Любовь без поцелуев

Новый Год я встретил дома. Такой у отца заскок – вот, значит, непременно надо послушать куранты и речь президента дома, за столом, в кругу семьи. И обязательно шампанское открыть под куранты и бенгальские огни зажечь. Ну а потом уже можно куда угодно – в клуб, в ресторан, однажды через два часа мы уже летели в сторону Кипра. Но встретить – обязательно дома перед телевизором, чтобы была живая ёлка и оливье. Но, как ни странно, я был не против. Особенно мне нравилась ёлка, точнее, это была сосна – из питомника, спецзаказом, нам привезли потрясающую пушистую сосну с отличными длинными иглами. На ней восхитительно смотрелись огромные красные шары, а уж как она пахла! И не нужно было обматывать её мишурой, чтобы скрыть проплешины. Я сам её нарядил, как всегда с удовольствием доставая из большой коробки знакомые с раннего детства игрушки. За столом нас сидело трое – я, отец и Светлана. Отец считает, что уже слишком стар для того, чтобы «бегать по кабакам», а Светлана его активно поддерживает. Думаю, она хочет за него замуж. Но чёрта с два. Отец не женится ни на ком, он мне это обещал уже давно. Ничего интересного президент, как обычно, не сказал. Не верю в правительство, не верю в организованную власть. Я в курсе, что у отца полно друзей-депутатов, но меня это отталкивает. Они такие лжецы, кто бы знал! Интересно, люди такими рождаются или становятся? – Надо загадывать желание, – засуетилась Светлана, а я почувствовал, что улыбаюсь. Желание под куранты – это тоже из детства. И всегда глупая надежда, что сбудется. Вот только последние года два-три я как-то ничего не загадываю. Просто сижу и надеюсь на лучшее. Что всё выправится, что всё будет хорошо. Что не будет войны. Что никто ничем не заболеет. Что мы перестанем ссориться с отцом. Чего мне ещё желать? А в этом году я глядел на виды Кремля, Красной площади, где был, наверное, десять тысяч раз, и думал, не мог не думать, не вспоминать. Стас. Или отболит пускай, или… Потом два часа прошли в том блаженном ничегонеделаньи, когда вокруг так мило, тепло и уютно, когда полно еды, когда по всем каналам крутят примерно одно и то же. Когда все помирились и честно решили оставить все обиды в прошлом году. Другое дело, что новые имеют обыкновение появляться моментально – вот и сейчас я торопливо переключил канал, заприметив на очередном из многочисленных новогодних концертов Баскова. Басков – это одна из любимых тем моего отца, вкупе с Борисом Моисеевым и Филиппом Киркоровым (это я уже молчу про всяких там «полуфабрикатов»). Почему-то мой отец стойко уверен в нетрадиционной ориентации Баскова и его страшно разозлило, что бедного Баскова пригласили выступать на какой-то там не то День милиции, не то День Победы – короче, на один из тех милитаристических концертов, которыми нас так часто радует Первый канал, где обязательно будут и Кобзон, и «Любэ», и «Катюшу» исполнят, а под конец, как в анекдоте, «сводный оркестр ОГПУ исполняет «Интернационал». Ну, даже если Басков и гей (я бы ничуть не удивился, если бы это было и так, и наоборот – это же богема), то что, убудет от нашей армии? У танков дула опустятся и камуфляж порозовеет? А уж милиция наша и без Баскова давно народом «обласкана». Вот смех-то – отец с отвращением относится к армии, милиции столько взяток дал, начиная от высших чинов и заканчивая гаишниками, что практически в собственность купил, но на праздники в нём пробуждается какой-то извращённый патриотизм. Как деньги с генералами пилить на строительстве военных объектов, так у него патриотизм спит сном сытого хомяка, а как Баскову (про которого он даже точно не знает ничего) на концерте выступать – так это поругание святынь. Как хорошо, что у меня в голове нет таких двойных стандартов. Я не патриот и мне не стыдно. Но дело в том, что с Баскова отец всегда переходит на меня, а мне не хотелось ссоры – хотя бы сейчас. Хотя бы в Новый год. Поэтому я щёлкал пультом, отыскивая что-нибудь, чтобы отец не завёл свою любимую пластинку: «И вот опять, в который раз, на сцене старый пидорас». Это сложно – наше новогоднее ассорти попсы весьма скудно и от канала к каналу только меняется местами. Одни и те же лица, причём у меня иногда такое ощущение, что эти люди были старыми в дни моего детства и будут старыми уже после смерти. То есть… Ну, парик Кобзона, он что, из одного куска отлит? Так мы и сидели. А через два часа пришёл…. Нет, явил себя народу в лице остолбеневшего меня, потрясённого до глубины души отца и едва не спятившей от такого дивного зрелища Светланы (она такого ещё не видела) Спирит. Ну, во-первых, шуба. Круэлла Де Виль на ядовитые слюни изошла бы от зависти, а гринписовцам стоило бы собрать бойцовский отряд и провести расследование, потому что ради этого «боярского» великолепия был устроен массовый геноцид нескольких видов животных. – Соболь, стриженный соболь, полярный песец, бобр, внутри – стриженная норка и, – Спирит распахнул всё это меховое великолепие, – зимний горностай. Я смотрел и не знал, куда пялиться – то ли на чёрный мех, испещрённый белыми хвостиками (я такое только в кино видел), то ли на самого Спирита. А там было на что посмотреть. Спирит был в длинном платье с корсетом и несколькими юбками, надетыми так, что они просвечивались одна через другую, создавая невероятный эффект. Всё платье сверкало серебряной вышивкой в виде снежинок, переливалось стразами. Руки тоже были затянуты в вышитые снежинками перчатки, что-то эфирное, с теми же морозными узорами, было накинуто на грудь, хитро прикрывая декольте так, чтобы особо было не разобрать, что там такое, только гигантское стразовое колье с теми же снежинковыми мотивами переливалось, как северное сияние. Свои роскошные тёмные волосы Спирит уложил в высокую причёску, хитро унизанную блёстками и стразами, стразы были и на лице, покрытом слоем невероятного грима (особенно меня потрясли губы, ставшие словно металлическими). Даже в синих линзах красовалась рисунком снежинка. А на голове у Спирита переливалась корона. – Снежная королева! – Десять лет думал, – довольно улыбнулся Спирит, выпутываясь из своей чудо-шубы. – Анатолий Владимирович, с наступившим! Вас также, Светлана, восхитительно выглядите! Отец и Светлана были в шоке, я от души веселился. Особенно, когда Спирит мило извинился, что не может разуться сам и попросил ему помочь. Отца со Светланой из прихожей как ветром выдуло. На Спирите были сапоги на высоком каблуке и толстой подошве – он явно поставил перед собой задачу быть, как минимум, с меня ростом. – Ты где шубу взял? Учти, будешь в ней ходить – я с тобой по одной стороне улицы не пойду! – Ой, да ладно! – Спирит поцеловал меня в щеку и я задумался, сколько он ментола съел для такого ледяного дыхания. – Это только на сегодня, это же артефакт. – Шуба? Как шуба может быть артефактом? – Так, я понял, Захер-Мазоха ты так и не прочёл. – Да захер мне твой Мазох… Мне не понравилось с самого начала… Стоп, «Венера в мехах»! Ооо… – Он на это пять лет копил, представляешь? – Не дай мне Бог сойти с ума… – Не поминай, – Спирит опустил пальцы левой руки указательным и мизинцем вниз. В зале атмосфера была ещё веселее. Спирит улыбался, вёл светскую беседу, подарил отцу и Светлане какие-то подарки, в том числе билеты на спектакли с участием его матери. В общем, делал вид, что сидеть в одеянии Снежной королевы – самая нормальная вещь в мире. Правда, ему шло. Переодень меня – и получится клоун в женских тряпках. Переодень Спирита – и получается роскошная женщина. Причём адамово яблоко (слово «кадык» меня просто убивает) у Спирита практически отсутствует, а костюм и макияж делают остальное. Телевизор тоже не остался в стороне, продемонстрировав крупным планом Верку Сердючку. Отец молчал, помня нашу с ним последнюю разборку из-за Спирита. Светлана рвалась на части, пытаясь угодить мне и отцу одновременно, к тому же, влекомая миром богемы, к которому принадлежали родители Спирита, с интересом расспрашивала его: – Сложно, наверное, было так накраситься? – О, ну мне мать помогала, конечно. Нет-нет, шампанского не надо, я сегодня за рулём, на мне два несовершеннолетних, куда мне пить? Я представил себе реакцию гаишников, которые задумают сегодня ночью тормознуть чёрный БМВ в надежде срубить бабла, и чуть не подавился шампанским. Вот их порадует Снежная королева, Роман Фрисман по паспорту… А как Спирит им докажет, что это он? Будет весело! – А кто с нами ещё? – Мой Кай. А ты не налегай на шампанское! Кем будешь? – Маньяком-убийцей, – вспомнил я старую шутку, но, кажется, поняли её только мы со Спиритом. – А как выглядит маньяк-убийца? – поинтересовалась Светлана. – Как и любой другой человек, чтобы его невозможно было вычислить. И это ОНИ мне говорят, что я пренебрегаю классикой! – Ага, размечтался, майн либер. Я принёс тебе кое-что, вот, держи – плащ, маска… ещё шпагу хотел, но передумал. – И кто я? – Таинственный незнакомец. Я не позволю тебе маячить рядом с моей неземной красотой своей будничной физиономией. Ладно, оставляю вас вдвоём и забираю Макса. Обещаю вернуть целым и невредимым! Подозреваю, что с той стороны двери, когда мы её закрыли, раздался вздох облегчения и отец спокойно вернулся к столу – доедать оливье, ругать современную попсу, ностальгировать по временам, когда и «Огонёк» был голубее, и «Провансаль» провансальнее, и парни не считали нормальным переодеваться в женщин и в таком виде ходить по городу. А мы отправились веселиться. И мы веселились! Кай оказался микроскопической милашкой с золотистыми волосами и огромными голубыми глазами, в котором я с трудом узнал Бладберри – одного или одну из членов клуба «Эдгар По». Пол Бладберри, как личность, для всех был загадкой, о себе Бладберри обычно говорит в третьем лице, по одежде сложно что-то понять, туалетом оно пользуется то мужским, то женским, и вообще… Я, впрочем, всегда интересовался больше из любопытства, такие вот изыски – это всё по части Спирита, впрочем, для обычного человека его готическо-вамписко-сатанинская тусовка просто группа особо опасных психов в чёрном. Хотя какой, спрашивается, смысл делать секрет из своего пола? Но кто их, трансов, знает, если я их не понимаю, это ещё не значит, что они не правы, они же мирные, в конце концов. Сегодня Бладберри был Каем, а значит обращаться к нему надо было в мужском роде. Слава Богу, а то я вечно путаюсь. И мы покатили в клуб. Там и вправду был маскарад, прямо какой-то международный слёт Бетменов и Джеков-Воробьёв, вампиров всех мастей, учеников Хогвартса и ещё чёрт знает кого. Я со своей полумаской просто терялся, особенно на фоне Спирита, который ещё и светился в ультрафиолете. Ну, мне не нужен был ни приз, ни всеобщее восхищение – хотелось просто забыться в шуме, в толпе, в красках. Новый год! Мне семнадцать! Эх, когда-то в детстве я был уверен, что восемнадцать – уже почти старость. А сейчас понимаю, что только начинается всё. Что скоро я стану абсолютно самостоятельным и мир откроется передо мной бесконечным праздником, вот таким – ярким, бессмысленным и бесконечным. И до упора. А потом – хоть потоп, хоть пожар, хоть трава не расти, потому что такова моя жизнь. Без будущего, без цели, без смысла! Без торжества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви… Так, абсент был явно лишним! Ооо, какое всё вокруг смешное… Вот бы Стаса сюда! А кем бы я его нарядил? Хмм… Терминатором? В той байкерской куртке. Ох, Стас, как же я тебя люблю… – Хорош абсент уничтожать! – Спирит возник передо мной, сияющий и переливающийся, люди расступались перед ним. – Иди танцуй! И я пошёл. И танцевал в толпе, а потом с кем-то, чьего лица даже не разглядел, – он просто притиснулся ко мне, что за костюм, я толком не понял… А может и не было никакого костюма, футболка была какая-то рваная, я привычно запустил под неё руки. Он был неправильным каким-то на ощупь. Почему кожа не горит, как в лихорадке, где стальные мускулы, дорожка волос от пупка к паху, откуда этот сладковатый запах, волосы почему такие длинные и воняют лаком? Почему он – не он? Да какая разница, мы танцуем, мы просто танцуем, Стас ведь не умел танцевать, а этот умеет. Он был сладким, очень сладким от коктейлей с ликёрами, с пирсингом в языке, он целовался липко и настойчиво и губы у него были гладкими, и кожа на лице мягкой. И танец закончился, и я от него отошёл. И отправился в туалет. А в туалете был собственный филиал ада и два ряда зеркал. Чёрт, какая сволочь такое сделала? Кто-то на моих глазах запутался в этом зазеркалье и рухнул на чёрно-белый шахматный пол. Так, мы эту ошибку повторять не будем, мы не настолько… Так, не туда, а вон туда! А последний абсент был явно лишним… Надо было просто выпить, не поджигая. В кабинке я попытался собрать свои мозги в кучку и завис, пока не услышал среди гула, гама и смеха свою фамилию. – Может это вообще не Веригин был? – Он, сто процентов, я отвечаю. – Да ладно, а чего не повёлся? – Ну, может не в настроении. – И чё, спрашивается, припираться в клуб, если ты не в настроении?.. Кто не в настроении, я? Это, вообще, кто и о чём? У меня классное настроение! Сейчас как выйду, как ударю бездорожьем и разгильдяйством по автопробегу! И абсента мне с шампанским! «Мёртвая девственница» – вот как мы называем этот коктейль. – Мы выиграли приз за лучшую костюмированную пару! – Спирит переливался всеми огнями. – Абонемент на весь январь для двоих и несколько бутылок шампанского. – Ик! Прикольно! А зачем тебе абонемент? – Лишним не будет! Ну что? – Спирит поймал Кая, который всё так же изображал из себя милую советскую мультяшку, правда, теперь его взгляд стал из-за алкоголя совершенно небесным и отрешённым. Я заметил, что на чистом румяном личике – рядом с левым глазом – тоже сияет страз, видимо, символ осколка зеркала короля гоблинов. – Поедем, красавчик, кататься? – А поедем, а тот тут уже дышать нечем, – пожаловался Кай. Дышать ему нечем. Это ещё не нечем… Ему лет сколько? – Ему лет сколько? – шепнул я Спириту, пока гардеробщики вдвоём, на руках, как ценную реликвию, выносили ему его безумную шубу, а я стаскивал порядком надоевший мне плащ (полумаску я снял ещё раньше). – Мало тебе было проблем с совращением? – Спокойно, у меня всё под контролем, – Спирит, кстати, был трезвым, как сволочь, и явно получал удовольствие, наблюдая за нами – двумя пьяными идиотами. Кай запутался в своём шарфике, я всё время промахивался мимо молнии. А потом мы поехали кататься. Останавливались, смотрели на взрывающиеся салюты, пили шампанское (Спирит пил французский лимонад, который припас заранее) сначала из бокалов (ну, Спирит, ну, эстет!), а потом бросали их с какого-то моста на счастье, а дальше я пил уже из горла. – Отвези меня туда! – Нет, и не думай даже! – Ну, ёб твою мать, Спирит! Ну я только сбегаю туда, поздравлю его и назад! – Макс, ты в неадеквате и даже не проси. Ты только-только в норму возвращаешься! – мы стояли где-то, где, я уже не соображал, вокруг снег, фонари какие-то, сверху небо. Мне понадобилось по естественной надобности и я вдруг подумал: а если и Каю понадобится, вот тут я как раз всё и узнаю! Посмотрим, как он будет писать – сидя или стоя. Спирит же естественные надобности игнорировал, это как-то связано не то с его почками, не то с обменом веществ – короче, он долго терпеть может, чем всегда вызывал у меня лёгкую зависть во время концертов или фильмов. Теперь я курил, смотрел на небо. И мне очень, очень хотелось к Стасу. Хотелось увидеть его – просто безумно. И сказать ему. Что я его люблю. – И вообще, может он не там. – А где он может быть? – Дома. Или в другом месте, если интернат закрыли, например, на карантин. Или сбежал. – Нет, он там, – у меня начало щипать в носу. – Я знаю, он там. Никто его не забрал и никуда он не сбежал, ему некуда! Чёрт… Я не подумал, что буду встречать Новый год в Москве, я же мог его пригласить… Ему там наверняка сейчас одиноко… Чёрт… – я, как наяву, увидел заснеженный интернат и Стаса, одиноко гуляющего по снегу, взбирающегося на «радугу», глядящего в небо, такого одинокого, странно, трагически внушительного в своей жестокости и бесконечной борьбе против мира. Я шмыгнул носом от острой жалости к нему и к себе – влюбленному идиоту. – Эк тебя развезло, майн либлингсфройнд. Пора тебе домой, нам послезавтра улетать, так что проспись хоть к вечеру! – Я должен был… – я смотрел на небо, оттуда мне подмигивали несколько маленьких звёздочек. Нет на этом небе звёзд, закончились, упали… На земле всё сверкает и переливается, а на небе ничего нет. Даже над интернатом звёзд больше, чем здесь. – Я должен был его пригласить. – Ничего ты ему не должен и забудь всё это! – Спирит пристегнул меня ремнём безопасности. Кай уже мирно дрых на заднем сидении – укатали сивку крутые парни. – Это абсент в тебе говорит. Не соглашайся с ним и он уйдёт. – Ага-ага… – я тоже впадал в полудрёму. Когда мы подъехали к моему дому, уже светало. Как Спирит избавлялся от Кая и бутылок в салоне, я проспал. Меня ещё и тошнить начало – не иначе как «оливье» отравился. К счастью я добежал до ближайшей урны. Из урны очень едко пахло порохом и почему-то там валялся недоеденный чебурек, окаменевший на морозе. При виде него меня снова затошнило. Спирит напоил меня минералочкой, протёр лицо и буквально на себе дотащил до дома. Охрана в холле и консьерж проводили нас равнодушными взглядами, к шоу «Макс и Великолепный Спирит» тут уже все привыкли. Как я дополз до кровати и рухнул на неё, я толком не понял. Где-то за завесой алкоголя был Стас, он где-то был и это тревожило меня. И если бы чудеса случались, и у меня была бы возможность попросить о чуде, я бы попросил – пусть я проснусь, а он будет рядом! С Новым годом, блин! Никогда больше не буду пить. Проснулся я к обеду, а в себя пришёл только к вечеру. О, Новый год, блаженство! Куча еды и мандарин, всякая дрянь по телевизору и всеобщее похмельное удовлетворение. – А что, друг твой, – спросил отец, неловко пряча от меня банку с пивом, которое он втихаря пил на кухне, – он что, это? – В смысле? – я сделал вид, что никакого пива у него в руке нет. И что сушняк меня не давит, мне просто захотелось кефира. Я алкоголем не похмеляюсь никогда, пусть хоть умирать буду. Это всё, уже алкоголизм. То есть, ладно – отец. Лет-то ему сколько, но мне как бы рано ещё. – Ну… Он операцию хочет сделать? По смене пола? – Чего? – мне даже кефир не в то горло попал, я еле прокашлялся. – Нет, конечно! – Да я тут подумал… Может вы бы тогда... – в металлической поверхности холодильника я видел, как отец достал пиво и приложился к нему, тут же спрятав банку обратно. – Мы тогда?.. – Ну, ты бы женился на нём… ней… Это, вроде, можно… А ребёнка бы тебе за деньги кто-нибудь родил… Я оцепенел от столь ужасного будущего. Господи, откуда у моего отца такие мысли? Спирит – транс? Он – моя жена? Как такое вообще могло кому-нибудь в голову прийти? Я женюсь на трансе? О Господи, да что у отца в голове?! – Раз уж ты так не можешь, по-нормальному. – Ну да, а на трансе-Спирите это будет, пиздец, как по-нормальному! Паап, ты вообще о чём думаешь? Я парней люблю за то, что они парни! Парни! А уж Спирит… Да я лучше съем перед ЗАГСом свой паспорт! Чтобы не травмировать свою психику, я унёс кефир в свою комнату. Я? Жениться? Ну уж нет! Больше отец эту тему не поднимал, к моему счастью. А на следующий день мы уже летели в Австрию. Когда-то давно, до Второй мировой войны, прадед Спирита, Герман Альбертович Фрисман, ухитрился уехать в Россию (ну, тогда в СССР), сбежать от набирающей силу Национал-социалистической партии. В СССР он прижился, да так ловко, что не только миновал всевозможные репрессии (даже Дело врачей прошло мимо него), но и стал одним из краеугольных камней и финансового, и общественного, и духовного капитала этой странной семьи. Все, кто его помнят, говорят, что Герман Альбертович обладал умом удивительно тонким и гибким, умел извлекать выгоду из всего и имел огромное влияние на окружающих. Он был врачом-гинекологом, лечил жен высшей партийной элиты, и в то время, когда его коллеги и соотечественники отправлялись под суд, прекрасно проводил время на номенклатурных дачах и обставлял квартиры роскошной трофейной мебелью, полученной в подарок от генерала, чья дочь-школьница, едва принятая в комсомол, слишком беспечно отнеслась к статусу «взрослой девочки». Герман Альбертович читал лекции в университете, выпускал научные статьи и книги (где в предисловии никогда не забывал упомянуть о руководящей роли партии и лично товарища Сталина, а потом Хрущёва и далее по списку). Он удачно женился, у него было трое детей и все получили блестящее образование и заняли не менее прочное место в обществе. В квартире родителей Спирита, той самой, полученной Германом Альбертовичем и доставшейся матери Спирита в качестве приданого, я видел его портрет. Это от него у Спирита большие тёмно-серые глаза, обрамлённые длинными густыми ресницами, которые даже без макияжа кажутся подведёнными, только Спирит ещё красивее. А старшая сестра Германа Альбертовича, Роза Альбертовна Фрисман, была пламенной коммунисткой и предпочла остаться в Германии, считая, что не должна бросать свою страну и дело, в которое она верит. И путь её был, без сомнения, героическим, но коротким и печальным. Её следы потерялись где-то между Дахау и Маутхаузеном в тридцать восьмом году. Герман Альбертович умер два года назад в возрасте девяноста трёх лет, до последнего дня находясь в сознании. На его похоронах была масса высокопоставленных чинов, за гробом несли его награды, около его квартиры теперь висит бронзовая мемориальная табличка – впрочем, этот тот дом, где мемориальные таблички – не редкость. И перед смертью он завещал определённую сумму денег, а также права на все издания и переиздания своих работ тому из Фрисманов, кто съездит в Дахау и Маутхаузен и положит там цветы. Как рассказал мне Спирит, в последние годы прадед часто вспоминал сестру. «Она была намного лучше меня… И за это её убили», – вот что он любил повторять. И теперь, по его завещанию, Спирит ехал сначала в Австрию, потом в Германию. А я ехал вместе с ним. Так просто, из интереса. Если меня кто-нибудь когда нибудь спросит, что нужно сделать, чтобы освободить свои мысли из хождения по замкнутому кругу, я посоветую съездить посмотреть мемориал узникам фашизма на месте конценрационного лагеря. Только вот того, что мысли не перейдут на другой круг, не менее мрачный, я не гарантирую. Я не гарантийная контора. Когда мы стояли там… Нет, словами этого не описать. Можно долго, подробно, как старательный шестиклассник, описывать, составляя сочинение-каталог «Как я провёл эти каникулы». Но что я там почувствовал… Когда мы стояли перед Стеной плача и смотрели на все эти таблички, на меня вдруг обрушился ужас понимания: это происходило. Вот здесь. Вот на этом самом месте. Люди строились, прибывая в лагерь, и видели места, где должны умереть. Просто и буднично. Вот здесь. А сейчас здесь я. Прошедшие десятилетия вдруг показались мне плохой защитой, казалось, стоит только слегка дёрнуться – и я провалюсь в дыру во времени и буду стоять сам, в серой робе с розовым треугольником и буквой «А». Чтобы отвлечься, я смотрел на Спирита, который пугал окружающих длинным плащом и мрачным выражением лица. Я с трудом понимаю немецкий, но на местный гостиничный персонал он ухитрился нагнать изрядного страха и, судя по их виноватым лицам, сделал ответственными за то, что тут творилось шестьдесят лет назад. Спирит держал в руках цветы – четыре тёмно-красные розы. Меня он тоже заставил купить – только белые. По две мы положили к мемориальной доске «Убитым и замолчанным гомосексуальным жертвам национал-социализма» – серому на сером треугольнике. Могильная плита каким-то людям – вроде меня. Я видел огромное количество разных военных памятников и мемориалов. Откуда сейчас это жуткое чувство? Мне хотелось бежать оттуда. Мне казалось, я смотрю на скелет какого-то древнего монстра. Да, он мёртв и больше не жрёт людей… сейчас… Но монстры воскресают. Или просыпаются. Памятник погибшим евреям напоминал вырвавшееся из земли и окаменевшее чёрное пламя. Я сфотографировал Спирита с цветами – то ещё зрелище. Потом мы ходили, Спирит осматривал мемориал, а я… Я мучился каким-то абсурдным чувством. О Господи, колючая проволока. Зачем, зачем они её сохранили? Нет, я понимаю, память… И абсурд, абсурд, в мире больше никогда такое не повторится, никто не разрешит, чтобы такое происходило! – Этого больше не повторится, – сказал я Спириту, когда он повёл меня осматривать памятники другим жертвам. – Люди не позволят такому произойти. – О, я думаю, ещё как позволят. Убивать себе подобных – в человеческой природе, а человеческая природа не торопится меняться. Во всяком случае, не на нашей памяти это случится. Всегда найдётся повод… Тебе плохо? – Да, – у меня холодели руки даже в перчатках, как будто это место выпивало из меня все силы, словно я каким-то способом улавливал «энергетику смерти», которая сохранилась здесь через полвека. А ещё мне вдруг показалось, что я не смогу отсюда уйти. Что меня не выпустят. – Мне… Мне надо в номер… Полежать. Зимний воздух казался жестким, словно я дышал ледяной крошкой. Какой-то человек подошёл к нам и что-то спросил по-немецки – Спирит отмахнулся. В номер он привёз меня на такси, я попросил купить мне чего-нибудь выпить. – Макс, ты сопьёшься так. Да что с тобой, у тебя истерика! Ну-ка рассказывай, что случилось? – Не знаю, – я не мог сказать. – Такое ощущение, как будто… Как будто я стоял над разрытой могилой, где свалена куча трупов. И один из этих трупов – я. Спирит только вздохнул. – Я просто вдруг понял... Что их запирали там и они умирали. И никто их не спас. Я раньше знал, а теперь понял. Господи, как это безнадёжно! – Не поминай. Что-то ты совсем на себя не похож в последнее время. Помнишь, мы ходили на кладбище и ты ничуть не волновался. – Кладбище – это кладбище, – я скинул одежду и сразу залез под одеяло. Мне было холодно, очень холодно. – Это естественно, рано или поздно мы все умрём. Но вот так… Купи мне выпить. – Хорошо, только немного. Чего? – Спирит перекладывал какие-то вещи в своей сумке. А я лежал и чувствовал себя совсем больным. – Не знаю… Чего-нибудь, что я ещё не пробовал. – Я куплю тебе шнапса. Его ты, кажется, ещё не пил… Ладно, полежи, потом обязательно спустись вниз и поешь. Отвыкай от этой привычки: чуть что – прятаться под одеяло. Слышишь? – Ага, – согласился я, чувствуя, что никуда я, к чёртовой матери, не пойду. – На крайний случай закажи еду в номер, только не размажь, как обычно, всё по кровати. Я остался в комнате в каком-то диком состоянии. То начинал шагать туда-сюда, то снова ложился на кровать и бездумно пялился в потолок. Собирался сам сходить за выпивкой, но не смог заставить себя переступить через порог. Вдруг захотелось написать письмо Стасу. Я достал фотографию, которую возил с собой в блокноте, – Стас сидит на кровати полуголый и внимательно, без улыбки, смотрит на меня. Интересно, а как бы ему понравился бывший концлагерь? Да никак. Он же… Нет, опять я думаю про него так, как привык думать, а Стас – совсем не бесчувственный. Я видел, я ощущал это в нём. Он был совершенно замершим снаружи, словно ему не только лицевые мышцы, а вообще любое внешнее проявление эмоций, кроме ярости, отшибло. Но они есть там. Иногда я сталкивался с ними – словно, ничего не подозревая, открываешь дверь, а за ней ревёт страшное пламя, которое в открытом виде может убить. Стас мне никогда ничего не говорил. Может я и выдумал себе всё. Нет, было что-то, было… А начерта? Всё равно всё закончилось. Я здесь, в Австрии и завтра еду в Германию. А Стас – там, в этом интернате, за бетонным забором, среди холодных, выкрашенных тусклой краской стен, где по утрам лампы дневного света бьются, как в истерике… Всё закончилось. Нет, я не буду ему писать. Не буду. Только себе душу травить и ему. Спирит прав – всё закончилось и надо просто забыть. А не думать «А если…», «А может…». Ничего не может и ничего не будет. Потому что глупость это всё. Я убрал листок, убрал фотографию, постарался взять себя в руки и пошёл в ресторан – пробовать местную кухню. В номер я её заказывать не рискнул, некоторые названия звучали, как заклинания призыва демонов: цвибельростбратен, краутфлекерль… Краутфлекерль я брать не стал – капуста с макаронами, какое извращение! Зато здорово объелся всякими десертами, особенно меня порадовал торт с благозвучным названием «Захер». Захер не только Мазох, но и торт! Я рассказал об этом Спириту, но тот, отчего-то, не впечатлился. Он принёс мне шнапс – никогда не пробовал раньше. Впрочем, ничего особенного – вроде водки, только вкус мягче и лёгкий такой аромат, как от детской душистой воды, – мне так показалось. Шнапс и огромное количество сладостей мне впрок не пошли. Я сначала никак не мог уснуть, а потом мне приснился даже не кошмар, а странный сон из тех, что оставляют тебя совершенно разбитым и с тяжелым чувством, что ты что-то недопонял. Я был в каком-то странном месте – в гостинице, но не в этой. Там почему-то было очень сыро и обои клочками свисали со стен. Я мечтал закутаться в одеяло, но оно казалось слишком маленьким и тонким, а в окне постоянно что-то мигало – не то пожары, не то фейерверки. И тут дверь вышибли. За дверью стоял Стас – непохожий на себя, но я всё-таки его узнал. Он был в длинном чёрном плаще и фуражке, с красной повязкой на руке. За ним стояли другие люди, мне казалось, я их знаю. – Пошли, – Стас смотрел в упор с таким видом, словно не знает меня. – Нет! – мне было страшно, я чувствовал, что если я выйду, случится что-то страшное, что-то безумно страшное, что там, за пределами этого сырого, облезлого гостиничного номера, мир давно превратился в ад. – Нет, не надо! Не я! – И ты. Все, – Стас подошёл, я не мог понять, точно ли это он или какой-то другой человек, похожий на него. – Другие тоже уже там. – Нет, я не хочу! И не пойду! – мне казалось, что если говорить уверенно, то он меня оставит, уйдёт обратно в эту ночь. А может отвернётся, и я успею спрятаться в шкаф? Но шкаф был нарисован на стене и кровать, оказывается, тоже – тут не оставалось ничего настоящего. – Стас, не надо! Не надо, Стас!!! Он посмотрел мне в глаза, словно прикидывая, стоит ли отзываться, и сейчас это действительно был Стас. – Ты что, как ты можешь! – Теперь могу, – он крепко держал меня за запястье. – Ты ведь уехал в Англию и мне можно всё. Те пожары, что бушевали на улице, выбили окно, когда мы выходили, и охватили комнату. Люди, которые шли рядом, отворачивались, я не мог различить их лиц. Стас смотрел и улыбался, и улыбка у него была ровной, симметричной, такой, какая и должна быть. Сон распался и смешался. Я ехал в машине, она неслась сквозь темноту. Всё вокруг всё время менялось. Сама машина то становилась кабриолетом, то джипом, то просто увеличивалась в размерах, и вокруг тоже ничего нельзя было понять. Я сидел за рулём, что мне совершенно не нравилось, я не видел, куда еду, и не понимал, как ей управлять, но приходилось делать вид, что всё в порядке. Стас сидел рядом, по-прежнему непохожий на себя, но теперь – в светлом летнем костюме. Вокруг и впрямь было душно, стояла тропическая ночь. Играла музыка, сзади смеялись и открывали шампанское. – Всё хорошо, – мы поменялись местами – мгновенно, теперь он сидел за рулём и я расслабился. Стас знал, что делает, отныне бездорожье и темнота – его проблемы. – Теперь всё хорошо, ведь мы выиграли войну. – Кто это – мы? – я пытался обернуться, чтобы рассмотреть сидящих за нами. – Какая разница, кто мы? Мы те, кто победил, – Стас гнал машину сквозь влажную, горячую темноту. – И война закончилась. Теперь мы сидели друг напротив друга, кто был за рулём – я вообще не видел. В машине, кроме нас со Стасом, сидели Спирит и Игорь, и Вовчик, и Банни с Рэем – все непохожие сами на себя, но я знал, что это они. В машине не было крыши, с неба светили низкие тропические звёзды, каждая была воздушным шариком, наполненным светящейся радиоактивной водой, они были зацеплены за небо из чёрного бархата. Если бы я встал, я бы мог достать до одного из этих шариков. Я тоже пил шампанское. – Война закончилась, – довольно проговорил Вовчик, – и мы все живы, и фюрер мёртв. – Как он умер? – я знал ответ. – Он сам умер, – конечно, Вовчик мне не сказал. Стас улыбнулся. – А интернат? – Там случился взрыв. Они не должны были хранить боеприпасы в котельной. Ты же знаешь, что котельную топили трупами, чтобы была горячая вода? – Нет, я не знал… – Но нам нужна была горячая вода, – это уже сказала Банни, она была во всём красном и почему-то с красными волосами. – Ничего не поделаешь, нам нужна была горячая вода. – Да, – Стас обнимал меня, его глаза светились, как радиация, – нам никак нельзя было без горячей воды. Но теперь война закончилась и мы победили. Терпеть не могу шнапс, он пахнет туалетным мылом, я бы никогда не тронул тебя, но ты не должен больше так рисковать собой. …Я проснулся и лежал в темноте, сбросив одеяло, пытаясь остыть. Ненавижу сны, в которых есть какой-то длинный, абсурдный, запутанный сюжет. И никакого Фрейда или Юнга не надо, чтобы понять, к чему такое снится. Я – чёртов трус и мне страшно. Ощущение от сна было мерзким. Я встал, нашёл в маленьком холодильничке номера бутылку минералки, посидел, прижимая её к виску. Попил, стараясь не разбудить Спирита и не объясняться, почему я тут брожу, как кентервильское привидение. Мне сейчас только сеанса психоанализа не хватает. «А Стасу не снятся сны», – вспомнилось мне, когда я опять залез под одеяло. В такие минуты я ему завидовал. Больше ночью мне ничего толком не снилось. На следующий день мы выехали в Германию. Лагерь Дахау я смотреть не пошел, справедливо полагая, что тронусь рассудком, особенно после всего, что рассказал и показал мне Спирит. У него всё это вызывало почти религиозный экзтаз, он заявил, что в будущем просто обязан посетить все нацистские лагеря смерти. – Как тебе это может нравиться! Тут же убивали людей, понимаешь? Твоих родственников! И нас бы убили тоже. – О да, я понимаю. Это всё равно, что наблюдать полёт Ангела Смерти, – мы сидели в купе, за окном шёл мелкий, но густой снежок. Германия была прелестной страной ровнейших дорог, дисциплинированных людей и невероятных многокоренных слов, которые я не мог выговорить при всём своём желании. – Жутко и завораживающе. Смерть – такая же стихия, как пожар, как торнадо, как цунами, – а они прекрасны. Они вне добра и зла. – Ты псих! – А ты не поэт, – Спирит что-то писал в блокноте, посматривая на сделанные фотографии. – Вернёмся домой – надо будет сделать в школе выставку… К примеру, к двадцать третьему февраля. – Ты уже хотел сделать выставку к неделе борьбы с наркоманией и алкоголизмом. Куда тебя завернули? – Ограниченные люди! А я так старался! Что плохого в том, что люди увидят, что такое этот хвалёный «героиновый шик, кокаиновый блеск»? – Ты изверг! – я хмыкнул, вспоминая, как совсем маленьким, когда мы с милым мальчиком Ромой из очень интеллигентной семьи только познакомились, он предложил мне посмотреть свою любимую книжку с картинками. Это был цветной атлас врождённых патологий внутренних органов. Ему такие книжки с самого детства давали, чтобы «посидел спокойно». – Фотографии гангрены на последней стадии вовсе не то, что нужно нашей гимназии. – Но теперь-то речь пойдёт о воспитании патриотизма… Они мне не откажут, найн. – Ага, как будто тебе не плевать на патриотизм, – я только рукой махнул и улёгся так, чтобы видеть, как за окном мелькает снег. – Тебе лишь бы людей пугать. – Людей надо пугать. У непуганых идиотов память короткая. Многие плохо представляют себе, что такое фашизм. Честно, я встречал тех, кто считает, что у Гитлера были здравые идеи и нам надо было не воевать с ним, а дружить против всего мира. – Бред какой! – я зевнул, железные дороги всегда меня убаюкивали. – Конечно, в мире всегда найдется пара-другая психов, которые верят во что-нибудь такое. В фашизм, в монархизм, в злых инопланетян… Не стоит об этом беспокоиться. Фашизм не вернётся. Никогда. Мы прибыли в Кёльн. Роскошный город! Хочешь готической старины – полным-полно всяких церквей и башен, хочешь современности – тут и небоскрёбы, и футуристические здания всех видов. Серьёзные, деловитые немцы. Отвязные немецкие фрики. В таком городе нужно прожить год, чтобы как следует всё осмотреть, понять, запомнить, впечатлиться, распробовать фирменные блюда в маленьких кафешках. Ночная жизнь так и кипит, а народ совсем бескрышный – в первый же день, точнее вечер, когда мы рванули в клуб, два милых немецких парня взяли меня в оборот, во время поцелуя запихали в рот какую-то весёлую конфетку, потом мы нюхали какую-то дрянь в туалете… потом было много волшебных звенящих звёд, радужных пузырей, крылатых фей… Утром мы проснулись вчетвером в одной постели, причём мы все трое были небрежно складированы в кучку, а Спирит дрых на большей части. Присмотревшись при утреннем свете к нашим новым знакомым, я с ужасом сполз с кровати и быстренько уполз в ванную – парни оказались близнецами! Только причёски разные и татуировки. А ведь я точно помню, что ночью они… Извращенцы! В ванной я сидел два часа, пока Спирит их не выставил. Всему должен быть предел, и если бы я в трезвом виде увидел, как они целуются, меня бы, пожалуй, ещё кондратий хватил. Мы осматривали старинные церкви – снаружи. Спирит не заходит внутрь принципиально, ну а мне… Мне было как-то неловко, что ли. Там был момент, который здорово испортил мне настроение. Чтобы не потеряться в толпе, я держал Спирита за руку. Мы оба были без шапок, Спирит – в длинном тонком пальто и алом шарфе, я – в зимней кожаной куртке. Обычные парни в европейской толпе. – Смотри, Лёш! – раздался голос позади нас. – Немецкие пидоры. Я обернулся. Ну, наших соотечественников легко узнать за границей. Особенно женщин. Некоторые считают, что их святая обязанность – вывезти за границу всё своё золото и продемонстрировать иностранцам. Или накраситься с утра, как индеец на тропу войны. Я не говорю, что такие – все. Но их много. А ещё эти двое были в мехах. Ну и зачем? Тепло ведь. Кого вы хотите удивить, Европу? – Смотри, Макс, – голос у Спирита, профессионального декламатора и неплохого певца, поднялся над площадью, – русское быдло. Просто пара очередных идиотов, непонятно, какая по счёту в моей жизни. Совершенно незачем было так психовать, отказываться вечером от культурной программы и запираться в номере с несколькими бутылками алкоголя. И сидеть, глядеть в окно, думать о том, что жизнь не сложилась, что я неудачник и вся моя жизнь – череда каких-то нелепостей. И разговаривать с фотографией о том, что всё было зря, и что глупо было даже и пытаться… Зря, зря я после красного вина пил шнапс. Больше никогда не буду пить. В Кёльне мы пробыли три дня, а потом я улетел на море, к отцу. Там было хорошо – бесконечное солнце, бескрайняя водная гладь, переходящая в яркое небо. Мной овладели какие-то мизантропические настроения, всё оставшееся время я вёл животно-растительный образ жизни – грелся на песке или камнях, как ящерица, плескался в море, как рыбка, находил торчащие далеко от берега камни, к которым прирастал кораллом. Один раз сходил на какую-то вечеринку, где пару часов просидел в углу в обнимку со стаканом местного невыразительного пива. Отец был мною очень доволен. Я здорово загорел и налопался фруктов. Не то, чтобы меня это сильно подбодрило. Во всяком случае, я перестал всё время мёрзнуть и начал нормально спать. Но Стас по-прежнему преследовал меня незримой тенью – гуляя по берегу, глядя, как плещется в воде закатное солнце, я представлял его рядом с собой и было тоскливо от того, что это просто глупая мечта. А ведь Стас никогда не видел моря. Москва встретила холодом, снег был запачкан длинными новогодними праздниками. Учёба уже началась, но многие ещё не вернулись с каникул. Тот же Алекс, например. Ну, этот вообще может явиться и через месяц. Зато Анникова порадовала нас всех историей, как на дорогом горнолыжном курорте «из-за какой-то тупой крашеной коровы» повредила ногу и теперь вынуждена опаздывать на каждый урок. Её вечное: «Мааакс, помоги мне, будь джентельменом» выбесило меня уже на второй день, и я грубо посоветовал ей купить себе костыль или хотя бы снять свои шпильки, если уж охромела. В ответ я услышал, что только пидор может быть так груб с девушкой. Мда, тот случай, когда я её отшил, она мне так и не простила, а я, после её попытки меня споить, и близко к ней не подойду. Валерий Крестьянкин приехал с каникул с йо-йо и у меня чесались руки купить себе такой же. Жизнь шла своим чередом. На Старый Новый год мы разобрали ёлку. Как ни старайся, всё равно за каждые новогодние праздники что-нибудь разбивается. Когда-нибудь старых игрушек совсем не останется. В этом году я вдруг подумал: ну и что? Кому мне передавать эти игрушки? Кажется, там, в Америке, у моей матери кто-то есть – у меня есть сводные брат или сестра, но они мне совсем неродные. У Спирита есть брат, возможно, у него будут племянники. А у меня? А я буду один. Я продолжал тосковать по Стасу. Я просто ждал, когда это прекратится. А что ещё оставалось делать?