахуй строем. Мне ваша дискотека вообще до одного места! В конце концов, она согласилась на четыре банки. Я этот коктейль видел в гробу в белых тапках – газировка со вкусом синтетического апельсина, но, главное, принцип! – Дискотека у Децла дома… А ты не танцуешь? – почему-то заинтересовался этой идеей Макс. – Нет. Не танцую и не пою. – А я танцую… И считается, что хорошо танцую. Вообще, ты какой-то неправильный гомосексуалист. – Ещё раз назовёшь меня гомосексуалистом – получишь по морде. – А если ты ещё раз скажешь, что ты натурал, я с тобой в душ больше не пойду. У меня тоже, знаешь ли, гордость есть. Мать моя, из каких доисторических клубов эта светомузыка? Я такое только в фильмах про перестройку видел! – Вот, видимо, оттуда… На дискотеки всегда Вовчик с удовольствием ходит. Танцевать он, само собой, не танцует, но девок тискает. Игорь приходит и стоит всегда с несчастным видом, как будто ему там кто-то деньги должен был и не отдал. Танкист заваливается, пытается там иногда что-то изобразить. Иногда приходит Рэй. Он умеет танцевать, но обычно сидит – меняет кассеты, смотрит, чтоб нигде ничего не отходило, не шумело, потому что аппаратура у нас дерьмовая. Банни не ходит: «Дискотеки – для шлюх». Ну, её послушать, так краситься – для шлюх, серьги – для шлюх, юбки, каблуки… Хотя, хрен знает. Мне обязательно нужно быть в самом начале и в конце. Ну, и так, иногда посматривать, чтоб там без всякого. – Ну, как я смотрюсь? Макс вырядился опять в какие-то особенные джинсы, как будто краской заляпанные и драные, но, ясен хер, дорогущие. И в фиолетовую толстовку с вырезом треугольным. Ремень с заклёпками, цепочками и здоровенной бляхой в виде листка «ганжи» (таким по жопе получить, наверное, невесело) и кулон – в виде армейского жетона со знаком доллара и евро – на шею. Он охрененно был во всём этом красив, вещи сидели на нём, как влитые. Ему шло. Он не был похож на бабу или как я всегда представлял себе разодетых гомиков. Он был красив, в дорогой яркой одежде, с этим ремнём, кулоном. Он был охрененно красив сейчас, из другого мира, из другой жизни. – Ну и пидорские шмотки… И нахрена тебе столько всего? Это уже какие джинсы по счёту? – А что в этом плохого? Меня уже тошнит от этих синих рубашек… Я всю жизнь буду ненавидеть это сочетание – чёрные брюки и синяя рубашка, у меня на них аллергия начнётся. Ты бы хоть футболку надел какую! Макс пару раз пытался на меня что-то из своего напялить, но бесполезно – только пара свитеров и маек, да и те в такой обтяг, что даже Макс решил, что это неприлично, – «ты как норвежский хастлер на улицах Берлина в этом» (почему именно норвежский и Берлина – я так и не догнал). Ещё я знал и часто сам смотрел, как по вечерам Макс доставал свои шмотки из чемодана и начинал переодеваться, разбрасывая их по комнате, заваливая всё яркими футболками, своими разноцветными трусами, блестящими ремнями и всякой подобной хуетой. «Я умираю, мне физически плохо от этих тусклых красок. Тут всё никакое, всё какое-то выцветшее, замызганное. Эта форма, эти стены, парты… И снег всё засыпал. А если и есть что-то яркое, то оно, как помада наших учителей, мерзкое. Я с ума схожу, у меня физическая потребность в чём-то таком новом, свежем, в каких-то переменах.» Я понимал его, в общем-то. Такое тут бывает, особенно в ноябре и феврале. Когда уже всё заебало так, что сил нет. Бывают целые недели, когда всё сливается в мутное, серое и желтоватое – солнца нет, нихрена хорошего нет. Особенно поганый месяц – февраль. Новый год прошёл, до весны далеко, на кухне еда вообще превращается в помои. Ещё, блядь, как назло, один заболевает, другой заболевает, один я, сука, самый здоровый, зашиваюсь. В такие дни хочется чего- нибудь яркого, резкого, сильного. И больше всего – крови. Или вот, как сейчас – Макса. – Пошли уже… – но сначала я его поймал, такого красивого, возле двери, прижал к стене так, что пряжка его ремня врезалась мне в ширинку, и укусил за ухо. А уж потом мы пошли. – Значит так, граждане дебилы, алкоголики, дегенераты и все остальные! Слушаем, блядь, сюда, – я залез на сцену и взял микрофон. Люблю слушать свой голос в микрофоне. – Значит так, сейчас занимаемся культурным досугом… Я, блядь, сказал, сюда слушаем! Это значит, танцуем, а не ломаем стулья, блюём на пол, дерёмся и устраиваем пожары. Если будут какие-то проблемы, я подчёркиваю, я сам лично поймаю, глаз на жопу натяну и моргать заставлю. Всем всё ясно? Народ, стоящий у сцены, замычал утвердительно. – Замечательно! Выключаем свет и танцуем до упада, – я, с сожалением, повесил микрофон и спрыгнул со сцены – ну, единственный номер, который я могу показать на сцене. Светомузыка (или цветомузыка?) напоминает светофоры. Колонки что-то шипят, где-то опять заедает кассету, все стоят, ждут. А я получаю от Люськи (наконец-то) четыре банки «отвёртки» или какой-то такой пакости. Можно валить, но я смотрю, как Макс танцует. Он перед самой сценой, его хорошо видно. Он не топчется на одном месте, не дрыгается, как паралитик, не машет руками, как недоделанный каратист. Он танцует. Он двигается вместе с музыкой. И улыбается, запрокидывая лицо, по которому скользят синие, красные, зелёные пятна. А вокруг никого, девки толкают друг друга и кивают на него, пацаны стоят и тычут пальцами. Я читаю у них по губам, я читаю их мысли. «Пидор», – вот что они думают. Они знают, что я здесь, поэтому не подойдут к нему, не тронут. А если бы не я, с удовольствием вытащили бы отсюда в тёмный коридор и избили бы, порвали дорогую, красивую одежду. Он не такой, Макс, это видно, это чувствуется. Вот только я теперь с той же стороны, что и он, вот такая вот хуйня. Как говорил Сергей Александрович, «тут хоть стой, хоть падай, хоть зелёнку пей». – Ну, Макс и даёт! – это Вовчик подвалил. Я сунул ему одну из банок. Пшикнуло, запахло синтетическим апельсином. – Ага… Ну да, конечно. – Джинсы у него зачётные, «Дизель»… Мне предки сказали, что не будут до конца школы ничего фирменного покупать, типа, всё на взятки ушло… Ага, воспитательные, блин, методы. Нет, ты глянь, как у неё сиськи трясутся, вообще без лифчика пришла! – А… – я даже не понял, куда он показывает, – ага, ваще. Сцепленные друг с другом жесткие откидные кресла взгромоздили горой. Я залез наверх, смотрел на прыгающих людей. Как тупо. Почему я не умею танцевать? И в музыке нихрена не разбираюсь. И в книжках. И фильмы мне нравятся не такие, как Максу. И одеваться я не умею красиво, всю жизнь у меня были одни джинсы и одни брюки, и хорошо, если их до меня никто не носил… Если бы тут на потолке люстра висела и на толпу ёбнулась, вот было бы смешно! А люстра была, кстати, раньше. Только её сняли и расхерачили ещё до меня, до сих пор кое-где стекляшки валяются, мне в тринадцать лет они жутко нравились, я всё представлял, что это настоящие брюлики такого размера… Или, вот, если бы под потолком были трубы с водой… С кипятком, к примеру, но и обычная вода сойдёт, тут же провода, изолентой перетянутые… Начался бы пожар, а пожарный выход заколочен… Блин, где-то я это видел, в каком-то прикольном кино. Макс шёл в мою сторону и народ шарахался от него. Слишком уж он ярко выглядел, так пацаны не одеваются. Когда он, как все, ходит – в рубашке и брюках, ещё так ничего. Ходи, как все, веди себя, как все, а пока никто не видит, делай, что хочешь, но Макс же, блядь, особенный! Он одним движением запрыгнул ко мне. Гора из кресел зашаталась, но выдержала. – Незабываемая обстановка сельской дискотеки! – Макс как сам с собой говорил. – О Господи, вернусь домой, в первые же выходные завалюсь в «Сумерки человечества», вот где тусня, вот, где музон, вот, где съём! Что это там у тебя? – Держи вот, не облейся! – Фу, гадость! – Макс, всё-таки, пролил немного на свои джинсы, но у них и без того был вид, как будто ими вся бригада во время ремонта пользовалась. – Ещё две недели и у меня был бы гастрит… Он улыбался, на лице остались отпечатки от коктейля. Я чувствовал, как все пялятся на нас. От того, что мы тут сидим такие – такой я и такой он. – Пошли уже! – Чего? Я, может, ещё не натанцевался! Я, может… А, пошли, – он вдруг скривился, с пятнами от коктейля на лице рожа получилась забойная, – достало, пялятся, блин… Куда пойдём? – Есть тут место одно. Место было. Там, где наш заколоченный пожарный вход, в коридоре был лестничный пролёт какой-то обгрызенный, который заканчивался комнатушкой. Нахуя она там – непонятно, вроде, раньше из неё можно было выйти и по фасаду спуститься на задний двор и ещё куда-то пройти, но во время очередного ремонта всё перестроили, входы-выходы позаколачивали и кирпичами заложили. Тут тоже заколочено было, но замок расковыряли, в одном месте кончиком ножа подцепить, а потом дверь приподнять, на себя потянуть – и заходи, кто хочешь. Тут и патрон был, выключатель, правда, сломан, просто лампочку в патроне подкручиваешь и получается свет. И музыку было слышно. И парта была, чтоб посидеть, и пара сломанных стульев, чтоб ноги поставить. Куча бумаги, старые ватманы, украшения для сцены, тараканами объеденные и засранные, облезлый отрез бархата – кусок занавеса. Музыку, кстати, хорошо слышно, и, если орать начнут и драться, легко сорваться сразу. – Дааа, вернусь домой и сначала в ванную, флакон шведской соли туда бухну, масла чайного и буду лежать час, наверное, пить ананасовый сок… А потом – спать. А потом пойду на кухню голый, босиком, по тёплому полу, это такой кайф… Сожру весь холодильник! А потом за комп. А потом пойду гулять, уже, наверное, везде к Новому году готовятся, скидки, распродажи, всё украсили шариками и гирляндами… Надо будет что-нибудь креативное с волосами придумать… – Не надо. – Надо! На Новый год мы со Спиритом рванём в Европу, не хочу быть похожим на гражданина «совка». – Кого? – я тоже открыл коктейль. Единственный несладкий… Люська-сучка, могла бы таких несколько заказать, дура тупая! – Ну, советского гражданина, «руссо туристо, облико морале»… Я вообще уеду и, наверное, фамилию сменю на что-нибудь более такое космополитичное. Вот и Спирит – тоже хочет взять материнскую фамилию. – Нормальная у тебя фамилия, – какой гадкий привкус. – А зачем иностранцев смущать? На русских до сих пор так смотрят, как будто ждут, что они сейчас или балалайку, или автомат Калашникова из кармана достанут и на медведе поскачут. Впрочем, чему удивляться: что такое русские за границей на отдыхе, ты себе не представляешь! Даже мой отец, а про других я вообще молчу! Ну его, нафиг это всё, – Макс подхватил ногами стул с отломанной спинкой и, напрягаясь, начал поднимать его. Я придержал парту. – В России ещё лет десять нельзя будет нормально жить… – А через десять лет что будет? – Ну, через десять, – Макс задрал ноги, продетые в стул под прямым углом к телу, – через десять лет тут уже не будет такой тупости. На улицах перестанут кидаться на тебя, если у тебя длинные волосы или крашеные, или ты одет во что-нибудь яркое… Везде будут камеры, жить безопасней. У всех будут компьютеры, а значит, люди всегда смогут узнавать любую информацию и перестанут быть таким дикими. Ну... Уйдёт в прошлое этот культ зоны, все эти понятия дурацкие. Ну там, не знаю… Нормальным будет ходить к психологам, психотерапевтам, а не к целителям всяким или в церковь. Попса перерастет советскую эстраду… – А космические корабли будут бороздить Большой театр. – Нет, я серьёзно! Мир меняется – и очень быстро. Через десять лет люди станут спокойнее, добрее, будут улыбаться на улицах… – Как дебилы. – Да ну тебя… И президентом у нас будет не коммунист. – Так у нас, вроде, и так не коммунист, в смысле… Или я чего-то пропустил? – я попытался вспомнить современную историю, но алкогольная газировка не способствовала. – У нас же, вроде, нет коммунистов теперь? КПСС или как там, она же, вроде, запрещена? Мы ведь не пионеры или как их там – блядские комсомольцы? – Я имею в виду, – Макс опустил стул, – бывший партийный чиновник. Президент наш кто? – Мудак? – Сам ты мудак! Наш президент, если ты забыл, бывший работник КГБ! – Блядь, да мне похуй на нашего президента! Какая разница, кто президент? Я его в жизни не видел и вряд ли когда-нибудь увижу, и ты тоже. – Да, блин, не знаю, я как выпью, так меня тянет о судьбах родины потрепаться… Или о том, какая херня наша попса… Хотя эта песня мне нравится, только я никому не говорю, – он вдруг положил голову мне на плечо, – а то мои приятели смеяться будут. «Свет далеких планет нас не манит по ночам, Он может нам только сниться. Зачем? Мы встретим рассвет опять в неоновых лучах, И завтра все повторится...» – А ты их нахуй посылай, нравится – слушай, – я обнял его за талию. Хорошо-то как… «Махнем со мной на небо, оставь нараспашку окно! Безумно и нелепо, как в забытом кино. Летим высоко! Любить друг друга в небе, меж звезд и облаков. Помаши мне рукой! Мы на другой планете придумали любовь и свежий ветер...» – Да это просто неприлично, когда такое нравится, как рэп или блатняк. Или как лапшу жрать растворимую… Или «Спокойной ночи, малыши» с «Телепузиками» смотреть. – Ты смотришь «Спокойной ночи»?! Макс только хихикнул и подул мне в ухо. От него сильно пахло этой синтетикой, в башку она, вроде некрепкая, била знатно. – Нет, реально? – Да ну тебя… Иногда, когда попадаю на них, смотрю. Не смешно, блин! Снизу играла музыка, топала толпа, Макс нёс какую-то чушь – про то, что ему придётся по приезду заебаться, чтоб четверть окончить без троек, потому что он здесь учёбу спустил на тормозах, про какой-то клуб, в котором охуенный диджей и стриптиз на барной стойке, что он выстрижет себе спираль на затылке и выбелит полоски на висках… «Так необыкновенно: внизу проплывают моря, Впервые во Вселенной только мы улетаем с тобой, С тобою остаться в небе, как хотелось остаться в небе, С тобою остаться в небе...» Тупорылая песня. В небе, ага. Конечно. Я допил одним глотком и принялся комкать банку. – …а хорошо бы начать какой-нибудь бизнес в Англии, тогда можно было бы вообще не возвращаться… – Макс, – я швырнул раздавленную банку в угол, – давай ты заткнёшься? – А что? – он хлебнул и поморщился. Следы от коктейля загибались, как улыбка, губы стали яркими-яркими. И сладкими, наверное. – Стас, ты же понимаешь, я всё равно уеду. У меня горло из жести и грудь, и лёгкие. И всё это кто-то давит, корёжит, мнёт, оно впивается там, и дышать тяжело, в воздухе нет кислорода, только пыль, тонны пыли, ветхой бумаги и старой известки. – Конечно, что тебе здесь делать, это же не твоя школа. – Да. Мне плохо здесь, я всё время мёрзну, я с ума схожу от скуки, от однообразия, от этих злых взглядов, я болею, почти не сплю… – Я знаю. – Я привык к тому, что меня не любят, но тут… Я домой хочу, к друзьям, к отцу, я… – Слушай, ну чего ты оправдываешься? Ты мне ничего не должен. Уезжай спокойно, а потом в свою Англию, делай там, что хочешь, мне пофиг. – Правда пофиг? – мы сидели и смотрели друг другу в глаза. – А я плакать должен? – Нет, конечно, – он моргнул, – я, ты, глупо как-то… Мы ведь, – и отставил свою банку, – так и не… А ты ведь даже не поцеловал меня ни разу по-нормальному, в губы, я вообще не понимаю, что ты там думаешь, какие заморочки. И мне пофигу! Я уеду через... так, раз, два, три… – Через двести двадцать девять часов. – А..? – Я же говорю, заткнись, пожалуйста. Макс одним глотком допил свой коктейль. И вдруг, как-то, раз – я даже охуеть не успел – уселся мне на колени, закинул руку на шею. – Ёб твою мать, ты чего творишь! – Что-что, – Макс смеялся и я сообразил, что он ещё до дискотеки чего-то налакался, – да ничего! Ну, ты посмотри на меня, я же высоченный, я в своём классе самый высокий, ну, кому я ещё смогу на колени сесть? А мне, может, хочется… – и гладил меня по шее, оттягивал воротник. Я его за цепочку схватил, чтоб он не качался. – Стас, ты иногда такая сволочь, такой урод… Ааа, ничего не могу с собой поделать – он крутился, сидеть на низкой, шаткой парте нам было неудобно. А ещё мне, блядь, было очень неудобно в одежде, одежда мешала – своя и его. Я задыхался, а дышать мог только им, если уткнуться в шею, а руки запустить под толстовку… А под толстовкой его кожа – тёплая, гладкая, с тонким рельефом мускулов, только соски выпирают… – Шшштошшш ты со мной творишшшш, – шипел Макс, ёрзая на мне, – шшштошшш ты за тварь такая? Я не… Блядь, я с тобой на всё согласен! Согласен он тут, придурок… Какой же он придурок, а какой же я придурок… Я тоже на всё согласен, лишь бы он не уезжал, только что я могу?.. Что я ему – такому красивому, такому умному, такому необычному? Я только крепче схватил его за цепочку, мне его придушить хотелось. Ничего я ему, если бы не это тупое блядство вокруг, он бы на меня и не посмотрел даже, всё, что я могу – это не подпускать к нему этих уродов, всю эту грязь и холод. «Только скажи, Дальше нас двое. Только огни Аэродрома. Мы убежим, Нас не догонят. Дальше от них, Дальше от дома…» – «Татушки», – пьяно зашептал мне Макс в ухо и у меня волосы встали дыбом, – классные, был на их концерте… А помнишь, ты говорил, что тебе нравится порнуха с лесбиянками? – он уже расстёгивал мне рубашку. – Я соврал, ты прикинь, а? – я спихнул его с колен, схватил за края и стянул с него фиолетовую толстовку. Кулон со стразами стукнулся о грудь. Макс смотрел на меня, глаза у него горели – никогда не думал, что так может быть, что на тебя смотрят и только от этого ты хочешь, безумно хочешь. «Небо уронит Ночь на ладони. Нас не догонят! Нас не догонят!..» – Оближи губы, – я прижал его к парте, усаживая и наклоняясь сверху, – давай, твою мать, не смотри так, ты весь в этой сладкой дряни! Ну!!! Сердце у меня колотилось, как бешеное, было страшно и радостно. Всё когда-нибудь бывает впервые. Первая победа в драке. Первая сигарета. Первая выпивка. Первое убийство. Первый секс. Первый поцелуй. Самый-самый первый. Блядь, как это делается?! В кино это выглядит мерзко, в жизни – глупо, так прикинуть – как они носами не сталкиваются и куда слюни девают? А самому… Макс сидел, смотрел на меня своими зеленющими глазами и ждал, облизывая губы. Я дышал через раз и мне хотелось, чтоб всё замерло, потому что вот это, вот так было лучше всего, и никогда уже не будет такого – ни сейчас, ни потом. «Не говори, им не понятно. Только без них, Только не мимо. Лучше никак, Но не обратно. Только не с ними! Только не с ними…» У него на губах до сих пор не зажила ранка, когда ему их разбили, а сейчас она стала ещё ярче – от краски коктейля. Я почему-то смотрел на неё, медленно наклоняясь. Ну?! Губы были сладковатыми всё-таки, тёплыми и гладкими, с несколькими щербинками. Это так странно, касаться своим языком чужих губ. Это не то, что в кого-то свой член пихать, это что-то, что не будешь делать с кем попало… Это только Макс, только его дыхание на моём лице, только его губы на моих, его руки на моих плечах. Медленно-медленно, как в фильме на биологии, где показывают, как расцветает цветок, я целовал его, целовался в первый раз, а внутри что-то рвалось. Это навсегда. Я знаю – это навсегда. – Хххах... – Макс отстранился, он тоже не дышал, и я чувствовал, как там, под этим блядским кулоном, под этой дебильной татухой у него сердце колотится так же, как моё. – Чёрт, как же долго я ждал… Мне даже ночью это снилось… – Правда? – я прижимался к нему и говорил тихо-тихо, как будто кто-то мог услышать. – Правда, ты хотел? А почему сам не… – А я боялся, – он обнимал меня, его кулончик врезался мне в грудь, пряжка мешала, но мне наплевать, пусть хоть шипами покрывается, я буду держать его, держать, держать, держать, пока он тут, пока ещё тут. – Я тебя боялся, ты такой странный иногда, я тебя не понимаю совсем. Я хотел ему сказать, что никогда, ни за что не сделаю ему ничего плохого и никому не позволю, что убил бы любого, кто его тронет, что мне больно дышать от того, что я знаю, что он уедет и никогда не вернётся. Я промолчал, прижимая его к себе. Дискотека была где-то там, далеко от нас, как и все остальные люди, весь остальной мир. Мой мир – подъём, зарядка, тупые рожи вокруг, уроки, безвкусная жрачка, драки, подъёбки, доёбки, драки, тренировки, дешёвое бухло и тоска, страшная тоска, когда просыпаешься посреди ночи, смотришь на светлый квадрат на потолке, слушаешь, как сопит твой сосед, и хочется сбежать, бежать, бежать, не останавливаясь, но знаешь, что бежать тебе некуда и никто тебя нигде не ждёт. И его – такой другой, интересный, с книгами, музыкой, поездками за границу, необычными друзьями, красивой одеждой, клубами, сексом, паркуром; жизнь, к которой он уедет, для которой он создан уж не знаю кем. – Давай, – было, почему-то, страшно. И легко. – Давай, теперь ты… Он совсем расстегнул мне рубашку и дурацкий кулончик всё время мешал, я просто сдёрнул его и, кажется, уронил. Макс прижимался ко мне, запуская руки под рубашку, от него отпадно пахло алкоголем и туалетной водой, табаком, жвачкой, им самим – сильным, горячим. Он целовал меня, сначала просто, прижимаясь губами, потом раздвигая их языком, смелее, жёстче. А я плыл, я – грёбаный оловянный солдатик, от меня сейчас, нахрен, ничего не останется, только бесформенный комок, меня впервые кто-то целует, не кто-то, а Макс, единственный и первый… Мне не нужен воздух. – А вот душить меня не надо, не люблю я этого, – Макс оторвался от меня и я понял, что, обняв его за шею, перестарался. Он потёр шею и я заметил царапину – след от цепочки. Вот я скотина! – За каким хреном тебе такая пряжка? У меня она на коже отпечаталась, блин! – Дааа, – он провёл пальцем по моему животу и я поджал его, чувствуя, что ещё немного, ещё несколько таких прикосновений – и я себе обкончаю штаны, как малолетка. – Такая пряжка привлекает внимание к ширинке, приподнимает край футболки или рубашки, – он слегка оттянул её вниз, сверкнули стразы, – чтоб все видели, какая у меня шикарная задница и длинные ноги, а когда сидишь, она не даёт сутулиться, упираясь в живот. – Тогда Игорю этот ремень подари, – я убрал пальцы с металлических листочков, – а сейчас сними… Чёрт, как эта херомантия расстёгивается? – Одним движением, вот так… Отличная вещь для быстрого клубного секса. – Заткнись! – Не затыкай меня, я тебе не… О, медляк всех времён и народов! Эту песню я узнал. Да кто её не знает! – «Титаник», да? – Ха, ты смотрел «Титаник»! – он стащил с меня рубашку и бросил куда-то в кучу рулонов. – В кино или по телеку? Плакал? – Ебанутый, что ли, с хуя ли мне плакать? Подумаешь, корабль затонул, ну, так они сами виноваты, придурки. Могли бы и больше запасти лодок и всего такого. – Ниии фааа вереееевер ю а, – подпел Макс, – а как же любовь? – Какая любовь? – не понял я. Блядь, медляки, после них постоянно кто-нибудь подраться идёт, вот только в этот раз попробуют, нахуй, убью и в стиралке на ночь закрою, со связанными руками и прищепками на хую. – Ну, как же – Джек, Роза… Ты чем вообще смотрел?! – Да я только тот момент, где корабль расхуярило, смотрел, а не с начала. А, так эти, которые там в конце, – он потонул, а она брюлик выбросила, они, типа, любили друг друга? – Ты безнадёжен, – Макс снова сел на парту, – у тебя ещё осталась эта дрянь? Дай сюда, пусть мне завтра будет херово, всё равно так жить нельзя. «Титаник» – один из самых трогательных фильмов о любви, я его раз пять смотрел и каждый раз плакал. Я тебя даже потанцевать не приглашу, бесполезно! – Бесполезно, – я подошёл вплотную, встал у него между ног, вытаскивая дурацкий ремень и тоже швыряя куда-то в старые ватманы, – я даже пробовать не буду. А «Титаник» – ну, а что «Титаник»? Там же дохуя было всего деревянного, куча народу могла бы спастись… – Ага, в ледяной воде, в воронке… – Чтоб в воронку не затянуло, надо было сразу оттуда щемиться. Я бы точно не утонул. – И что бы ты сделал на месте главных героев? – Ну, я же говорю, если бы в шлюпки не влезли, мы бы взяли какую-нибудь деревянную херню, только побольше – стол, например, алкоголя можно, и сразу свалить… От одежды тёплой особого толку бы не было, она, наверное, сразу бы промокла и только охлаждала бы, – я гладил его по плечам, по царапине на шее, по коротко стриженному затылку, представлял себе холодное море и нас там вдвоём… – Ты бы со мной ни за что не замёрз, дождались бы спасателей. И я бы в жизни не выкинул такой здоровенный камень в море, его можно было бы продать и жить себе спокойно, хотя бы первое время… – Стас, заткнись, пожалуйста! Заткнись, ты вообще не понимаешь, что говоришь! – Ты много понимаешь! Сидишь и нажрался тут, дай сюда! Вот параша, – я чуть не выплюнул, типа, со вкусом лимона, пахнет, как освежитель для сортира, – и как они это пьют? Ты в дымину, Макс. – Да и похуй… Знаешь, как мне херово иногда? Ты не представляешь, – он раскачивался на парте, лицо вдруг стало злым, – и никто не представляет, как мне иногда бывает херово! Знаешь, что такое педиком быть? Это не только с парнями трахаться и яркие шмотки носить! Это все, все, даже твой отец, смотрят на тебя, как на какого-то… Выбираешь людей, с которыми общаешься, своя тусовка, все, вроде, такие продвинутые – и всё равно… «Он пидор? Фу! Нет, не пускай его к нам домой, у нас же ребёнок!» – он как будто вспомнил кого-то. – И видно, что брезгуют, как будто я больной… Как будто у «гетеро» не бывает СПИДа… Блядь, СПИД, в основном, у нариков, а я в жизни не кололся! Как будто у «гетеро» не бывает венерических! Бля, в мире столько уродов – детей своих бьют, на помойки выбрасывают, жён пиздят годами, родителей из дому выгоняют, животных мучают… Я даже насекомых никогда не убивал просто так! И всё равно… Всё равно… – Сам виноват, – я обнял его крепче, мне было больно – внутри больно, не так, как в драке, когда боль гасится злостью, тут была мерзкая тянущая боль, как будто стальную спицу загнали под рёбра. – Сам виноват, зачем ты вот это, – я коснулся его татухи, – вытворяешь? – Потому что. Потому что я своей жизнью хочу жить, а не отцовской или чьей-то ещё. Не хочу стать одним из тех мальчиков с печальными глазами… – Кем? – Мальчиком с печальными глазами, – он пьяно рассмеялся, погладив меня по голове. Странный жест – захотелось откинуть голову, подставить под его ладонь, чтоб он не прекращал. – Видел парочку – такие, как я, чуть постарше. Дети приличных родителей с приличным будущем… Родители подсуетились, женили, свадьба, то-сё, невеста уже пузо отрастила, такая довооольная… А он сидит и только моргает, и так печально в сторону свидетеля смотрит… Бля, так, знаешь, сколько народу живёт? Дома жена, дети, а он едет в какую-нибудь дыру и снимает либо шлюх украинских, либо со своим бывшим «дарлингом»… «Ой, мамочка, а почему дядя плачет?» – «А это лучший друг твоего папочки, они со школы не разлей вода!» – «Ой, мамочка, а почему папочка повесился?» – «А потому, что я ему жизнь заела, и мы все, но это для его же блага! Зато теперь все говорят, каким он был хорошим и правильным!» Не хочу я так, понимаешь! – Ну, блядь, ты ещё заплачь тут, – мне было ещё больней от этих слов, весь мир мог проваливаться к чертям, пожар, погром, шахиды – похуй! Мне надо было быть тут, с ним. – Зачем же так, можно просто не отсвечивать… И жить в своё удовольствие. – Да, – он снова заулыбался как-то странно, – ты так и будешь, да? К кому полезешь, когда я уеду? Игоря нагнёшь? Ты не просто так с самым красивым парнем в одной комнате живёшь, конечно, тебе всё самое лучшее… Или Вовчика? Да этот и сам нагнётся, он от тебя балдеет, ты ему только намекни… Или Рэя? Я видел, как ты смотришь на других пацанов, – он вдруг вцепился мне в спину ногтями, – в душе, на тренировках… – Ты что, дебил? – я вывернулся, чувствуя, что остались царапины. – Ни к кому я не полезу! – Ну и дурак! Пользуйся случаем, пока можешь… Хотя, ты всю жизнь будешь пользоваться, да? Что ты там собирался? Армия, милиция… Форма, дедовщина, тебя это торкает, да? Ты поэтому вечно в этой рубашке ходишь, да тебя же прёт с униформы, с дисциплины, ты же ёбаный садист, хуже Спирита! «Попробуй ммм-ммм, попробуй джага-джага, Попробуй ммм-ммм, мне это надо-надо…» Блядь, ну откуда такие хуёвые песни-то берутся! – «Мой мармеладный, я не права…» Ну, как хочешь, чтоб тебя называли? По фамилии? Имени-отчеству? Мой господин? – Ты ебанулся, ты в жопу пьяный, – у меня во рту пересохло, я одним глотком допил мерзость и смял банку. Мир сошёл с ума, я сошёл с ума, какая, нахуй, «джага-джага»? – Не надо меня никак называть… Не ты… – А что, давай поиграем тут, пока никто не видит, смотри, сколько всего интересного, – он обвёл широким жестом весь хлам, – много чего можно придумать, спасибо Спириту, я много игр знаю… О, красный бархат, – он накинул кусок занавеса на парту, – наследие сталинского ампира, давай, ты начальник, а я подчинённый, я должен сделать тебе под столом минет, пока ты работаешь… Или нет, что тут ещё, ага, какие-то шнуры, можешь меня связать – хочешь? И отлупить ремнём, можешь взять мой, я Спириту никогда не разрешал, но тебе… – Идиот, – мне хотелось просто безумно, внутри всё горело, ещё чуть-чуть – и я просто сойду с ума, не выдержу этого, его пьяного бреда, его злых и несчастных глаз, этой улыбки, так не похожей на его настоящую, – ты, идиот, что ты несёшь… Сядь сюда, да, блядь, что у тебя за джинсы такие тупорылые!!! Я посадил его на парту, на этот самый бархат, стянул джинсы вместе с трусами – ярко-голубыми, в облипку, нет, вы посмотрите, он, блядь, ещё жалуется, что люди его педиком называют! У него уже стоял, хорошо так стоял. Я опустился на колени и прижался лицом к его паху, вдыхая – наконец-то! Как же давно мне этого хотелось, кто бы знал, сам бы я знал! Пахло им, сильно-сильно, мылом немного и, почему-то, мёдом в сотах, диким мёдом, который я пробовал однажды, горьковато-кислым, какой охуительный запах… Макс замер, одна рука на моём затылке, другая упала на красную поверхность парты… Я потёрся щекой, губами о кожу его члена, такая тоненькая, нежная, венка выпирает… И волос почти нет – совсем немного, тёмных, недлинных… – Ты… Ты что делаешь? Ты с ума сошёл?! – Да не дрыгайся ты! – я провёл языком на пробу. Ммм! Как странно! Тёплый, гладкий, твёрдый, но не жесткий… А головка совсем голая такая, и из маленькой дырочки уже смазка течёт… Ну! А хуй сосать не так-то просто, да ещё такого размера! Как Макс с этим справляется? Я думал об этом и параллельно о том, что это охуенно, и почему все девки так против? Но сложно, ёпт, у меня, по ходу, нужных мышц на лице не накачано и далеко не протолкнёшь, ничего, можно и так, слюны побольше, ладонью обхватить и надрачивать, а в рот засунуть самый кончик… Никогда не сосал «чупики», а видать надо было… Ммм, охуительно, а на вкус это тоже, как мёд? Или как? Макс вздрагивал и стонал, а мне хотелось засунуть его себе ещё глубже, сильней, хотелось его всего… Я даже не расстёгивал штаны, одной рукой неудобно было, но так, через ткань, ещё уматней, потому что слабей, доооольше… – Стас, Стас, я сейчас, сейчас… Ааа… – я вдохнул и втянул его глубже, как мог, чувствуя, что он дёргается, надо же, как классно… А на вкус – горько и едко, как трава, и немного соленовато, как кровь, а ещё пряно, как тмин или семена укропа… – Всё, всё, хватит, т-ты что творишь, хватит, всё… – Макс сидел с закрытыми глазами, бархат сбился и упал, когда он встал, пытаясь дрожащими руками натянуть джинсы. Я поднял его, помог застегнуть, его трясло, он не смотрел на меня… Расстегнул ширинку и тоже, наконец-то, спустил, это было почти больно, как всегда, когда оттягиваешь это дело, и вытерся краем бархата – странное ощущение. Как всё странно… – От чёрт, – Макс, не открывая глаз, рухнул на парту, откинулся на грязную облезлую стену прямо голой спиной, – Стас, ты понимаешь… Твою ж мать, ты... мне. Только что. Отсосал. И проглотил. Это как вообще называется? Я молчал, мне хотелось удержать его вкус во рту. Вот так странно… – Рассказать кому – никто не поверит… Не боись, пускай со мной умрёт моя святая тайна… – Мой вересковый мёд, – я прижался к нему, утыкаясь в шею. – А?! – он наконец-то открыл глаза и вытаращился на меня. – Аэээ…? – Ну, вот не надо так смотреть, – мне вдруг стало смешно, – я же говорил, что я не идиот? А ты думал, что я, кроме матерных частушек, ничего не знаю? Он кивнул. А я… Я стоял, обнимал парня, перед которым только что стоял на коленях, запихивая в рот его член, глотал его малафейку, и рассказывал ему, как в пятом классе мой друг Вадя уболтал меня участвовать в школьном спектакле… – В роли дерева? – Сам ты дерево! В роли шотландского короля! Я до сих пор, – подобрав кусок занавеса, я накинул его на плечи, – помню: «Пытка обоих ждет, если не скажете, черти, как вы готовили мед!» И вот: «Опять в краю моём цветет медвяный вереск, а меда мы не пьем!» – и все слова, больше надо было стоять в латах из фольги и короне… А Вадя был мелким, ему приделали бороду, он был старичком-медоваром, какая-то девка, она ещё на конкурсах чтецов всегда побеждала, у нашей чёкнутой училки любимая ученица была, зачитывала текст, а остальные были массовкой… А ты когда-нибудь пробовал вересковый мёд? – Нет, у нас здесь вереск не растёт. Я как-то пробовал горький мёд… – Я тоже. – Шотландский король, это же свихнуться можно… Нет, ну надо же… Пошли пройдёмся, – Макс заозирался, разыскивая свою толстовку, едва не напяливая её наизнанку, – а то я усну. «Я отрываюсь от земли, я от тебя на полпути И мне так важно, что ты думаешь об этом. Огонь подружится с дождем, мы будем делать это вдвоем, Не вспоминая о проблемах и запретах...» – Из какой тьмы веков вы песни берёте? – Хуй знает, какие кассеты есть, такие и ставим, – я застегнул рубашку, выкрутил лампочку и мы вышли из каморки. У меня было странное чувство, как будто я оставил там что-то… Но не важное, а как будто старую кожу. Как змея. Или хитиновый покров. Как насекомое. А насекомые растут, когда линяют, в этот момент они мягкие… И я сейчас такой. – Пошли глянем, что там и как, а потом побродим по коридорам? И мы посмотрели. Вроде, ничего криминального не случилась, хотя кто-то там кого-то не поделил, но всё обошлось без драк, кто-то наебнулся со сцены, но тоже не смертельно. Я выцепил ещё одну банку того же «лимонного» яда и мы пошли ходить по тёмным коридорам. Лампы едва горели синим, слегка дёргались. Макс прикалывался, говорил, что мы на вражеском корабле пришельцев, что дежурный воспитатель – на самом деле боевой андроид, изображал из себея джедая, потом остановился перед стеной, где в доисторическую эпоху намалевали каких-то пионеров, которым охуенно хочется учиться. С тех пор рисунок регулярно подправляют и вид у них у всех, прямо скажем, нездоровый. Макс отжигал, искал на рисунке какие-то тайные послания, говорил, что рисунки следят за нами. Меня глюкануло, в полумраке, и впрямь, чего-то такое примерещилось, хотя всю жизнь смотрел на них и думал, что у пацана гепатит, у девки сифилис (нос прорисован криво) а у бабы, которая им книгу протягивает, шея вообще свёрнутая. А потом мы присели на подоконник, недалеко от актового зала, где нас не видели всякие, выходящие поссать, покурить, поговорить. Сидели, я переплетал его длинные ровные пальцы со своими разбитыми, а он дремал у меня на плече, как всегда, приоткрыв рот, я вытирал его слюни со вкусом табака и химического лимона, я чувствовал этот вкус, потому что потом облизывал пальцы. Я знал, что не надо ему ничего говорить, я всегда знаю. «Вороны-москвички меня разбудили, Промокшие спички надежду убили Курить. Значит, буду дольше жить…» – Подъём, в комнате поспишь! – А? – Бэ! «Корабли в моей гавани жечь. На рубли поменяю билет. Отрастить бы до самых плеч... Я никогда не вернусь домой. С тобой...» – Чего? – Всё, конец танцам, слышишь? – Зёма! – обрадовался он. – А почему конец? – Это кассета Банни, её ставят – значит все сворачиваются и расходятся. Пошли смотреть, как там всё, и спать. Ты ужратый в хлам! – Да, мой король! – Ещё раз так меня назовёшь… «И поджёг меня, аривидерчи! Не учили в глазок бы смотреть, И едва ли успею по плечи... Я разобью турникет и побегу по своим, Обратный «ченч» на билет», – Макс подпевал очень в тему, видно было, что песню он знает. – О чём вообще песня? – Это Земфира, её надо чувствовать! Обожаю Земфиру, ходил на её концерты два раза, у меня автограф есть… «Корабли в моей гавани! Не взлетим, так поплаваем, Стрелки ровно на два часа назааад...» – Ну всё, не выпендривайся, нашёлся мне тут певец… Я отправился руководить расстановкой кресел и собиранием банок. Администрация согласна делать вид, что мы, типа, не пьём, пока мы банки и бутылки тихонечко прячем. Но некоторые этого своей башкой вообще не понимают. Палятся, а потом ещё и жалуются, как будто кто-то виноват в том, что они мудаками родились… «Пожалуйста, не умирай Или мне придётся тоже. Ты, конечно, сразу в рай, А я, не думаю, что тоже…» Я развернулся к сцене и офигел. И не я один. Макс залез на сцену и теперь пел – вместе с магнитофоном. И двигался – странно, неуверенно, как будто вот-вот запнётся, но каждый раз оставался на ногах. «Хочешь сладких апельсинов…» Я не люблю сладкое! «Хочешь вслух рассказов длинных?» Макс повернулся и медленно, запинаясь, спиной пошёл к краю сцены, аккуратно переступая через шнур микрофона. «Хочешь я взорву все звёзды Что мешают спать?» Дойдя до края, он остановился и вдруг начал заваливаться со сцены, я дёрнулся к нему, но он вдруг одним движением выпрямился и резко, перестав шататься, развернулся. Он улыбался, он сделал это нарочно. Все пялились на него, ну зачем, зачем он так выпендривается, придурок!!! Убить его мало!!! «Пожалуйста, только живи Ты же видишь – я живу тобою…» Теперь он сидел на сцене, свесив одну ногу вниз, и не смотрел никуда, просто пел поверх голоса этой, как он её назвал – Земфиры, на кассете. «Моей огромной любви Хватит нам двоим с головою…» Все смотрели и я не мог подойти к нему, как хотелось, вплотную. «Хочешь море с парусами?» Хочу. «Хочешь музык новых самых?» Всего хочу! «Хочешь я убью соседей, Что мешают спать?» Я их и сам убью! «Хочешь солнце вместо лампы?» Теперь он танцевал с микрофонной стойкой в руке, крутил её, как… Танцевал с ней, как с человеком, не топтался на месте, а двигался так легко, как будто он на льду, а не на нашей оргалитовой сцене. – Нет, ну, нифига себе, – услышал я, – нет, ну почему все классные пацаны обязательно пидоры? «Хочешь за окошком Альпы?» – Эй, хорош там своё ко-ко-ко устраивать! – крикнул кто-то. Убью! Но я не мог оторваться, смотрел, смотрел, как он медленно, обнимая эту дурацкую стойку, танцевал – вальс, что ли? «Хочешь, я отдам все песни Про тебя отдам все песни яяяя…» – М-макс, харэ тупить, слазь давай! – говорить было трудно, но мне не хотелось, чтоб кто-то на него смотрел, – такого. Никто этого тут не заслужил. Макс – мой, пока он здесь, до последней минуты, пока он здесь – он мой. Больше он не пел, ушёл к Рэю, они перебирали там кассеты, а я стоял, ни о чём не думал, не отвечал на вопросы, ничего не говорил. В голове крутилась песня, я её и раньше слышал, эту кассету у нас всегда ставят в конце, музыка не для танцев, чтоб уже расходились… Как он сказал, Земфира? Ну да, точно, «Брат 2»… Что-то такое мелькало в титрах, кажется… До комнаты я его почти на себе дотащил, он вырубился совсем. Слышно было, что он закрылся изнутри, не выдернув ключ, – вот гад! А я поскорей пошёл к себе, на всех было уже наплевать. Лежал в постели, смотрел в потолок и чувствовал его губы на своих. Как же это… Как будто никто никогда не подходил ближе. Вообще – никто и никогда. Родня моя до меня особо не дотрагивалась, мать с отчимом если пиздили, то ремнём. С девками потом и самому противно было, ну, как же, полезет какая-то шалава тебе в рот! А тут всё было как надо, всё было, как хотелось, я целовал его, он целовал меня… Я покосился на спящего Игоря. Чёрт, а его он тоже… Сука ты, Макс! Потрогал губы. Вроде ничего не изменилось. Улыбаться только хотелось всё время. Как полному дебилу. Интересно, почему дебилы всегда такие радостные? Как там Макс говорил, что все будут улыбаться? Ага, конечно. А ещё я у него отсосал. Чем, блядь, я вообще думал? Ничем. Мне хотелось, просто хотелось. И сейчас прямо трясёт, как вспомню, какой он длинный, гладкий, горячий, какой он был на вкус, как Макс дышал и стонал там… Я пьяный и счастливый идиот. Следующее утро я проспал, потому что полночи валялся в постели, тупо вспоминал, вспоминал, вспоминал… От воспоминаний меня пробило на подрочить, но всё-таки я выпил порядочно и процесс затянулся. Но это пофиг, Макс тоже проспал и продолжал дрыхнуть, когда я уже проснулся и оделся. Я думал, я ему дверь выбью, орал: «Вставай, хорош валяться!», а он орал мне в ответ: «Комнин, иди ж ты нахуй, дай поспать!» – и я снова улыбался, как дурак. Потом он выполз наконец, поклялся, что больше никогда пить не будет, и мы остаток дня слонялись туда-сюда, пиная балду, и только за час до отбоя я вспомнил, что уроки же, блядь, нихуя не сделаны! А там, как назло, ебучая геометрия, которую надо сдавать. – И где моя линейка? – Ты из неё катапульту сделал в прошлый раз, забыл уже? – Яяя? Ну, найди новую, только не деревянную, ненавижу деревянные! … – Ты что притащил?! – Линейка, пластмассовая, что тебе не нравится? – Она розовая! С блёстками! С русалочкой Ариель! Ты ебанулся, да? Как я завтра такое из пенала достану? Неужели нигде нормальных нет? … – Блядь, Стас, ты смерти моей хочешь? Где ты вообще взял такое? – Нет, ну на тебя не угодишь! – я ржал, глядя, как Макс туда-сюда вертит метровую железную линейку из кабинета трудов. – Это не линейка, это меч короля Артура, блин! И щас ты у меня ей получишь! – Да ладно, я же прикалываюсь, вот, держи нормальную… Только бы он улыбался. Десять, девять, восемь, семь… Для вас и для Стаса с Максом в этой главе играли Дискотека Авария, Тату, Селин Дион, Катя Лель, Демо, Земфира