Любовь без поцелуев

Макс уже был не здесь, он уже был там – у себя дома. Он всё время говорил, говорил, говорил… Строил планы на остаток четверти, на свой День рождения, на Новый год, на каникулы… Я, кажется, заочно побывал у него дома, в школе, во всех клубах, кафе, салонах красоты, спортивных центрах, перезнакомился со всеми его друзьями… Я уже его не затыкал. Какой смысл? Я смотрел, чтобы ничего не случилось. А значит – один Макс не оставался вообще. И дело было не только в том, что он – это он. Тех, кто уезжает домой, всегда ненавидят и стараются достать. Оставить что-нибудь «на память». При мне всякое было – волосы заливали зелёнкой, сигаретой прижигали, иголки втыкали с нитками, пропитанными чернилами… Я такое с Максом сделать не дам. – У тебя чего такие синяки под глазами? – Да ничего… Я почти не спал по ночам. Возвращаясь от него, я лежал и пялился в потолок – казалось глупым спать, пока он здесь. Терять во сне несколько часов с ним в одном здании. Я лежал и вспоминал. Как мы целовались, как я его целовал, а Макс изгибался, а потом стукнулся головой о железную спинку кровати (ебучие маленькие кровати!), как упало одеяло и нам было лень его подбирать, и я лежал сверху, грел его, а он развлекался, дотрагиваясь холодными пальцами ног до поясницы. Как в душе я опускался перед ним на колени и… Блядь, я не знаю, как это объяснить, эти чувства, это ощущение, когда ты захватываешь его член, а он вздрагивает, всхлипывает, впивается ногтями тебе в кожу головы, когда ему хорошо, и падает тебе на руки после оргазма… Как он смотрел потом странным взглядом, бормотал: «Зачем ты так… Что ж ты делаешь, сволочь… Что ж ты со мной делаешь…» – и никак не мог отдышаться. Иногда мне казалось, что он тоже что-то не говорит. Иногда ночью я пытался понять. Думал – а это, вообще, я? Как я так изменился вдруг? Что во мне изменилось? На вид, вроде, всё, как было. Но изменилось, изменилось что-то на клеточном уровне – в цитоплазме, в ядрах, в митохондриях, лизосомах и аппарате Гольджи. Если бы кто-нибудь узнал, что я делал Максу минет, что я целовался с ним… Со мной бы просто перестали общаться все. Чмырить бы, конечно, у них с трудом получилось, но никто бы и близко не подошёл. Кроме Банни, может быть. Даже Игорь… Вряд ли. Никто не поймёт, что такого может хотеться. «Это надо чувствовать.» И я чувствовал. Что я конкретно влип, я отлично понимал. Я не идиот, что бы про меня там ни думали. Может Достоевского я не прочитал, но мозгов у меня хватает понять, что это пиздец. И не просто пиздец, а всё – Пиздец, конечная станция. Я лица своей первой толком не помню, как её звали, тем более. Из остальных только Люська в памяти и отложилась. А Макс… Я глаза закрою и всё-всё вижу, его серо-зелёные глаза с короткими чёрными ресницами, немного неровную линию волос, брови – одна ровная, дугой, другая с изломом, как у птиц крылья рисуют… Над той, что с изломом – прокол. В губе тоже прокол. И в ухе. Я ему сказал, что если он попробует что-нибудь такое вставить, я ему выдеру с мясом, нахрен. Если бы я умел рисовать, я бы его нарисовал, но я же не умею. Иногда, глухой ночью, я лежал и думал, что было бы лучше, если бы он не приезжал никогда. Хотя дело не в нём, а во мне… «– Почему некоторые становятся гомиками? – Это одна из самых загадочных тайн бытия, – он лежал, забросив ноги на спинку кровати, головой у меня на коленях, – и ими не становятся. Такими рождаются, обычно. Бывают ещё всякие психологические травмы… Но это не про меня.» А что про меня? Травмы… А какие у меня травмы? Отчим меня если пиздил, то только за дело. И всегда ремнём или шнуром от телевизора через одежду. Я потом научился его хватать и на руку наматывать, отобрать сил не хватало, а удержать – вполне. Ну, так предки всех пиздят, Вадю тоже отец портупеей лупил, нас тогда с сигаретами поймали, так он мне показывал – вся спина и жопа синяя была. Курить мы тогда так и не бросили, кстати. Ну, в интернате… ну, шутки там всякие, это тоже обычное дело. Противно, конечно. Ну и что? Те, кто друг другу дрочил в общей спальне, все по девкам. Когда мне наркоты какой-то дали, я вообще толком ничего не запомнил. Сначала только странное чувство, как будто всё вокруг ненастоящее, не твёрдое, а жидкое, а потом… Потом, когда меня раздевать полезли, я уже ничего не чувствовал – ни боли, ни слабости, ни мыслей никаких… Мне сказали, что когда меня нашли, у меня нижняя часть лица и руки были в крови. А я смеялся. Нихрена не помню, даже какая человечинка на вкус – не помню, хоть бери и пробуй заново. Почему? Почему я? Почему не Игорь, например? Я всю жизнь хотел быть самым крутым и сильным, а тут такая подстава, и не предъявишь никому, и что делать, как дальше жить – непонятно. А потом наступало утро, я забивал на все эти мысли, потому что хотелось увидеть Макса. И больше ничего не имело значения. Шесть, пять, четыре… Мы варим кофе на кухне по утрам. В алюминиевом ковшике. На три порции – Банни полюбила его, правда, с молоком и сахаром. Есть момент, когда запах кофе перекрывает противные кухонные запахи. Словно, как доказательство – так будет не всегда. Этот интернат, этот отстой, эта унылая жизнь. Я закончу школу. Я буду полностью взрослым, буду жить, как хочу. Буду варить себе кофе каждое утро. И никто слова не скажет: как жить, что делать, никто поперёк не встанет, а кто встанет – пожалеет. Макс пьёт кофе и видит в нём свой дом. Видит себя на своей здоровенной кухне, видит свою чашку. Я знаю, какая у него чашка для кофе, – из закалённого стекла. Я вообще много теперь про него знаю. Знаю, например, что он очень долго боялся оставаться в квартире один после захода солнца, ему всё время казалось, что в соседней комнате кто-то есть. И что в такие минуты он прятался в шкаф или под кровать. Что любит зимой кататься по обледенелому снегу, каждую зиму уделывая несколько пар ботинок. Что в восьмом классе, закончив год с тройками и не получив грамоты хорошиста, купил её себе сам и полностью скопировал, но запалился на том, что на ней не было печати. Что однажды, из интереса, засунул себе в рот лампочку и, конечно же, не смог достать. Знаю, что он всегда кладёт деньги уличным музыкантам, но никогда – нищим, особенно с детьми. Что раньше они с этим Спиритом очень любили крутить пластинки, которые родственники Спирита привозили из-за границы чуть ли не дипломатической почтой (отсюда и его любовь ко всякой странной музыке), ставя на бумажную наклейку фигурки из «киндеров». Знаю, что он не любит ходить по высокой траве – из-за насекомых, зато любит ходить босиком по чистому тёплому полу, особенно зимой. Что не играет в компьютерные игры, где нужно убивать людей, ему неприятно убивать их даже нарисованных. Он рассказывал мне о себе всякую такую фигню, как будто отдавал что-то своё. И я ему рассказывал, мне тоже хотелось, чтобы у него что-то было… Такое. О том, как я в детстве, вместо того, чтобы делать уроки, плавил на лампе (была у меня такая лампа – тяжелая, железная, облезлая) пластилин, парафин и длинные оранжевые и зелёные щетинки из щётки для полов. Как грыз бульонные кубики вместо конфет и до сих пор иногда грызу. Как однажды, залупившись на отчима, унёс в школу его зубную щётку и почистил ей все наши туалеты. Как начал разговаривать в четыре года. Как один раз построил на помойке с друзьями офигенную крепость-штаб, а когда один урод со своими друзьями её разломал, отомстил ему, скинув на балкон литровую банку заплесневелого варенья, а дело было летом. Рассказал, что люблю ложиться в холодную постель, особенно, если бельё совсем свежее. О том, что вечно обгораю на солнце. О том, что мечтаю научиться делать взрывчатку и взорвать машину директора. Я знаю, что он любит целоваться и целовать. И я тоже, как выясняется. Я целовал его всего, за все те дни, когда тупил и смотрел на него издали, но перед смертью не надышишься, впрок не нацелуешься. Три, два… Я забил на тренировки. Я на всё забил, у меня домашки несданной целая куча. Я нихрена не записываю на уроках. На уроках я держу Макса за руку под партой. Держу, грею его руки, которые после болезни постоянно холодные. И слышу его шёпот: «Ну-ка, легче, ты мне сейчас все пальцы переломаешь!» Когда он шепчет мне в ухо, у меня такие мурашки, как будто наждаком по коже. Я торчу у него всю ночь. Даже без всего. Он лежит, дремлет, я лежу рядом. Не сплю. Слушаю, как он дышит. Глажу немного отросшие чёрные волосы. Уедет – устроит себе на голове какое-нибудь очередное блядство, конечно. Он вертится, утыкается в меня кончиком носа, а тот ледяной. Почему он так мёрзнет в последнее время? Говорил, что здесь впервые за лет шесть, а то и семь, заболел. А до этого так же и по холоду без шапки бегал всю зиму, и мороженое на улице в декабре жрал, и в снег с головой нырял. Ну, конечно – море, витамины, прививки всякие… И всё равно разболелся. «В детстве болеть классно! Лежишь себе в постельке, все вокруг тебя бегают, что хочешь можно выпросить! Я очень редко болел, так для меня это просто праздник был. А теперь только паршиво себя чувствуешь и всё.» – Ну, чё, Макс, уезжаешь? – Да. – Ну, пиздуй, без тебя тут воздух чище будет! Ага, будет. – Макс, а проставиться перед отъездом? – С чего бы? – Да ладно тебе, чё ты? Мы тут к тебе по-хорошему… – Вы ко мне по-хорошему? – Да ты, блядь, не знаешь, как оно по-плохому! Вон, у Сатаны спроси, как по-плохому… Он умеет… Я умею. – Ну и как же ты умеешь по-плохому? – Тебе лучше не знать. – Зато я знаю, как ты умеешь по-хорошему… Будешь мне звонить? – Нет. – А писать? – Нет. – Ну, хочешь, я буду тебе писать? Хочешь? Каждые три… Два дня? – Нет, – у нас тут полно тех, кто писем ждёт из дома. Сидят, такие, каждый раз, как почту привозят, глядят с надеждой… Тьфу, смотреть противно. Я никогда ни писем не ждал, ни звонков, ни того, что кто-то приедет. – Нахуя? – Ну… – Баранки гну! – мы сидим у него, Макс копается в своих вещах, что-то раскладывая, – бардак у него страшный. Я верчу в руках флакон с его туалетной водой. Интересный – круглый, широкие полоски – чёрные, узкие – прозрачные, серебристые. Хрен пойми, как называется… – Райв Гауч… Или Гауш.. – Рив Гош! Это по-французски… Нравится запах? Мне тоже. Не люблю сильно свежие такие, типа, «солнце, воздух и вода», это для пляжных блондинов… Блядь, Макс, ну, что ты несёшь! Открываю флакон, нюхаю. Странный запах, конечно. – А другой? – Какой другой? – он отвлёкся, посмотрел на меня. – Который по-другому пахнет, такой… – я покрутил рукой в воздухе, – холодный. – Ну, блин, у тебя и обоняние, я его раза три и использовал! – Макс достал другой флакон, попроще. Изогнутый, голубенький такой, с синей крышкой. – Знаешь, а ну-ка… И пшикнул в меня, я аж чихнул. – Ёбнулся, что ли? А если в глаз? – Ой, да не ной! Нравится запах? Забирай. – А? – Забирай-забирай. Он слишком холодный для такого горячего парня, как я. А тебе в самый раз, мне вообще он каким-то металлом отдаёт… Это мне подарил кто-то… Мой тебе совет: не дари людям парфюмерию, ошибиться – как нефиг делать… Мне однажды отцовская любовница презентовала какой-то одеколон, мало того, что он был для сорокалетних мужиков, так ещё и пах каким-то вареньем сладко-пресладко. Да, это тоже можешь забрать, – он протянул здоровый квадратный флакон, – если надо, я туда коньяк наливал. Надо? – Давай. И ботинки свои давай с тайниками… – А не охуел ли ты часом? – Давай-давай, мне нужнее! Макс копается, бормочет себе под нос, что вещей стало в два раза больше, и вообще – нахуя ж он столько всего взял. Он снял рубашку, сейчас в свитере, теперь тёмно-красном, под горло. Ну, ещё бы, там всё чуть ли не до подбородка в пятнах, синяках, укусах, засосах… У меня тоже найдётся, но не на шее, конечно. В душ с парнями мне теперь долго не ходить, да и похуй. – А это? – он достаёт ножик, который я тогда выиграл. Эх, не смог удержаться, от холодняка меня тащит просто безумно, хоть и знаю, что может быть. Нож красивый, сука… У Банни хранить? Или где-нибудь спрятать? – Можно я возьму себе на память? – Бери. А он вдруг сел на пол, уронил то, что в руках держал, и за голову схватился. Я аж с кровати свалился. – Макс, Макс, что? Плохо? Больно?! – Да нет, – он лицо поднял, у него ни слёз не было, ничего, – просто… Я домой хочу, понимаешь? Я не такой мутант, как ты, я не могу здесь… Не могу!!! – Ну, чего ты начал, – меня затошнило, как будто шампуня проглотил, – ну, уедешь ты уже послезавтра. Завтра день и всё… И всё, утром ты уедешь. – Да… Прости меня? – Ёбнулся, что ли, да за что?! Ты мне ничего не обязан. И не проси прощения никогда! Это для слабаков! Я вот никогда не извиняюсь. Ты же ни в чём не виноват. Не виноват, усёк! – Да… Да… Слушай, ты можешь сейчас уйти ненадолго? Просто выйди и всё, хорошо? – Нет, ну а что опять? – Прошу, выйди и всё! Ну, я всё-таки вышел. Унёс к себе этот флакон, который он мне подарил («Питон» – охрененное название, конечно). Будет у меня храниться. У меня, мой. Большой отдам… ну, не знаю, Банни – она жалуется, что ей иногда не спится, а алкоголь хорошо помогает, особенно если в нём димедрола несколько таблеток растворить – отличное снотворное, правда, утром никакой, и поэтому я предпочитаю не спать. А потом я натянул свитер и по карнизу дошёл до окна Максовой комнаты. И прислушивался, прислушивался, но так нихрена и не услышал. Может, показалось. С чего бы ему вдруг плакать, в самом-то деле. И действительно, на ужин он пришёл спокойно, в очередной раз обругал наших поваров, вылил себе в тарелку с макаронами кучу кетчупа. А после ужина мы ушли к нему. – Ты сколько раз за ночь можешь? Ну, кончить? – Не считал… А ты? – Ну, раз пять точно могу… Но это если я не уставший и трезвый… Я могу долго держаться… Только потом такое чувство, что меня потрошили. Да я вообще мог бы этим деньги зарабатывать! – Фу, что ты такое несёшь! – мы лежали рядом, он как-то устроился на моей руке. – Чушь прекрасную несу! Ну, а что, вот оставит отец меня без денег, а никаких особых талантов у меня нет, так хоть на панели заработаю… Эй, не надо меня душить! Шучу, не останусь я без денег, у меня есть свой счёт в банке, своя хата… Только я получу всё это после восемнадцати, а деньги со счёта – всю сумму – смогу снять только после двадцати одного года, но там проценты каждый месяц неплохие, это по условиям развода с матерью мне досталось. – Это почему так? – Ну, она, вроде, боялась, что отец снова женится, заведёт ребёнка и, типа, новая жена будет меня притеснять… Ага, конечно. Меня. – А ведь да, – я гладил его свободной рукой по спине, по пояснице, рука сама сползала ниже и ниже. Хочу его. Очень хочу. – Ведь твой отец давно знает. Если ему так наследник нужен, женился бы снова или он у тебя сильно старый? – Да нет, не в этом дело… Просто он от чего-то лечился лет десять назад… Короче, у него не может быть детей вообще, никаким способом. Что-то там – всё, не работает. А ты думал, – он перевернулся, я отчётливо мог видеть его лицо и улыбку – злую и нерадостную, – чего папочка так психует? Я его единственный наследник. Он мне знаешь, что однажды сказал? Я, мол, ему должен непременно внука родить. Вот непременно, понимаешь! И лучше прямо сейчас, пока я ещё не подцепил себе какой-нибудь вирус и не сторчался. Клёво, да? Вот поэтому многие и ненавидят геев. Люди же должны продолжать род… – Никому мы не должны, – я обнял его, прижимая к себе, целуя в темноте его лицо куда попало, – никому мы ничего не должны. Нас не спрашивали ни о чём… Ну, вот мой отец, ну и что? Где он? Кто он? Ну, вот родился я, какой в этом смысл? – А мне кажется, ты женишься. Ты же хочешь, чтобы всё было прилично, шито-крыто… Будет у тебя жена такая вся из себя – зашуганная и построенная, дети, которые тебя будут бояться до ужаса… А сам ты будешь каким-нибудь ментовским начальником и втихаря домогаться до подчинённых или военным – всякие там сборы, командировки, солдатики-срочники… Хотя, может, к тому времени и армию отменят, вот ты обломаешься с дедовщиной! – Да пошёл ты… Он не лежит спокойно, вертится у меня в руках, тёплый, сильный, гладкий, кто бы знал, какое это наслаждение, какой чистый кайф, лежать и вот так обнимать другого человека! Я раньше не знал. И представить не мог. Девушек не хотелось. Пидоров противно. Парней нельзя. А Макс… С ним всё правильно, всё, как надо, кожа к коже, его запах, его вкус, его голос, когда он говорит мне всякие гадости – обожает он это дело, вот непременно ему надо меня как-нибудь обозвать. А мне сказать, чтобы он заткнулся, слушая его рассуждения и пошлые шутки, я хочу слушать их до бесконечности. А ещё лежать тут, в темноте, на сдвинутых кроватях с продавленными сетками. И обнимать друг друга, кусать, целовать, облизывать всего, целиком… И он меня тоже, часто дыша и ругаясь. Я хочу, чтобы он оставлял на мне синяки. Это сложно, но Макс старается… – Стас, ты что, мазохист? – Нет… Просто нравится так… Только, блядь, смотри, чтобы за воротник не вылезало! И нам хорошо. Я чувствую, что ему хорошо, когда он трясётся и всхлипывает, кончая, вжимаясь в меня, и потом лежит рядом, прижимаясь ко мне так близко, что я чувствую его короткие ресницы у себя на лице. Я ушёл под утро, даже не по карнизу. Всё равно все спят. И Макс тоже спал, когда я ушёл. Еле оторвался от него, спящего, такого красивого и тёплого. Сегодня последний день. Попробуйте проглотить что-то типа репейника. Попробуйте схватить стекловату. Наступите со всего размаху в конце ноября в яму с жидкой канализационной грязью. Вот так это – последний день. Никогда не чувствовал себя так погано, никогда так не тянуло внизу живота и не сохло противно во рту. Последний день. Сегодня суббота. Четыре урока, с которых я свалил. Ничего особенного – иногда можно. Макс вообще на уроки не пошёл, всё собирал вещи. Только у него это больше похоже на игру «найди одной вещи десять любых мест, кроме чемодана». – Так, блин, ну, куда мне это? А это? Почему не влезает? – Ну, кто так складывает? Ты же по жизни куда-то ездишь, как ты чемодан собираешь? – Ааа… – он махнул рукой, – раньше отец собирал, теперь, обычно, Спирит. Что-то куда-то уложить для меня, по жизни, проблема, ты бы мой шкаф видел, оттуда постоянно всё вываливается. Я уже молчу о том, сколько я всего вечно теряю! – Это потому, что ты лошандрик. Чё ты их в трубку скатал, берешь вот так, складываешь, раз- раз, и вот, в два раза меньше места занимают… – А это куда? Мне же потом ещё отец привозил вещи… – Сложи их стопкой, а я сейчас найду тебе сумку какую-нибудь старую в кладовке… Только утро. Ещё полно времени. Ещё полно. И я захожу в комнату, где он с рассеянным видом сидит среди раскиданной одежды, листая какую-то книгу. И смотрю, как горит стекло, покрытое инеем, из которого исчез вырезанный из журнала квадратик с каким-то уродом. А я так и не запомнил, кто это. Какой-то певец, вроде. – Я музыку включу, ты не против? – Да включай, что… Музыка играет тихо, что-то нерусское, Макс подпевает. На нём джинсы – не те, в которых он был на дискотеке, а обычные, чёрные. И вчерашний тёмно-красный свитер. – Не надо так смотреть… Я знаю, ты меня ненавидишь. – Если бы я тебя ненавидел, я бы тут с тобой не сидел. Дебил. – Я бы ненавидел, если бы ты вот так уезжал… В смысле, я имею в виду, я – на твоём месте, а ты – на моём, а не… Ну, короче… Понимаешь? Понимаю. Я пытаюсь злиться, глядя на него, думаю: «Ах ты, сука, уезжаешь, чёртов мажор, ёбаный пидор, ну и езжай, и никому ты тут нахуй не нужен, не ты первый, не ты последний.» Но почему-то не получается. Макс сидит на полу, кривой стопкой складывая свои футболки, а мне хочется взять их и уткнуться в них лицом. Я его точно буду ненавидеть, но это будет завтра, нескоро. А сейчас у нас полно времени, ведь ещё вон сколько… Ёпт, обед через полчаса! – А сейчас, – он порылся и достал … фотик? – А сейчас я запечатлею своё пребывание здесь! – У тебя есть фотик? – Ага, Спирит привёз. – А почему раньше не достал? – И долго бы он прожил? Ты у меня на глазах переломал кучу всего, ты разломал мою фирменную ручку… – Мне нужна была металлическая трубочка! – Да иди ты!... Про других я вообще молчу! Я бы остался без фотика, это стопроцентно, потому что ты не удержался бы и полез посмотреть, как он устроен! – Да знаю я, как он устроен… Сколько там кадров? – Балда, это цифровик! Ну-ка, встань вот так и лицо сделай поприветливей… Нет, лучше не надо! Он ходил с этим своим фотиком по всему интернату. Фоткал меня, Вовчика, Игоря, Банни, просил его сфотать на фоне всякой хуйни, как будто есть что-то интересное в фотках нашего сортира или коридора. Оказывается, цифровым фотиком можно щёлкать бесконечно почти и не бояться запороть кадр. – Игорь, сфоткай нас вдвоём! Времени ещё полно. Можно быстро поесть в столовке – Макс даже не глядит на суп, ест одни тефтельки. – Завтра в это же время я уже буду есть нормальную домашнюю еду! Елена Матвеевна наверняка приготовит что-нибудь вкусное, и из кафе можно будет заказать… Ммм, я, наверное, обожрусь, как свинья! Завтра в это же время Макса уже не будет, он не будет сидеть напротив, рисуя по краю тарелки подливой решёточку, выковыривая сухофрукты из компота и рассматривая их на предмет червей. – Стас, раскуси мне косточку, – просит Банни. Да легко, зубы у меня крепкие, сколько раз били по ним и ни одного не выбили, а сверлили только один раз и то молочный… Фу, как вспомню, так вздрогну. Банни очень любит эти «орешки» – едко-сладкие, со странным запахом. – В них, между прочим, синильная кислота, – с умным видом заявляет Макс, вылавливает косточку из своего компота, тщательно облизывает и выцеливает ей в чью-то задницу. – В яблочко! Завтра, в это же время, его уже здесь не будет… Но какое завтра? Сейчас нет никакого завтра, до завтра ещё дохуя времени… – А ещё можно видео снять, – мы у него в комнате, я сижу на кровати и тупо смотрю. Вещей становится всё меньше, в чемодане и потрёпанной сумке с разболтанной молнией и зелёной ниткой подшитой ручкой исчезают его яркие футболки, тёмно-синие сланцы, в которых он ходил в душ, огромное зелёное полотенце, пакет с тетрадями, кожаные кроссовки, которые мне малы… Да, нога у него меньше, чем у меня, на размер, а главное – уже, пальцы плотно прижаты друг к другу, и если лизнуть между большим и указательным… блядь, о чём я думаю! – Правда, качество будет никакое, да и свет… Да, об этом. Чё тут жаться, как девка в мужской бане… – Блядь, Макс, ты что, губы красишь?! – Это гигиеническая помада. Что ты так смотришь? – А почему я раньше этого не замечал? – слово «пидорас» вертелось у меня на языке. Нет, он меня реально выбешивает иногда! – Ну, наверное, потому что, – он сидит «по-турецки», смотрит на меня нагло, – потому что я знал, что ты психанёшь. Хотя, что тут особенного? Это специальная мужская помада, без блеска, моментально впитывается, заживляет ранки и трещинки… А мне, извини, то лицо разобьют, то ты перестараешься, – он провёл языком по нижней губе, – и знаешь, тебе бы тоже не мешало, кстати. – Что? А не охуел ли ты часом? – У тебя губы, как наждак, и шелушатся страшно… А ещё ты откусываешь эти кусочки и жуёшь… – С чего ты взял?! – блядь, ну есть у меня такая дурная привычка. – А я, – он кинул пидорскую помаду куда-то, встал и резко присел рядом, – на твои губы всё время смотрел, давно уже, ещё на каникулах, всё время… – Долбоёб ты… – я прижал его, целуя, слизывая эту дурацкую хрень, обкусывая ему губы, вжимая в себя, впуская его язык в себя. Сволочь, какая же ты сволочь, Макс, я не удержу тебя в руках – как свет, как песок, как снежинку на ладони, ту самую, которая одна такая в мире, хуй знает, кто это проверял. – Всё, Стас, мне сложиться надо, – бормотал он, слабо выворачиваясь, прикрыв глаза. Я залез руками под его свитер, осторожно гладя спину и живот, оттягивая пальцем край джинсов. – Не надо. – Надо… Надо, пожалуйста, пусти меня, а то я не закончу до вечера, а мы же собрались… – он не открывал глаза, а я не мог и моргнуть, всё смотрел и смотрел. У него будут фотки, у меня не будет нихуя. Завтра, в это же время, уже не будет слипшихся чёрных ресниц и серо-зелёных глаз, распухших и обкусанных губ, тёплой, гладкой кожи, его рук, обнимающих меня за шею… Завтра не будет ничего. В эту секунду мне вдруг захотелось его убить – прямо загорелось, в голове картинка включилась, я целую секунду видел, как заваливаю его на пол и душу, душу, душу, пока он не перестаёт сопротивляться… А потом ложусь рядом с ним и чемоданом, который ему уже не нужен, и смотрю в потолок. И завтра уже не настаёт. Никогда. Он как почувствовал, открыл глаза, уставился на меня – должно быть я опять перестарался, прижимая его к себе. – Эй, нормально всё? – глаза у него снова были зелёными и блестели сильно. – Да, – говорить было тяжело. Я не хотел его отпускать. Отдавать этому всему – его шикарной жизни, его друзьям, его деньгам, каким-то левым пидорам, которых он зажимает по туалетам московских клубов, его учёбе в Англии… Я мог бы его убить, только чтобы он завтра не уехал. Я бы мог. Но я не сделаю этого, потому что не смогу. Не его. – Сегодня ночью я приду. – Ну, – он всё смотрел. Я чувствовал, как колотится его сердце, а моё, кажется, и вовсе сорвалось и теперь летело куда-то то ли вверх, то ли вниз, то ли к чертям собачьим! – Ну, ты всегда приходишь… – Сегодня, Макс, сегодня. Ты так от меня не уедешь, понял, скотина!!! – Понял, – он шептал, глядя совсем ошалевшим взглядом, – это ты скотина, до последнего тянул, ёбаный ты придурок, я думал, не дождусь!!! – А ты хотел, да? – я опрокинул его на кровать, что-то скинув и, кажется, рассыпав. – А ты хотел, – я засунул руку ему в джинсы, бля, какие они узкие, – это же для тебя нормально, да? Взять и перепихнуться, это же для тебя нихуя не значит! – А для тебя… Значит? – он лежал, задыхаясь, расстегивая мне рубашку. – А ты… только что… по большой любви, да? – Сука, убью тебя! Точно убъю! – мы мешали друг другу, он пытался снять с меня рубашку, я стягивал с него свитер. – Как же я тебя сейчас ненавижу… – Я тебя тоже… Макс обхватил меня ногами и прижался, кусая за плечо. Я расстегнул на нём джинсы, меня уже трясло. Я его прямо сейчас… Прямо сейчас! – Бдамс! Бдамс! Бдамс! – в дверь постучали и я соскочил, как ошпаренный кот. Блядь, кого там несёт?! – Эй, Веригин, Комнин, вы там?! – Вовчик, вот умеет он выбирать момент, чтоб его! Макс тяжело дышал и был вообще в неадеквате – сидел такой, полуголый, с расстёгнутыми джинсами, с блестящими губами, мокрыми пятнами на груди и шее… Ёпт, какой же он сейчас… Как же я его хочу, такого, вот такого вот! – Да. Я. Тут, – мне и самому говорить было тяжело, воздуха не хватало, мы, кажется, весь его выдышали, а может он выгорел. – А чё, бухать-то сегодня бухнём? Алкаш ёбаный, тебе лишь бы побухать! – Да! – я застёгивал рубашку. Да, проводить Макса, допить остатки всякого бухла, да, собирались. Как будто есть повод, как будто есть что-то хорошее в том, что он уезжает!!! До вечера ведь ещё далеко? Когда успело стемнеть, я не заметил. Просто раз – и за окнами уже темно, вещи с трудом запиханы в чемодан и сумку, кровати расставлены к стенкам. Мы – я, Игорь, Вовчик, Рэй и Банни сидели на них, на подоконнике, на притащенной откуда-то облупленной табуретке. – Бля, завидую я тебе! А меня предки ни в какую забирать не хотят. Говорят: «Тебе это на пользу идёт, хлебнёшь плохой жизни, так будет с чем сравнивать, чтоб потом по дури не залезть никуда.» – А ты бы не лез, – Макс развалился на полкровати, втиснув ноги между стеной и моей спиной. В руке у него была кукольная чашечка – та самая, но я следил, чтобы он сильно не напивался. Внутри что-то подрагивало – холодно так и нетерпеливо. – Да я, блин, не лез. Это тренер, я же ему, пидору старому, верил, а он, блин… Историю Вовчика я знал наизусть, но пересказывать ему её никогда не надоедало. Про то, как его любимый тренер предложил ему подзаработать, толкая среди остальных парней, особенно тех, что помладше, какую-то хрень, как выяснилось, что эта хрень далеко не безобидная, и как Вовчика прямо из-под носа комиссии по делам несовершеннолетних отправили сюда, а его родаки с ног сбились, раздавая взятки. Вовчик у нас вообще, по жизни, доверчивый, если честно. Я вообще не пил. Да легко – я же не алкаш какой-нибудь. Я слушал трёп парней, их фантазии на тему – «а вот если бы я завтра уезжал» и думал том, когда мы с Максом останемся вдвоём. О его длинных ногах, которые он то притягивал к себе, то снова вытягивал за моей спиной. О том, что спёр из комнаты, где мы делаем уроки, настольную лампу. Потому что хочу видеть его сегодня. Его всего. Меня то морозило, то, наоборот, я чувствовал себя, как электорокамин, мне кажется, это даже реально ощущалось. – Ладно, пацаны, я спать, – Банни спрыгнула с подоконника и поставила на тумбочку вторую кружечку (её тоже прикололо так пить). – Я, наверное, тоже, – поднялся Игорь, – я в последнее время недосыпаю. И на меня, гад, посмотрел, но мне было пофигу. – Да и вы, парни, чешите тоже, это бухло можете забирать с собой. – Вот что я, Стас, в тебе люблю, так это то, что ты не жадный… А сухарики? – Всё забирайте. А мы с Максом ещё посидим, у нас ещё есть. Что именно есть, я не стал договаривать. Да и пофигу всем, в подпитии, когда спать хочется. Я закрыл за ними дверь и сглотнул. Сейчас. У меня реальный был мандраж. Какое завтра? Никакого завтра не будет, есть только сейчас, тут, закрытая комната, задёрнутая занавеска, Макс, развалившийся на кровати – один носок чёрный, другой серый, футболка задралась так, что живот видно, глаза полузакрыты, смотрит на меня, улыбается. – Макс… – Ты что, правда решил..? – Да. – А у тебя, – он замялся, – ты вообще когда-нибудь с парнем пробовал? Не надо так смотреть, слушай, я тебя знаю, ты меня покалечишь и не заметишь по незнанию. – Не тупи, – во рту пересохло. Как же мне хотелось его всего, до конца… Но больно ему сделать? – Ну, что такого-то? А то я совсем идиот! – я потушил свет. Подошёл к принесённой настольной лампе-прищепке, положил её на тумбочку, зажёг. Мда. Что-то я нихуя в романтике не соображаю, может, наволочкой её накрыть? – Стас, – Макс поднялся и подошёл ко мне, – ты меня хочешь? – Да, – так завораживающе, такое ни с чем не сравнимое предвкушение чего-то… Чего ещё никогда не было, чего-то большего, чем просто удовольствие. Я хотел не трахаться. Я хотел Макса. – Да не шебурши ты, что думаешь, я не видел никогда как парни, ну… Я обнял его осторожно, пусть не думает, что я такой урод. Как же он пахнет – вот тут, между плечом и шеей… – Стас, Стас, ну, тише… – Ну, чего ты, не дёргайся... В порнухе с себя актёры одежду красиво снимают, а мы путались, я забыл расстегнуть пуговицу и она оторвалась, он в джинсах застрял и чуть не грохнулся. И всё равно у меня колотилось сердце, когда он встал передо мной, совсем голый и даже без носков, я завёлся даже не от его вида, а от мысли, что сейчас, наконец-то, я позволю себе это. Трахну Макса. Даже самому себе это сказать как-то странно и возбуждающе – я трахну Макса. Моего красивого, сильного Макса. А он согласен. Он тоже хочет. – Чёрт, знал бы – подготовился, – Макс шептал мне куда-то в подмышку, прижимаясь всем телом. – Чего, как? В смысле?! – Ну, ты, блин, ты мозгами думай, – Макс целовал меня, закрыв глаза, – это же не так просто… Ну, то есть… Вот чёрт, ну, Стас, ну, я же снизу редко, а ты и правда?... Ахха, тебе меня растянуть надо, а то мне больно будет, очень. – Ты говори, как, – я тоже целовал его – лицо, волосы, шею, мы стояли на холодном полу, свет настольной рампы с тумбочки светил криво, занавеску на окне колыхал сквозняк и Макс ёжился, прижимаясь ко мне, – ты говори, как, что, я всё сделаю… – Где-то здесь, погоди, так… – Макс порылся в боковом кармане и достал несколько пачек презиков – синих с одной стороны и серебряных с другой, и какую-то мазь, явно лечебную – белый тюбик с зелёной полоской. – И нахрена? – я смотрел на всё это богатство, не соображая, что делать. Насколько я знаю, пацаны друг друга без резинок всегда пялили, ну, кроме Леночки, от него хуй знает, какую заразу можно подхватить африканскую, девок в зад – тоже. – Ну, ты дикий… Иди сюда, – Макс сел на кровать, с которой скинул покрывало, и смотрел снизу вверх, и снова глаза у него были ярко-зелёными и он вздрагивал всё время, дёргал плечом. Я тоже вздрагивал – внутри и сглатывал слюну всё время, и я хотел, и тормозил по- страшному, никогда со мной такого не было. – Стас, ты должен меня растянуть. Пальцами. – Нахуя? – Иначе больно будет и мне, и тебе. А ты, блядь, думал? Я не баба, я по-другому устроен. – Но как же, блядь, пальцами? – не, ну, это как-то… – Ну, резинку натяни, сначала на один палец, потом на два, чтоб легко шло, – Макс лёг на кровать и уткнулся лицом в подушку. Спина и руки у него мурашками покрылись, я погладил, чтобы согреть, спину – ровную, сильную, поясницу, ягодицы. Тоже красивые, не отвислые, как у толстых пацанов, не тощие, а такие, что приятно прямо руку положить. Он снова вздрогнул. – Ну, тихо-тихо, сейчас я всё сделаю, а ты говори, если что. Презик был каким-то влажным внутри и снаружи, уже скользким. На пальце он смотрелся по-идиотски, мазью я измазал себе все руки. – Вот, вот, ну! Макс вздрагивал, когда я вталкивал палец внутрь. Мне хотелось вставить его сразу весь, а лучше сразу вставить без резинки, на живую, вот так – прямо трясло, как хотелось. Но нельзя, нельзя, ему больно будет… – Не так резко, тихо, помедленней, вот… Вот… Два пальца вошли хуже, хотя в порнухе всегда, как в масло. Иногда Макс снова вздрагивал и сжимался, это было сильно, я водил пальцами и представлял, как он сейчас сожмёт меня, как же это будет классно. – Всё, давай… Только не так, погоди, неудобно… Я бросил одеяло на пол, Макс встал на него коленями, на меня он не смотрел. Я чувствовал, как он дышит, – часто-часто. – Мааакс… – прижался к нему, к его дёргающейся спине, к мурашкам, губами к стриженому затылку, рукой провёл по груди, по животу. У него не стоял уже толком. – Ты точно хочешь? – Давай. Давай, нормально всё! Только не резко, Стас, пожалуйста! Как же можно не резко… Как же можно не рвануть его на себя, не войти одним движением, чтобы почувствовать, какой он внутри горячий и узкий. Макс, Максик… – Да? Да? – я прижимал его к себе, вдавливал в себя, а он упирался руками в кровать и шумно выдыхал, когда я двигался. – Да, хорошо? Ох, Макс… Максик, да? Да, это был непередаваемый кайф, чувствовать себя в его теле, никогда такого не было даже близко – с другими. Он сжимался и отпускал, и хотелось двигаться быстрее, быстрее, ещё и ещё. Ох, как же классно, как охуенно... – Ох, Макс, ёб твою мать! – я вжался изо всех сил, чувствуя, как меня накрывает – резко, почти больно, такой кайф, что перед глазами всё потемнело, лишь пятна какие-то плавали, и я только чувствовал, как Макс откинулся на меня, его тепло, его запах, слышал его дыхание. – Презик выкинь в окно, – сказал он через какое-то время, пока мы стояли вот так и не двигались, у меня просто сил не было. Я даже встал с трудом, завязал гондон узлом, открыл окно и швырнул подальше и в сторону, чтоб никто сюда даже не смотрел. В окно летел иней с карниза, таял на коже. Светил фонарь, звёзды, луна, на снег ложились синие тени, деревья казались совсем чёрными, ветки были, как спички горелые. Мне хотелось, чтобы утро никогда не наступало. – Стас, холодно! Я закрыл окно. Макс поднялся и теперь ложился на кровать, пытаясь устроиться поудобнее, кровать скрипела. Завтра, в это же время, он будет спать на своей кровати, какая она там у него? Огромная, с занавесками и этими – шёлковыми простынями? Или какие они – шикарные кровати? – Иди сюда. Я попробовал лечь рядом, блядь, неудобно-то как. – Макс, а ты? – я гладил его, нащупал его член. Он, похоже, не кончил, да и не стояло у него толком. – А я теперь тебе? – Давай. Снова было неудобно, он сел, я встал на колени перед ним, на холодный пол. Мне хотелось, чтобы ему было хорошо со мной, в последний раз. – Да, Стас, да… – он гладил меня по голове, пальцы у него были прохладными, а я старался проглотить до самого конца, хоть и подводило горло, как будто сейчас стошнит. Но это не от отвращения, это так. – Ты уйдёшь? – спросил Макс немного спустя, когда отдышался. – Нет. Сейчас нет. Мы лежали в темноте, я лампу погасил. Что-то сказать ему хотелось, чтобы он понял. Только смысл говорить что-то? Утро настанет и он уедет, просто уедет, говори не говори, так что и начинать не стоит. Макс тоже молчал, уткнулся в меня и шмыгал носом, так он и не долечился… И всё-таки вдвоём лежать на узенькой кровати хуёво. Я стащил с соседней матрац и одеяло, без белья. Лёг на матрац, на пол у кровати. Макс лежал на краю. Я смотрел вверх, он вниз. И мы молчали. Он спустил с кровати руку, я гладил её тихонько, грел. Потом он заснул, а я лежал, слушал, как он дышит. Табло в голове отсчитывало последние часы. Я лежал, не спал. Всё думал. О том, что случилось. Я его не просто трахнул. Это было так… Как будто вообще никого больше во всём мире не было, никого я так не хотел. Макс, Максик… Лежать бы потом с ним рядом, обнимать, никуда не торопиться, чтоб не скрючившись под тонким одеялом, а нормально. Чтоб утром проснуться и кофе пить, а вокруг – никого. Не бывает ведь так. А чё тут сделаешь, а ничего тут не сделаешь. И как же хорошо с ним было, понятно – ни с кем так не будет. Потом я задремал, кажется, только слышал, как он вертелся, вздыхал во сне. Проснулся, когда машина продуктовая приехала. Сегодня воскресенье, встают все поздно. За окном темно, зима, всё-таки. А Макс спал, всё пытался забраться под одеяло, он даже не оделся, так уснул. Я вторым одеялом, под которым сам лежал, его прикрыл. Мне-то что, я не мёрзну. Мне курить хотелось, но я держался, точно решил – брошу, нафиг. И пить брошу. И материться. И английский выучу, куда в наше время без английского? Окно светлело. Я сидел на полу, смотрел на Макса, как он спит. Вот интересно: он когда днём спит – на уроках или просто, у него всегда рот открывается. А ночью – нет. Зато рот почему-то дёргается, так же, как плечо. Интересно, а ему сны снятся? Наверное, это клёво – видеть сны. Менделеев во сне таблицу увидел, а мне хоть бы хуй приснился. А если на него смотреть – Макс не просыпается. Как и другие, так только я могу. Я сидел, было тихо-тихо, я смотрел на Макса и ничего, и даже табло из головы исчезло. Просто всё застыло, только я и спящий Макс. А потом настало утро. И время снова пошло. Кто-то просыпался, кто-то на кого-то орал в коридоре. У ворот сигналили – директор прикатил, это у него тачка такие звуки издаёт. И Макс проснулся. – О, а ты тут? – Ага. – А чего не ушёл? А вдруг заметит кто, а? – Да похуй как-то, честно. – Ох, блииин, – Макс потянулся, – ох, ну и ночь… Он смотрел на меня, а я вдруг подумал, что, всё-таки, наверное, ему больно было со мной. Блядь. Долбоёб я. Надо было ему предложить. Я бы ничего, не сдох, а ему так привычней. Всё-таки я урод! – Стас! – он улыбался – радостно так и красивый был от этого, аж дышать тяжело. – Я же домой сегодня еду, домой! Господи, неужели, наконец-то! – Да, – я кивнул. – Наконец-то. А потом... А потом мне всё казалось, что времени ещё полно. Вот мы только умываемся. Вот мы только пьём кофе. Вот мы сидим и смотрим из окна его комнаты, и, если не оборачиваться, не видно собранных сумок, снятого постельного белья, валяющихся у стены синей рубашки и форменных брюк, которые Макс запустил в стену с радостным воплем «Свобода!». Просто ведь можно не смотреть. А может, отец за ним не приедет. Может, он задержится. Мало ли, что у бизнесменов случается. Может же быть такое? – Вон, вон, это он! Это папа! А потом как-то всё пошло сумбурно. Вот мы бежали вниз и я рассматривал отца Макса – тогда я его не очень рассмотрел, да и не вглядывался. А он на Макса похож, только пониже и волосы не чёрные, а просто тёмные. Он на меня как-то странно смотрел, Макс ему сказал, что я друг его. – Ты чего бледный такой и синяки под глазами? – Ну, а как ты думал? Я, блин, болел! – Как болел?! – тот аж вытаращился. Вот странный человек! – А что ж домой не позвонил? А Вы куда смотрели?! – это он уже на Таракана наехал, а тот отбрёхивался, мол, из медпункта ему ничего не сказали и вообще, простуда зимой обычное дело, тут все так болеют. А тот совсем распсиховался из-за того, что, типа, «Макс на ногах простуду перенёс» (ну, блин, и сказал), что, мол, совсем у Макса мозгов нет, как маленький, прям. – Ой, да не ори, да что мне будет! Я на физ-ру не ходил, таблетки пил, чай с калиной… – А калину-то где взял? – Да вот уж взял! – Что ж ты мне не позвонил, я бы хоть лекарств привёз человеческих, а то тут, небось, аспирин ещё советской расфасовки! И чем ему аспирин наш не угодил? Буржуй хренов! Тут и остальные подтянулись. Мои и другие тоже. Всем же интересно, как это – когда тебя богатый отец забирает. Об этом все мечтают, особенно, кто безотцовщина – что однажды прикатит папаша из-за границы и увезёт. Только хуй, такое только в сериалах показывают. Я старался не думать о том, что происходит. Просто вот – шёл, смотрел, слушал, говорил. Просто не думал. – Пошли, вещи помогу унести. Я его чемодан катить не стал – так нёс. Не такой он и тяжелый. Вообще лёгкий. А ручка как приклеилась. Не отпускает ладонь, в багажник чёрного джипа чемодан ложиться не хочет. Но лёг. – Эй, парень, а тебя как зовут? – вдруг спросил меня Максов отец, Анатолий-как-там-дальше. – А чё? Ну, Стас Комнин меня зовут, – всё-таки это Максов отец, не хотелось ему грубить. – Комнин, Комнин… – бормотал он и всё пялился на меня. Хотелось спросить: «Чё смотришь?», но я молчал. – А родители твои где? – Ну… Мать с отчимом дома, а отец – хуй знает, кто, – я продолжал поддерживать культурный диалог. – А чё? – Да нет, ничего… – он всё смотрел. – Ну и как вы тут живёте? – Ну, нормально. – А как с Максом поладил? – Да Макс, вообще, ништяк, крутой пацан, вообще не понимаю, какие к нему претензии. – Понятно, – он багажник закрыл. Щёлк – и Максовы вещи исчезли. Отрезало их от нашего интерната чёрным металлом. – Ну, давай, Стас, удачи тебе, – Макс стоял передо мной без шапки, только капюшон накинул. А у него, и правда, синяки под глазами жуткие и щёки запали, и губы все потрескались, не помогла ему помада. – Я это, может быть… Позвоню или напишу там… – Да не надо, не надо… – я смотрел, ничего вокруг не было, только его лицо, только его глаза – опять почти зелёные и короткие чёрные слипшиеся ресницы, замерзающие, и пар изо рта, когда он говорил. – Удачи тебе. – Да ты это… Сам звони, если что, я Игорю телефон оставил… Стас! Я обнял его, из всех сил, хлопнув по спине, я не мог его даже поцеловать, потому что все смотрели – и его отец, и директор, и все… У него капюшон слетел и я в последний раз почувствовал этот его запах, его тепло. Он ещё раз посмотрел – таким больным взглядом. А потом он запрыгнул в джип и дверь за ним захлопнулась. И чёрный металл отсёк Макса от интерната. Стекло было тонированным, я не видел за ним Макса. В нём отражался лишь урод в дешёвом пуховике и голые деревья, и железные столбы – остатки детской площадки. А потом джип тронулся с места. Вырулил со стоянки на дорогу. Ворота открылись и он поехал, поехал, поехал, становясь всё меньше – чёрной точкой, соринкой в глазу. И натягивалось, натягивалось, натягивалось что-то, чего я раньше не замечал, что-то между мной и Максом, натягивалось и оборвалось. Всё. Вот так всё закончилось. – Ну, вот и уехал он, – услышал я голос Вовчика и до меня дошло, что вся моя толпа собралась вокруг меня и мы куда-то идём. – Всё-таки мутный он был парень… – Да ладно, – подал голос Рэй, – нормальный он был. – Ну, мне он нравился, – высказалась Банни. – В смысле, как человек. – Ага… – надо было и мне что-то сказать, не молчать, как идиоту. – Снег, наверное, опять пойдёт? – С чего ты взял? – спросил кто-то. – Ну, темно же вот как. – Эй, ты что, проснись, солнце светит! Я посмотрел на небо. Действительно, солнце было на месте. А потом… А потом что-то рванулось в груди, с хрустом, в клочья! Я даже сплюнул и удивился, мне казалось, что будет кровь, что разорвало, разворотило там внутри. – Я это… Надо мне… У Николыча я дверь выбил пинком, «мерзавчик» там в тумбочке был. Знал, знал, что понадобится… Как я дошёл до своей комнаты, ничего не видя, не дыша, потому что лёгких не было, всё в кровавую кашу внутри – не помню. Помню, что скинул куртку и ботинки, содрал крышечку и глотнул водки прямо из горла. Бляяя, пакость какая, пусть, пусть льётся через разорванное горло, прижигает, выжигает там эту кровавую дыру. Напиться, нахер, напиться и спиться, спивайся, Стас Комнин, урод, выродок, кому ты, нахуй, нужен? Зачем тебе жить? Что… Зачем? Он уехал. Это простая мысль, но я её не мог понять. Теорему Безу понимал, а это – нет. Надо принять за аксиому. Он уехал. Уехал. Уехал. Я глотнул ещё. Обожгло. Он был тут. Был со мной. Шутил, смеялся, рассказывал разные интересные истории. Рисовал в тетрадках всякую хуйню. Слушал музыку, смотрел мультики на старых кассетах, смеясь над гнусавым переводом. Любил после уроков надевать яркие рубашки. Играл в баскетбол. А теперь его нет. Уехал. Он выкидывал в столовой варёный лук из тарелок и лепил из хлеба фигурки. Он закрывал горящую спичку ладонью, прикуривая, говорил, один военный научил. Он писал длинные сочинения, спорил с учителями, писал на уроках мне записки. Он каждый день пользовался туалетной водой и вечно раскидывал свои шмотки по всей комнате. А теперь он уехал. Он бесил меня своими постоянными подъёбками, обижался на всякую ерунду. Он помог мне с тупой подставой с ножиком, а я ходил и следил, чтобы с ним ничего не случилось, и почти не уследил. Я наставил ему кучу синяков, разбил ему лицо, я носил его на руках по лестнице. Он уехал. Ещё глоток, сейчас стошнит, какая гадость – водка на голодный желудок. Он был моим первым, по-настоящему первым. То, что было до этого, не считается. Я целовался с ним, я занимался с ним сексом. Я спал возле его кровати. Я его любил. А теперь он уехал. Бутылку бросил под кровать. Нафиг всё. Как же больно, как будто, и вправду, сейчас кровь горлом пойдёт, ну и пусть, и пусть я сдохну, как мать хотела, всем легче будет! И мне тоже. Закатав рукав, я вцепился в запястье – раз, другой, прокусывая давно зарубцевавшуюся кожу, пытаясь прокусить старые шрамы до крови. Он уехал. Он навсегда уехал.

Конец первой части