Любовь без поцелуев

Огромное сверхчеловеческое спасибо тем, кто в эти непростые времена поддерживает меня морально и материально. Я здесь - ради вас

«Черви» - общепринятое символическое изображение любви, однако имеет и другую трактовку — «развернутая ягодичная область». Может встречаться в виде перстня и, как правило, наносится обманным путем на кисть, предплечье. А.Д. Ворохов, Д.Д. Исаев, А.В. Столяров. Социально-психологические факторы гомосексуального поведения у заключенных У другана моего, Вади, отец был «сидельцем». Не вор в законе, ничего такого. Я, честно говоря, даже толком не помню, за что он сидел. Обычный мужик, невысокий, с залысинами, имевший привычку раз в два-три месяца нажираться до зелёных чертей, ломать всё, что видит, кидаться на жену и сына. Впрочем, будучи человеком порядочным, он всегда предупреждал, что придёт бухой, и давал возможность домашним попрятать всё ценное и свалить к родственникам в соседний дом. Однажды Вадя позвал меня вместе с его семьёй «на пикник». Как оказалось, «пикник» – это не только сладкий батончик, а ещё и выезд за город на природу, к воде. До этого я никогда никуда не ездил и даже сейчас помню всё так, как будто не пять лет прошло, а пару дней. Помню, как пахло в машине и хрипело радио, как бил в лицо ветер, когда, балуясь, мы опускали стекло. Помню собачку, стоящую под задним стеклом, – облезлого далматина, кивающего головой. Помню слегка порванное зелёно-красное одеяло, которое мать Вади расстелила на траве, и кучу муравьёв, которые туда мгновенно наползли. Запахи очень хорошо помню – открытой воды, костра, жареных сосисок. У меня не было плавок – ясное дело, никогда раньше я нигде не купался, да и плавать не умел. Но в воде было хорошо, хоть и плавали в ней какие-то водоросли и дно было скользким. И даже здоровенные слепни настроение не портили. Вадин отец разделся и я засмотрелся на наколку – корабль со всеми парусами и верёвками, и всем, что полагается, с морем внизу. Выглядело круто. Мужик перехватил мой взгляд. – Такая вот дела (он всегда так говорил), осталась мне картинка на долгую вечную память. Подписанный зоной, как парась совхозный. Вадина мать раскладывала на одеяле еду – яйца варёные, огурцы, помидоры, хлеб, печенье. Соль из спичечного коробка рассыпалась по всему одеялу. Вадя выбрался из воды и теперь сидел у костра на корточках, обсыхал. Пепел (мы в костер кучу картонок натаскали) летел и оседал у него на коже чёрными крапинками. – Да, пацанёнок. Вот так. Знаешь, что главное? Если на тюрьму попадёшь, то помни, – Вадин отец принёс от воды охлаждавшуюся там бутылку с пивом, – никому не верь, ничего не бойся и ни у кого ничего не проси. А вообще, вот так я тебе скажу… Тут мне со всей дури прилетело по плечу и я увидел зажатого в желтоватых пальцах с серыми ногтями полураздавленного овода. – Такая вот дела. Нихрена там хорошего, конечно, нет. Сказки да байки это всё. Слышишь, Вадь? Хватит костром шуровать, и так весь уже чумазый. Ты же не будешь таким дураком, как батя? И ты, Стаська, тоже мотай на ус. Ничё, вообще ничё хорошего на зоне нет. Нечем тут, – он ткнул в свою грудь, – гордиться. Коль видишь картинку, чего б там ни было – хоть купола, хоть эполеты, знай, хозяин её дурак и променял жизнь на чифир и парашу… – Лёник, не надо при детях. Мальчики, идите сполосните руки и кушайте. …Это было пять лет назад. Чего б я никогда не хотел, так это сесть. Вся эта романтика блатная мне нахуй не сдалась. И все эти правила и понятия. Для этого не надо быть особо умным и тысячу книг, как Игорь, прочитать. Достаточно немного мозгами пораскинуть. Человек, ясное дело, должен быть свободен, и это я понимаю как «совсем свободен». Ясное дело, тут у нас никто не сидел, но такое ощущение, что у некоторых, типа Танкиста, тюрьма сразу в башке. Как эти понятия. Ну, что делать, раз так уж сложилось. Это Макс думает, что можно по жизни пуп рвать и всем всё время доказывать, что они дураки и неправы. Мне лично глубоко плевать, кто что думает, важно, как идёт. И если, чтобы шло, как тебе надо, приходится иметь в виду какие-то ебанутые правила… Это как законы физики, только с людьми. Можно пинать землю сколько хочешь, но гравитация, сука, такая, и с ней хуй поспоришь. К тому же – это удобно. И так знаешь, кто что подумает, что скажет, что сделает. Как «по понятиям» правым быть. Как с темы съехать. Как человечка сломать. «Беспредел», – сказал я Дёме. Это не я придумал, это ещё до меня тут было. Одно дело – чмырики убогие вроде Леночки или Червяка, которые сами на это идут. Другое дело – те, которые борзеют настолько, что последний страх теряют. Таких мы «опускаем». Потому что есть обычные дела, а есть то, что не прощается. Крысятничество, например. Или стукачество. Я лично всегда думал, что лучше избить как следует. Почки там отбить, пальцы повыворачивать, да мало ли. Таримов, придурок, прав. На меня бы это не подействовало. Да чего там… Многим бы и того хватило, что со мной случилось тут в самом начале, чтобы полными чмырдяями стать. А мне вот реально было похуй, только зло брало, что эти пидоры меня поймали. Кто после этого что-то вякал – у меня пиздюлей ловил по полной, так что все быстро всё поняли, особенно когда эти четверо исчезли. Принцип есть принцип. А сейчас… После того, что у нас было с Максом… Мне даже странно, что для других это унизительно. То, что мы с ним делали, – я никогда ничего такого не чувствовал. Я не становился от этого «девкой» и Макс – тоже. Мне нравилось то, что я делал, и то, что чувствовал. Может, дело в том, что у меня это было по любви, может, я сам по себе такой. – Добрый вечер всем собравшимся, – я открыл дверь в туалет. – Чё, бля, за нах?! – Азаев развернулся ко мне, потом обратно к Таримову. Кажется, до него начало доходить, что он впух по-чёрному. – С хера ли тебе здесь надо? – Поговорить. Рэй, дверь запри. В небольшом пространстве между кабинками и раковинами стало тесно, скоро и дышать будет нечем. – Слышь, а чё мне с тобой говорить? Ты, Комнин, себя сильно крутым считаешь, – Азаев щурился, глядя мне в лицо, я никак не мог поймать его взгляд. Раньше мы были одного роста, но сейчас я его выше. – Только знаешь, где крутость эта твоя? До дверей этого сортира. А в этой жизни ты никто. У тебя же ничего нет! Я почувствовал, что злюсь. Прямо сатанею. Потому что думал о себе буквально то же самое. Потому что в каком-то блядском смысле это было правдой. – Ты нафиг никому не нужен! Тебя, если что, и искать-то никто не будет. Тоже мне, царь и бог школьных коридоров! У тебя мозгов просто нет этого понять. Пока. – Слушай, а что это ты вдруг охуел? – возмутился за моей спиной Вовчик. – Сам-то, блядь, тут кто? Ты вообще «понаехавший»! – Только и смотришь, как бы зацепить себе кого-нибудь покруче! Даже с пидором богатым задружился. И не в падлу тебе, – он опять оглянулся на Таримова, – с этим связываться? Давай перетрём между собой, может, договоримся. – Мы с тобой уже обо всём переговорили раз сто, наверное, – Таримов смотрел на меня через плечо Азаева. – Где, говоришь, моё место? Кто я и кто ты? Я попытался понять, что он имел в виду, но, похоже, речь шла о каких-то их внутренних разборках. – Чё ему надо от нас? – поинтересовался Вовчик, стоя рядом. На нём была серая футболка с рисунком – скелет на мотоцикле, и на воротнике я увидел след от перламутрово-коричневой помады. – А спроси у него, – я с трудом отвёл взгляд от этого пятна. – Может, расскажет. – А ты, Долгин, шёл бы нахуй, целее бы был! А то ведь в Москве и твоего брата поймать можно… – Ты щас к чему это, а? – Вовчик протиснулся вперёд. – Ты насчёт моего брата не разевай хлебальник! Я вспомнил Вовчикова брата, которого видел на каникулах, – тощего, рыжего, очкастого. – А чё думаешь? Как нехуй делать – поймать! – Да ты крут, – негромко сказал Таримов, – всем угрожать. А справишься? Со всеми нами? – он кивнул на своих приятелей. Что же они не поделили, что такого Азаев о себе возомнил, что он сказал такого, что даже свои озверели? – Свали, Комнин, – продолжил Азаев, пытаясь одновременно смотреть и на меня, и на Таримова, – в жизни не кулаки, а кое-что другое решает. А ты – никто и ничто. Я захочу – тебя вообще не найдут. «Нарожают вот таких, а потом они нормальным людям жить мешают!» «Господи, как же я жалею, что аборт не сделала...» «Отец, небось, уголовник или алкаш какой был… Я б таких с нормальными детьми не пускала!» «Какой смысл тебя учить, всё равно закончишь в тюрьме или на помойке!» – О чём это он? – поинтересовался Рэй, державший дверь. – Он, видишь ли, решил выместить на мне все свои неудачи в общественной и личной жизни, – привкус металла и чего-то кислого во рту был просто невыносим, и всё становилось бесцветным, дышалось через раз. Я сплюнул на пол. – И позвать своих родственников, чтоб они от меня живого места не оставили. Заступиться-то за меня некому. – Я его убью, нахер, прямо щас! – голос у Вовчика стал хриплым и он сжал кулаки. – Да нихуя мне никто не сделает! Вы – малышня тупая ещё, не понимаете, что ли? – А ты тоже не понимаешь? Ты ведь не один такой – с бабками и роднёй? – вклинился один из приятелей Таримова, Асланбек. – Ты думай, кому и что обещаешь. – Вот чисто ему, – Азаев махнул на меня рукой, – я обещаю, что жить он будет недолго. Потому как заебал он всех. Мне все спасибо только скажут, включая его мать. «Да ради бога, шляйся, где хочешь! Прибьёт тебя кто – я и плакать не буду, только спасибо этому человеку скажу!» – Неет, – теперь от злости у меня аж зубы застучали, а руки сами сжались в кулаки без малейшей возможности разжать пальцы. – Я тебя, суку, пидора гнойного, ещё не ебал… Но это поправимо… Удара он ждал и попытался блокировать, но не вышло – его смело и он врезался поясницей в подоконник. Следующим ударом я отправил его на пол и двинул несколько раз в солнечное сплетение и по морде, разбивая нос и губы так, чтобы кровь потекла – вперемешку со слюнями и соплями, упал сверху, фиксируя его, – коленями корпус, рукой – глотку. – Ссууука… Питоргххх… Убьюхх… – он пытался вырваться. Сильный, зараза! Кровь текла на кафель и, придушив его так, что он вообще говорить не мог, я почему-то смотрел не ему в лицо, а рядом, на пол, на грязные следы от подошв на желтоватом кафеле. Кровь и слюни размывали рельеф подошв. Кровь и грязь. – Хотел бы убить – убил, – я даже не понял, вслух я это сказал или подумал, придавливая ему руки коленями и зажимая ладонью разбитый нос. Кровь и сопли, скользко и липко. – Давай сюда! Он увидел эту дрянь и забился сильней, как на последнем издыхании, выворачиваясь из-под меня и завывая, как зверь. Он знал, зачем у нас для такого дела обрезанное горлышко от пластиковой бутылки. – Бля, Вовчик, ноги, ноги ему держи! Ах ты, козёл безрогий! – он попытался меня укусить, за что получил ещё несколько ударов. Зубы он разжимать не хотел. Хоть и знал, что выбить могут, и выбивали уже. Нос зажимать бесполезно, только самые тупые рот открывают, дышать и через зубы можно, хуёво, но можно. Я просто двинул ему несколько раз – так, чтобы он поплыл, но не отключился (от тела в отключке какой кайф?), и когда глаза у него разбежались, разжал зубы и впихнул горлышко от бутылки, чтобы рот закрыть не мог. Он, вроде, очухался. И завыл, пытаясь выплюнуть эту самодельную воронку. Да, он понимал, для чего она, он и сам так делал и знал, что сейчас будет. Лицо у него перекосило, к соплям и слюням слёзы добавились… Я еле удержался, чтобы не сорваться и не начать его тупо бить – ногами, руками, пока он не скорчится, пока вся эта дрянь не перестанет из него течь. Но я здесь не за этим. Я не смотрел в его лицо – мерзкое, перекошенное, утратившее всю борзоту. Я всё смотрел, как кровь размазывается по кафелю. – Держите… – мне уже говорить было трудно, в рот словно ржавчина набилась. – Держите его! Кто там с камерой… А он услышал про камеру и так рванулся, что чуть меня – меня! – не скинул. Я снова перехватил его, надавил коленом между рёбер, ещё чуть-чуть – и в крошку. Какой же я, бля, сильный… Но даже я не справлюсь с толпой. С несколькими взрослыми. Да если у кого ещё железо будет… Я и с толпой сверстников не справлюсь – с двумя, с тремя, ну, с пятью… Вот только никто этими двумя-тремя быть не хочет. – Чтоб моё лицо не попало… Я смотрел на кровь, расстёгивая ширинку, – как она размазывается по полу. Яркая. Красная. Как всегда, когда по лицу бьёшь. «Люди снаружи такие разные, а кровь у всех одинаковая и пахнет одинаково», – думал я, приспуская трусы. Было неудобно – ноги широко расставлены, одним коленом на полу, другим на груди, я не услышал, но почувствовал, как где-то треснул шов. Похуй. Теперь его держали за руки и за ноги, Вовчик был справа – я слышал, как он дышит, как после бега, и чувствовал запах – одеколона, жвачки, табака, ещё чего-то. Вовчик будет следующим. Я надавил на обрезанное горлышко, пропихивая его глубже в рот. Хотелось вбить его в глотку, чтоб навсегда, чтоб так и ходил… но оно слишком мягкое и я видел, как оно плющится, когда Азаев грыз пластик, слышал эти звуки… А потом уже не думал ни о чём, глядя на размазанную кровь, подсыхающую и трескающуюся по краям, чувствовал, как он дёргается подо мной, как подвывает от жалости к себе и необратимости происходящего… И этого мне хватило. Белёсая муть брызнула на прозрачный пластик и медленно потекла вниз по стенке, о которую расплющились язык и губы, медленно и неотвратимо, и держать надо было сильней и сильней. И вот она уже дошла до края горлышка, на секунду расплылась вширь, набухла и сорвалась. Вниз. Я выдохнул. – Стас, держи-держи, дай я… – зашептал мне Вовчик в самое ухо, – ща он у меня, пидор, получит… Бля… Он дёргал молнию, пытаясь пристроиться поудобней, одновременно удерживая воронку и стараясь не попасть коленом в высветленной джинсе в кровь, – и всё-таки попал, выматерился, двинув Азаеву в солнечное сплетение. Я стоял и смотрел на него, но больше – на кровь, размазавшуюся ещё сильнее. Дышать становилось всё тяжелее, окна запотели. Я краем глаза видел Дёмина – он стоял какой-то весь серый, но смотрел, не отрываясь, как резко, со свистом, спустил Вовчик, как, передав камеру Асланбеку, его заменил Таримов, – он провозился долго и со злости пнул своего бывшего приятеля в бок. Запах был таким густым, что я чувствовал его на языке, – не слишком чистый, замытый с хлоркой сортир, пот, табак, сперма и кровь… Кровь над всем этим. – Вставай! Вставай, педрила! – я пнул лежащее тело. Азаев перекатился на бок, выплюнул воронку, попытался опереться на руку, но не смог. Упал рожей в грязь. И его вырвало. Дёма, стоявший у двери рядом с Рэем, как-то странно булькнул. – Откройте окно, ну и вонь… Из окна потянуло холодом и гарью – малолетки из шестого сегодня днём подпалили какую-то старую покрышку. – Вставай, блядь, ну! С третьего раза ему удалось сначала встать на колени, потом на ноги. Азаев трясся, мерзко всхлипывал, смотрел в пол. Кажется, вот-вот заревёт. И тогда ему пиздец. Изуродую, нахуй! Ненавижу, когда плачут. Особенно пацаны. Он хрипел, шмыгал, трясся – но не ревел. – Чё застыл? Забыл, что дальше? Снимай давай! Давай-давай или жалко? Так ты её и так всю изговнял. Продолжая трястись, он начал снимать свою футболку. Пижонскую, с молнией под горлом... Кто-то выпнул из угла металлическое ведро. – Быстрей, че как неживой?! Я не смотрел, как он наливает воду в ведро, просто слышал, как грохочет струя о жестяные стенки. Я не смотрел, как расплывается в воде уже загустевшая кровь. Я смотрел в открытую форточку, на кусок тёмного неба, пахнущего холодом и гарью. Таримов вертел камерой, пытаясь заснять во всех подробностях, как его бывший друг отмывает собственной футболкой пол от крови и блевотины. Своей крови и блевотины. Мне хотелось поскорее переодеться, мне не нравилось, что на одежде чужой запах, казалось, кожа чесалась не хуже, чем от той дряни, которой обрабатывают рубашки в прачечной. Я потрогал карман, где лежал кулон Макса. Хорошо, что он такого не видит, – Макс. Конечно, футболкой из синтетики много не намоешь, Азаев только размазывал да разливал воду, все вжимались в стену, чтобы не замочить ноги в этой гадости. – Ты понял? Только рыпнись теперь… – Таримов что-то ещё втирал Азаеву, а тот стоял, весь перемазанный в крови и соплях. Опущенный. Чмо. Не человек. – Ну что, всё? Тогда мы валим, сам с ним тут возись дальше. Я ушёл. В своей комнате я открыл окно и, высунувшись до пояса, смотрел на небо. Обычно после таких дел я чувствовал себя, наверное, счастливым и прямо-таки умиротворённым. Обычно я потом расслабленно курил, вспоминая произошедшее и так и сяк, закрывая глаза, чтобы, как кино, пересмотреть. А сейчас я, перевалившись через подоконник, держа в руках мерзко тёплую, по сравнению с ледяным февральским воздухом, банку «джин-тоника», имеющего, по авторитетному мнению Макса, с настоящим джин-тоником столько же общего, сколько «ты, Стас, с классическим балетом», сварганенного из чуть ли не технического спирта и химических отходов и, выворачивая голову, смотрел туда, где светлая муть по краю неба обозначала Москву. Москва… Почему-то сейчас мне вообще не думалось о том, что произошло несколько минут назад в туалете. Это было то, что нужно сделать… И давно уже нужно было сделать. Если я чего не люблю сильней наркоты и трусов, так это мудаков выпендрёжных, которые сами нихуя делать не хотят, зато все им должны за так. А уж начинать: «Да я, да мои предки, да у меня старший брат!» – это вообще самое позорное дело, вот чмошнее некуда. Помню, я, Вадя и ещё парочка наших друганов сцепились с компанией чувака постарше. Мы тогда только-только забили стрелку за трансформаторной будкой, только Вадя вышел вперёд, чтобы предъявить ему за петушка и лоха, как тут из кустов вылетела старшая сестра (сейчас-то я понимаю, что ей лет пятнадцать было, не больше, а тогда она мне показалась взрослой-превзрослой тёткой, да ещё и глаза у неё были так накрашены – аж до самых бровей синим замазаны) этого самого придурка и потащила его с воплями: «Ты что! Ты не вздумай с ним связываться! Да его отец знаешь кто? Уголовник!». Вот честно скажу, хоть и было это лет пять-шесть назад – всем, кто там был, стало хреново – и нам, и им. Ну, в самом деле, ну, что за нахуй? При чём тут Вадин отец? Вадя из-за этого всё время первым в драку лез, чтобы доказать, что он сам по себе – и без всякого отца – всем наваляет. И, действительно, не помню, чтобы Вадин отец за него когда-либо заступался, кроме того раза, когда наш местный псих и алкаш по кличке «Деда баба» (за привычку донашивать шмот покойной жены и тёщи, чтобы не покупать себе новую или стирать) отобрал у него деньги, выданные на продукты. Тогда Вадин батя «Деда бабу» отпинал порядочно, но денег обратно не получил. Но там понятно – здоровый безумный мужик в длинной юбке и старой кофте, воняющий мочой, – тут и кое-кто из взрослых перессыт. Да, заебал меня Азаев, и давно. А уж тогда, в начале года… И вдруг исчезло всё: и февраль с запахом горелой резины, и противный, всё-таки сладковатый, запах «джин-тоника», и воспоминания о туалете – ничего не стало. Был октябрь, четвёртое число, солнечные лучи падали слева, слегка пригревая, я сидел на карнизе, держа в руках банку с просыпающимися осами, и слушал в кабинете разговор, ещё не зная, о ком идёт речь, ещё не зная, что… Что ещё спустя неделю в моей жизни появится Макс. Хотел бы я, чтобы он не появлялся? Нет. Знай я заранее, как потом будет хуёво, что хоть руки грызи, хоть на луну с тоски вой, хоть пей, хоть вешайся, всё равно согласился бы. Я допил «джин-тоник», смял банку и выкинул её в темноту. Надо было возвращаться в зал, присматривать, чтобы никакой хуеты там не творилось, а это как два пальца, потому что Вовчик с Таримовым уже дошли до кондиции, остальные догонятся – и всё. Кто-нибудь чужую девку полапает – и готова драка, и хорошо, если между двумя, а то пойдут толпой, хуй потом растащишь. Но идти не хотелось. Не хотелось никого видеть. День всех влюблённых, бля. Явно не мой день. Это же, да… Для нормальных. Для Игоря с этой его белобрысой, для Вовчика с его тёлками, там, для Таримова с Люськой… Для всех, которые под медляк сцепляются и топчутся на одном месте. Но не целуются, это нет. Я был всю жизнь уверен, что целоваться противно. Особенно «с языком». Это же рот, там и слюни, и язык… И все вокруг тоже так считали. Лет то ли в десять, то ли в одиннадцать пацаны постарше просветили меня, что дети получаются, «если свою письку вставить девочке в живот и при этом поцеловать её с языком». Женскую анатомию я представлял себе плохо и почему-то думал, что разрез в животе нужно сделать самому, непременно при этом вырезать пупок. Всё это приводило меня в какое-то омерзительное настроение и, лёжа перед сном (я спал на раскладном кресле на кухне и ненавидел его чёрной ненавистью – купленное у кого-то за гроши, оно было узким, каким-то кривобоким и пахло застарелым потом), я колупал ногтём обивку кресла или кусал себя за пальцы, чтобы избавиться от мерзкого чувства. Порой, находя дохлую кошку или собаку, я, чтобы напугать других, расковыривал её труп палкой или осколком бутылки, запросто ел дождевых червей (ничего особенного на вкус, но какие у всех вокруг были рожи тупые!), таскался по свалкам и подвалам, но ничего из тех странных, влажных и скользких вещей, что я находил, не внушало мне такого омерзения. Впрочем, правда оказалась не намного приятней, и хотя все вокруг (особенно пацаны постарше, с которыми я тёрся) и говорили, что ебаться надо для кайфа и здоровья, меня это нервировало. Прямо чесаться начинало всё под кожей. Здесь, в интернате, когда старшие пацаны тащили в душ девок, я отворачивался к стене или вообще сваливал, а когда старшим стал я – вообще запретил всю эту хуйню. Без объяснения причин. Никаких девок в нашей компании (Банни не в счёт), никаких разговоров при мне, никакой дрочки. В последний год только вот отпустило, хотя летом нихуя хорошего у меня не вышло. Что-то не так было. Я думал – девки стрёмные. А вот нет – дело во мне. Обернулся, взял ещё банку, перегнулся через подоконник. Да пусть хоть поубивают там друг друга… Пена вырвалась, тонкой струйкой потекла по банке, по руке. А как я поцеловал Макса! Иногда представлял себе, как это может быть (в кино, если есть какая-нибудь баба, а она всегда есть, постоянно лижутся – хоть конец света, хоть восстание роботов, хоть что), и никогда не мог представить. А потом взял и поцеловал. Потому что хотел. И он хотел… И боялся. Ничего странного, меня многие боятся. Я сам так хотел. Чтобы меня боялись и уважали. Но Макс, Макс… Он не боялся меня, как другие, я же чувствовал это, не знаю, как это назвать, но я чувствовал… Просто чувствовал. Мне часто говорят, что я урод, бесчувственный и бездушный, что я полный выродок в моральном плане (я слышал, как это говорил отчим моей матери за два дня до того, как я оказался здесь), опасный психопат и аморальный садист (это уже здесь про меня кто-то из учителей говорил). Это, наверное, правда, но не совсем. Я же чувствовал… Чувствую сейчас. Помню, как Макс обозлился, когда Тамара Ильинична сказала, что у него нет души. Мне как-то всегда похуй было, есть она или нет. А теперь чувствую, что есть. Болевой порог у меня высоченный, а когда психую – так вообще ничего не чувствую, но на душу это, видать, не распространяется. Зачерпнув с карниза снега, я стёр с руки липкий «джин-тоник» и машинально приложил снежок к запястью. Интересно, а Макс что-нибудь чувствовал? Ну, то есть, было для него важно, что это именно я, а не Игорь (прибить иногда хочется Игоря, вот честное слово!)? Он мне тоже ничего не говорил. А что тут скажешь? Он там, я – тут. Кто я и кто он. Нет у меня ничего, совсем ничего, кроме меня самого, а меня, если верить окружающим, надо от нормальных людей отдельно держать. Только вот хуй вам, хуй вам всем. Всё у меня ещё будет, всё, и так, как я хочу.