Огромная просьба всем собравшимся - обязательно прочитайте авторское предисловие. Это важно, что бы не допустить дальнейших разочарований. Так же я бы попросила всех, кто имеет ко мни претензии, выражать их корректно, не затрагивая личностей остальных читателей. Это очень некрасиво. Опять же, напоминаю, здесь не лес, а вы не дятлы, не надо блюсти чужую нравственность. Этим занимаются неприятные, некрасивые люди из самых одиозных политиков, вам хочется, что бы вас ассоциировали с такими личностями? Опять же, стукачество - минус в карму, стукачей никто не любит. ЛБП - это одна вещь, она не полностью характеризует меня, как писателя. Я надеюсь, что отсутствие бурной реакции на прямые оскорбления никого не задело, но я в интернет выхожу раз в неделю, да и погода не располагает. Спасибо за внимание, приходите ещё, мусор съедайте или забирайте с собой.
Так же огромная просьба взглянуть сюда: https://vk.com/club85298491?w=wall-85298491_223%2Fall
«Джин-тоник» – дрянь поганая, но я слегка опьянел. Мысли как-то вышли из-под контроля, казалось, они там, в голове, сорвались с тормозов и понеслись куда-то. Я думал, думал, думал о Максе, смотрел туда, где небо слегка светилось. Почему так – это мне уже здесь Сергей Александрович рассказал, хороший он был мужик. Уехал. Эх, жаль, я его тогда не расспросил о тех двух, про которых он рассказывал. Что с ними стало потом? Что мне теперь делать? Сергей Александрович говорил, что свет большого города всегда отражается от облаков и пара, и поэтому в городе никогда не бывает темно. Интересно… Сергей Александрович уехал, что он сейчас делает? Одни уезжают, от других я уезжаю сам – как из дома в тринадцать лет. Я зажмурился, пытаясь вспомнить дом, нашу крохотную квартирку – вроде две комнаты, а размерами, как одна. У Вовчика только в зале она вся, вместе с кухней, ванной и балконом, могла бы поместиться. Вспоминалось всё какими-то кусками – вот наша кухня, где я спал; тюль с «махрушками» (как говорила мать), оторванными через одну; шкафчики – серые, с полустёртыми цветами, не нарисованными, а какими-то липкими, как «переводка», внутри они тоже липкие и, когда открываешь, какой-нибудь таракан (ненавижу тварей!) шустро уползал; вечная жестяная банка из-под детского питания с содой и бутылка уксуса; батарея с дурацкими планками внутри, которую меня лет до двенадцати заставляли мыть старой зубной щёткой (как же я это ненавидел, но зато там можно было быстро беспалевно спрятать свиснутый из шкафлика погрызенный кубик «Магги»)… Большая комната – «зала» (у Вовчика ванная больше) с диваном, который не раскладывался, застеклённым шкафом, где стояла «праздничная» посуда – рюмки, вазочки, ещё какая-то хренотень, которую доставали три раза в год – два на праздники, один раз – вымыть, и среди всего этого стекла я всегда выделял одну вещь – небольшой хрустальный рог, типа для вина. Сколько помню, им никто и никогда не пользовался. Ещё – стол, вроде тех, за которыми сидят учителя, за ним я делал уроки, здоровая такая лампа в железном плафоне – снаружи красная, внутри белая, она так раскалялась, что, если отковырять кусок свечки и положить наверх, он тут же таял и стекал капелькой вниз. За это я регулярно получал пиздюлей, но ничего поделать с собой не мог, просто обожал эти моменты, так же, как выдрать из щётки – была у нас такая, на китайском рынке купленная – длинную оранжевую щетинку, положить на лампочку и смотреть, как она корчится, превращается в шарик – почти как свинец плавить, но свинец хуй найдёшь, а этим можно было заниматься всю зиму. Над столом были наклеены какие-то древние открытки и всегда висел календарь. Помню, мне очень хотелось наклеить на стол вкладыши от жвачек – с машинами, с динозаврами, а главное – с голыми бабами. Вот вообще похуй было на голых баб, но это было весьма круто, прямо круче некуда. Эти наклейки никому из нашей компании клеить не разрешалось, их таскали с собой, обычно в пачках от сигарет. Ещё помню, как ходили в гости к одному парню из нашей компашки. У него была трёхкомнатная хата, он и старший брат жили в разных комнатах. И мы, как на экскурсию, ходили в комнату его брата, потому что там этими самыми наклейками с голыми бабами был оклеен почти целый шкаф. Ещё там была боксёрская груша, дартс, коллекция банок из-под газировки (я такой ни до, ни после не видел) и бутылок из-под всякого заграничного спиртного (тогда я узнал, что «джин» – это не только голубой хер из мультика про Алладина, но и напиток такой)… Короче, очень крутая была комната. Всем хотелось такую же. Да… Всё же, что ни говори, жить дома было лучше. Даже когда эта дура, моя сводная сестра, появилась и орала по ночам, даже когда отчим доёбывался. Блин, уже и забыл, как здорово, когда можно запереться в ванной и спокойно мыться или выйти из дома и пойти в любую сторону… Ничего, недолго осталось. Я никогда не сбегал – а куда бежать? Даже в самом начале сразу понял – я здесь надолго. Тогда показалось – навсегда. Сейчас я те дни уже плохо помню. Даже странным сейчас кажется, что когда-то меня били и за «шестёрку» старшие пацаны держали. Ну, ничего, я быстро, как этот пушкинский Онегин, уважать себя заставил.* Помню вот хорошо, как первый раз зашёл в общую спальню. Мне ткнули на кровать рядом с дверью (самое чмошное место), сказали – твоя. И тумбочка со сломанным ящиком. Я посмотрел на кровать – она была такая же, как у всех, заправленная каким-то серо-зелёным покрывалом, только в углу пятно. И я как-то сразу понял, что нихуя это не моя кровать. И поменяю я её в ближайшее время. Но потом, после отбоя, я был такой заезженный, что упал и отрубился. А проснулся от того, что меня скинули с кровати. Драка была жестокой и досталось в ней всем. Я уже тогда был сильным и из драк не вылезал, но в темноте, да толком не проснувшись, да ещё кровати всё время мешались… В какой-то момент я нащупал рукой какую-то острую щепку, вдруг понял, что это – обломок моей зубной щётки и так озверел, что опрокинул первого попавшегося и ухитрился этим обломком ему кожу раскроить около уха. Так все более-менее молчали, а тут он заорал страшно. Все шарахнулись, те, которые у двери стояли – тоже, кто-то зашёл из дежурных, а там такая картина – бардак, разгром, все мечутся и я душу какого-то мудака окровавленного. Ясен хер, меня тут же отправили в карцер. Но лучше всего я запомнил не карцер – чего там запоминать, и не того мудака, которого я так отрихтовал ловко. Там все бегали, вопили кто про что, и только один человек не встал с кровати. Сидел и смотрел. Когда меня уводили, последнее, что я заметил, – он просто лёг обратно и отвернулся. Это был Рэй. Ему никогда это не было интересно, ни тогда, ни потом. Вот и сегодня он пошёл, потому что я сказал. Рэй сильный – почти как Вовчик и, если надо, отметелит без пощады. Но я знаю, что он не чувствует всего этого. Как это круто, какое это охуенное чувство – взять и продавить кого-то до конца и смотреть, пока человек потеряет всю свою борзоту, когда вообще перестанет быть человеком. Когда он смотрит на тебя и готов делать всё, что хочешь, только бы ты перестал. Вот такой у меня разговор с теми, кто не согласен, что я прав. Кроме Макса. Ему… Он… Я вышел из комнаты, закрыл дверь. Как бы там оно не это, а за дискотекой присмотреть надо. Я ж, бля, старший, я же, блядь, ответственный. Пришёл я удачно – Рэй в очередной раз вышел на сцену с гитарой, видимо, опять кто-то медляк попросил. Слепая ночь легла у ног И не пускает за порог. Брожу по дому, как во сне, Но мне покоя нет нигде… – Ну, чё тут как? – спросил я Дёму. – Да ничего. Там из моего класса Лёха с Димкой выходили поговорить, Лёха по морде получил и съебался. Ещё девки какие-то посрались, я не понял из-за чего, но сильно, Рэй даже музыку выключал. – Ну, это фигня, – я протянул ему третью банку с «джин-тоником», он отхлебнул. Возьми моё сердце, Возьми мою душу, Я так одинок в этот час, Что хочу умереть… – Он ёбнулся, такое на дискотеке играть? – В смысле? – я сообразил, что никто не танцует, даже те, кто вначале пытался. Все стояли и смотрели на сцену. – Ну, это же ваще, ну, не знаю, это не медляк, это… Ты умерла в дождливый день И тени плыли по воде, Я смерть увидел в первый раз, Её величие и грязь… – Да? – ну, вот, честно говоря, не знаю. Вообще-то, вроде как, песней про смерть быть не должно, это же дискотека. Но какая разница? Смерть или «джага-джага»? – Ну, там, вроде как, про любовь. Романтика, – вот тут я сомневался, и вообще, в песнях я не разбираюсь нисколько, ещё в первом классе выяснилось, что ни голоса, ни слуха у меня нет (на уроках музыки мне было велено сидеть с закрытым ртом), но не Дёме же это рассказывать. – Смерть там, кровь-любовь, розы-слёзы. Ромео и Джульетта, все дела. День святого Валентина. Возьми моё сердце, Возьми мою душу… Насчёт музыки Рэю что-то говорить бесполезно, тут он сам всё решает. Попросишь его что-то сыграть – он сыграет, а что у него в голове творится – хрен знает. Мне некуда деться, Весь мир я разрушил, По мне плачет только свеча На холодной заре… Я вспомнил день рождения Рэя, как Макс играл на гитаре. Интересно, Рэй эту песню помнит? Как же там, про что же там… Про город голубой… или золотой? Лев, орёл, ещё что-то… Как же это странно, что вот он был тут, такой весь необыкновенный, а теперь его нет. Исчез, и следов не осталось. Нет, почему же, остались. Вон, гитара у Рэя – помню, как мы за ней с ним бегали, как тогда держались за руки и обнимали друг друга на снегу. Тогда я ещё стремался его поцеловать, долбоёб. Одеколон, который он мне подарил – Игорь иногда им пользуется, и, если утром я чувствую этот запах, смешанный с кофе, мне кажется, что Макс вот-вот появится, как всегда, с недовольным видом сядет рядом, подопрёт лоб ладонью и пожалуется на холод и недосып. Но вещи, запахи, слова – это всё фигня. То, что осталось внутри, в той самой душе – это самое сильное. Макс остался внутри меня, и всё, что касалось его, было важнее, чем всё, что касалось меня. Весь остаток дискотеки я сидел в тёмном углу, держал в руке максов кулончик и думал, думал, думал. В один момент со стены свалилось особо большое, аж из четырёх ватманов сделанное сердце, и я вспомнил, как тогда, когда мы бегали за этой самой гитарой для Рэя, Макс нарисовал на своём окне сердечко – только почему-то с обоюдоострой стрелкой. Никогда не видел, чтобы так рисовали. Градус романтики достиг своего предела и те, кто разбивался на пары, как-то потихоньку сваливали, понятно, зачем. В прошлом году у нас тут, кстати, после этого Валентина аж целых две дуры залетело – из одиннадцатого и из девятого. Ну, у Вовчика-то мозгов презиками пользоваться хватит. А Игорь? Он же, блин… Ещё жениться потом заставят. О, ну надо же, ни его, ни этой его Ани нет! И Люськи с её кавалером нет, и Вовчик смылся. Вообще какая-то малышня осталась, которая и не танцует толком. Их что, я должен спать загонять? – Так, Дёма, метнись к Рэю, пора сворачивать праздник. Спохватился я вовремя – через пять минут пришла дежурная и начала возникать, что мы совсем страх потеряли – второй час, как-никак. Ну и чего, завтра всё равно воскресенье. Я посмотрел, чтобы никто нигде не шлялся, и вдруг вспомнил, что забыл в зале пару банок из- под «джин-тоника». Надо их убрать, а то возникать начнут. Если на улице валяется, так ещё ладно, а в помещении – это уже совсем борзота через край. Обойдя зал, я наткнулся на целую кучу банок, бутылок (даже из-под «шампуня», и когда успели!) и ещё кучу всякого мусора, включая эти самые валентинки. Ну, мусор – без меня, ещё я за всеми не убирался! Снова зазвучала гитара, я обернулся. Дождь за окном надоел давным давно, И увидеть блики солнца мне не суждено… Рэй сидел на огромной колонке, светомузыка уже погасла, я видел его в свете, который падал из-за кулис, и на них тень – Банни. Бесконечна пытка тишиной, Тишина смеётся над тобой, Застывает время на стене, У часов печали стрелок нет… Рэй играл медленно, словно вспоминая песню по кусочкам. Ночь за ночью, день за днём один, Сам себе слуга и господин, А года уходят в никуда, Так течёт в подземный мир, В подземный мир Вода… Мда, тут даже моего понимания хватает – песня явно не дискотечная, да и вообще очень невесёлая. Чего это он? Я завязал пакет с банками-бутылками и подошёл поближе. Боль, только боль До конца честна с тобой, И она бывает сладкой Но всё чаще – злой… Банни вышла из-за кулис, прошла по сцене и спрыгнула рядом со мной, забрала пакет. – Вовчик просил его не возвращаться до двух. Слушай, поговори с ним, он какой-то странный! – Открыла Америку через форточку, он всегда странный! – Нет, он какой-то сильно странный. Мне кажется, у него что-то случилось. Бесконечна пытка тишиной, Тишина смеётся над тобой… – Слушай, я пойду, хорошо? Что-то я устала очень, дебильный день дебильного Валентина. Видел, как Игорь лип к этой чувырле? Вот дебил, а всегда был таким нормальным. А, все они одинаковые! – она махнула рукой куда-то в сторону очередного криво висящего сердечка. – Кроме тебя. – Ладно, выкинь только эту хрень, чтобы сильно не палиться. Я залез на сцену и подождал, пока Рэй доиграет. Кажется, сто лет пришлось ждать. Как он их на слух подбирает, эти песни? Уму непостижимо! – Сколько времени? – Без двадцати. Слушай, что это за музыка такая похоронная? Ты такого раньше не играл. – А я раньше не знал. Это группа «Ария». Макс её слушал, дал послушать мне. Крутая музыка, я у них уже почти все баллады научился играть, ну, там ещё кое-что, «Улицу роз», там. Скоро и «Игру с огнём» подберу. Или вот, послушай: В серебристый сон Ты бы с ним ушёл. По дороге вечных звёзд, Над простором строгих гор. Ты бы перед ним На колени встал, Не стыдясь ни слов, ни слёз, Кто любил, тот и распял... – Знаешь, про что эта песня? – Э… Про любовь? Ну, все песни либо про любовь, либо блатные обычно (либо блатные про любовь). – Про Понтия Пилата, – Рэй смотрел куда-то в темноту и гладил гитару. Я вдруг заметил вещь, которой у него раньше точно не было – довольно широкое серебряное кольцо на мизинце. – Того самого, из «Мастера и Маргариты», ну, ты читал. Я хотел написать об этом в сочинении, а потом решил, что она не поймёт, начнёт всякую хуиту нести, как обычно. – А… Ну… Понятно, «она» – училка русского и литературы. Но вообще права Банни – что-то с Рэем не так. Я прямо всей кожей чувствую. – Откуда у тебя эта штука? – я ткнул пальцем в кольцо, чтобы избежать разговора про Понтия Пилата, любовь, Макса и прочие неприятные темы. – А, это мне передали позавчера. Точно, к Рэю кто-то приезжал, а я совсем забегался и как-то этот факт упустил. – Его носила моя мать. Когда она умерла, его носила её мать, моя бабушка. Теперь она умерла и его ношу я, только оно мне на мизинец и налезает. Я его тебе не отдам. – Да нахуй сдалось! «Не отдам», надо же… Захотел бы я, отдал бы, как миленький! – В смысле, у тебя бабушка умерла?! – Ну, да. Завтра поеду на похороны, потом вернусь. Ну, дела! Вот бля, партизан херов, и молчит. Впрочем, чему удивляться – Рэй всегда молчит. Надо, наверно, сказать ему что-то, типа, утешительное. – Она давно должна была умереть, – Рэй повернулся ко мне, – она болела, ей было плохо. Она уже совсем никакая была и не узнавала меня иногда. Приходишь к ней, а она разговаривает с невидимками. И пахло от неё так... А ты должен сидеть и всё это терпеть, потому что она – твоя бабушка. – Ну… И чего теперь? – Ничего. Мне уже семнадцать. У меня есть двоюродная тётка, но она не в Москве живёт. Мне останется квартира, «двушка». Вернусь туда после интерната и выброшу весь тот вонючий хлам, которым она забита. Мне всю жизнь запрещали гостей водить, теперь буду приглашать, кого захочу. Вовчика, тебя, Макса… Он придёт, хоть он и мажор. А ты придёшь? – Конечно. Я сел рядом на колонку. Какой долгий день... Давно так не выматывался. Какой долгий месяц – февраль. И в голове какая-то муть («джин-тоник» херов!), и хочется нести всякую чушь… – Слушай, всегда хотел спросить, почему ты со мной общаешься? Вот именно со мной? – Ну, как… – Рэй задел самую тоненькую струну и наклонил голову, прислушиваясь. – Ты никогда не сомневаешься в том, что делаешь. Я тоже так хотел всегда и, наконец, научился. Я прищурился и принюхался – он не пьян? Вроде нет. – Ладно, давай сворачиваться. Надеюсь, этот придурок там уже натрахался. Прикинь, мы поспорили, что он за один вечер троих на секс разведёт! А третьей эта, как её, Инга из девятого должна быть, а Банни сказала, что та точно ему не даст, потому что у неё «женские дни», – мы поморщились одновременно. – Пойти к нему – пойдёт, коньяк выпьет, шоколад сожрёт, а дать – не даст. – Так ему и надо! Ладно, пошли давай. Я закрыл зал и пошёл к себе в комнату, но перед дверью столкнулся с Игорем – тот так лыбился, что я сразу осознал весь смысл выражения «светится, как новогодняя ёлка». Ещё немного – и он, как в старых дурацких фильмах, начнёт петь и танцевать с веником вместо тросточки. – Анька тебе дала? – Фу, что ты… Да как ты… – он аж покраснел. – Что, даже потрогать не дала? – Да пошёл ты, придурок! Фу, что ты такое мерзкое пил? Кошмарный запах! – Зато ты, – я принюхался, – пил шампанское! И, сука, бутылку там бросил! В жопу бы тебе её засунуть за такое! – Да пошёл ты! – Игорь упал на кровать прямо на покрывало и потянулся. – Мы танцевали. И целовались! И пошёл ты к чёрту, если тебе это не нравится! Я её люблю! – Ага-ага, – меня уже вырубало и слушать его восторги не было никаких сил. – Если что, у Вовчика презиков полно, спрашивай у него. Его бухтенье на тему «да как я могу такое говорить, и вообще – я гад бесчувственный» я уже слышал сквозь сон. А проснулся я с вполне определённой мыслью. Варя себе на кухне под привычными неодобрительными взглядами кофе (завтрак я благополучно проспал), я уже знал, какая в ближайшем будущем передо мной стоит глобальная задача. Самая глобальная из всех. Я должен встретить Макса снова. Не когда-нибудь потом, в необозримом будущем, а вот в этом году. Когда Макс закончит школу и уедет в эту свою драгоценную Англию, найти его будет сложновато, поэтому надо провернуть это дело до конца учебного года. Лучше всего – в мае. План рисовался в самых общих чертах и требовал проработки. Где я буду его искать? Я, как дурак, отказался взять у него номер и адрес (права Банни, все влюблённые – дебилы и никакой святой Валентин, если он вообще существовал, им не поможет), но я знаю, где он учится. Надо будет допросить Игоря. Надо будет раздобыть хоть какие-то карты Москвы, потому что родной город я вообще не знаю (ну, а хули, в детстве я толком никуда не ездил и вообще мало на что внимание обращал, а про потом и говорить нечего). Нужно будет выбить из «дирика» освобождение дней на десять. Мне, конечно, нужны деньги. Дома меня не будут рады видеть, но это глубоко их проблемы. Пусть только попробуют не пустить. Дверь, нафиг, выбью! Я там прописан. Ещё на краю сознания мелькала мысль о том, что у Рэя есть квартира и, конечно, он даст мне ключи, если что. Ещё у меня есть шокер и мобильник, хорошо бы раздобыть к нему зарядку. Я поспрашивал окружающих, у кого-то нашлась вроде подходящая, но она постоянно отходила и толком зарядить не получилось. Нахуя мне мобильник – не знаю, но всё-таки. В общем, обдумать и сделать надо было много. И я думал и планировал, и перечёркивал планы, и планировал заново. Макс был моей целью, всё остальное не имело значения. Иногда я думал – а ему-то я нафига? Он, может, будет совсем не рад меня видеть. Но потом просто махал рукой. Я должен, должен его увидеть, иначе я свихнусь. Зря он тогда говорил, я не могу его заменить никем – ни Игорем, ни Вовчиком. Мне просто больно жить с мыслью, что я его больше никогда не увижу. Я совершенно не знал, что ему скажу и что у нас будет. Неважно. Я должен его увидеть. Февраль тянулся и тянулся. Азаев свалил, никакие его родственники ко мне не приёбывались. Директор стал появляться реже, выглядел он хреново. Когда я пришёл и сказал, что мне в мае нужно будет десять свободных дней, он ответил, что я могу катиться к чёрту прямо сейчас. Походу, он забухал. Физру у нас так никто и не вёл. Всё расписание перекрутили и теперь в спортзал загоняли по несколько классов. Иногда меня или ещё кого из одиннадцатикласников просили провести у них типа урок. Психологиня заполняла журнал, а я заставлял их отжиматься и подтягиваться – нихуя не умеют, слабаки. Таракан пообещал, что я могу с первого мая и до самых экзаменов шляться, где хочу, если двадцать третьего, когда припрётся очередная комиссия, всё будет тихо-спокойно. У меня были кое-какие идеи, но я отложил их – свобода в мае мне дороже. О своих планах я никому особо не говорил. Впрочем, Игорю всё было похуй, у него уже началась весна. Скажи я ему, что вот на днях собираюсь истребить всё человечество, он бы только головой покивал. Вовчик жаловался, что Рэй чуть ли не в обнимку с гитарой спит. Вернувшись с похорон, Рэй заявил, что знает, чем займётся в жизни. Он станет рок-музыкантом. Ну, охуеть, какие все вокруг богемные! Один – писатель, другой – музыкант, третий – спортсмен, теперь ещё Банни остаётся стать балериной или собраться на какую-нибудь тухлую «Фабрику звёзд». Один я, как дебил. В связи со своим решением Рэй чётко и далеко послал нашу медсестру, которая в очередной раз собиралась в профилактике вшивости оставить у нас на башке несколько миллиметров волос. Подумав, я присоединился к нему – Максу, насколько я помню, короткие волосы не особо нравились. Нет, я, конечно, не собираюсь отращивать патлы, как у его чокнутого друга, но сверкать своими шрамами на скальпе тоже не хочу. Надо выглядеть цивильно и говорить тоже. Меньше мата, больше длинных слов. Февраль (наконец-то) подошёл к концу. Весна теперь видна была отчётливо – солнце светило по-другому, снег там, где он особенно запачкался, подтаивал. Я продолжал жить, как раньше, и ничего не менялось – всё та же унылая столовка, всё те же уроки, всё тот же спортзал (туда откуда-то привезли старую боксёрскую грушу, набитую песком, который слегка просыпался, если по ней как следует врезать, и теперь с собой я таскал бинты – обычные, медицинские, в медпункте взял, чтобы руки заматывать, и веник с совком), фонарь за окном, когда я просыпался посреди ночи и смотрел в потолок. Как и всегда, в это время на меня порой находило – прямо в голове темнело, так хотелось на кого-нибудь броситься и забить до смерти, но, блин, особого повода никто не давал, даже придурок Танкист, меня видя, прятался. Но я даже особо не оглядывался. Я ждал мая, дня, когда выйду за ворота и отправлюсь искать Макса. Но человек предполагает, а потом всё идёт не так и нахуй. Настал март, снег превратился в грязь. Игорь цвёл, как та черёмуха у забора, – Анька дала от ворот поворот своему парню из армии. Он даже в нашу компанию пробовал её затаскивать, но она у нас не приживалась – из-за непробиваемой уверенности, что она королева, а мы все быдло, и как это «её» Игорь (её! Нормально, да? С хуя ли он её?) дружит с таким сборищем недалёких гопников. Особенно бесила манера начать трепаться про что-нибудь непонятное (обычно про какие-то книжки) и всем давать понять, что это не для наших мозгов. Ладно, я молчал, мне похуй, Вовчик в принципе считал, что все бабы дуры, Рэй смотрел куда-то в свой мир, а вот с Банни они постоянно цапались, причём на ровном месте. Если Аня говорила «собака», Банни отвечала «кошка». Твою мать, с Максом и трети таких проблем не было, к тому же, Максу и двинуть можно было для профилактики, а этой… Короче, пиздец. Я выходил на улицу, чувствуя, как пахнет тающим снегом, и считал дни до мая. Зря. Тридцатого марта в обед меня позвали к телефону. Я велел сберечь свои котлеты с рисом под страхом побоев и репрессий и потащился в кабинет директора, на ходу обдумывая, какого хрена происходит. Единственной логичной мыслью была идея, что кто-то, может даже все, из моей семьи внезапно померли (после того, как Рэй вернулся с похорон, я часто об этом думал) и я теперь круглый сирота. В кабинете у директора всё было по-прежнему, только какой-то лекарственный мерзкий запах появился. Я взял трубку. – Алло. – Привет, Стас, это я. И как бы телефон ни коверкал голос, я его узнал – и голос, и интонации, и даже, ну, не знаю, дыхание, наверно. – Макс? А… Привет! – у меня аж язык отнялся, как от наркоза. – А… А ты что это вдруг? – Да я это… Ну, слушай, у тебя же первого апреля день рождения? – Ну, это… э… – у меня не только язык, у меня мозги отнялись! – Ну, вроде да. – Слу-ушай, – там что-то зашуршало, как будто Макс говорил лёжа и перевернулся с живота на спину, – а как насчёт… Ну, знаешь... Если я к тебе приеду? – Эээ... Сюда? – да я сегодня бью рекорды собственной тупости! Нет, бля, в Гондурас! – Ну, да, знаешь… Утром… Чтобы, ну… Кхм, почему-то мне кажется, что в этом разговоре я не один такой дебил? – Ты бы хотел, там, поехать куда-нибудь, в центр, там, ещё куда? – Конечно, – я вдруг почувствовал, что на ногах не стою, и ухватился за стол. – Конечно, приезжай! А… когда? – Ну, наверное, первого утром, часов в десять-одиннадцать, ничего? – Конечно, конечно, – у меня кружилась голова и дрожал голос, да что это такое! – Приезжай. – Ну… Хорошо, тогда…до встречи? – До встречи. Что мне там втирал «дирик» и что я говорил ему, я не помню. Мне казалось, что май настал прямо сейчас, что солнце светит сразу во все окна, что все цветы и деревья цветут одновременно, небо ярко-синее, а воробьи вместо чириканья запели соловьями (не слышал никогда соловьёв, но вот эти звуки, которые были в моей голове, наверное похожи). Мир был прекрасен, столовая прекрасна и котлеты были самыми вкусными из всего, что я ел в своей жизни. – Что, дядя в Америке оставил тебе миллион долларов в наследство? – спросил Игорь. Вид у меня, видимо, был на редкость странный. Мне захотелось побыть одному, просто пережить это – такую радость, совершенно ни на что не похожую, такого никогда, никогда, никогда ещё не было! Просто два слова и мир стал прекрасным. «Он приедет». – Да ну тебя… Прикинь, Макс позвонил! Макс! Сказал, что приедет ко мне на день рождения! Мы поедем в город! – Круто, конечно, хотя чего это вдруг он… Он приедет! Ко мне! – Блин, Стас, ты такой радостный, мне аж противно! Совершенно незачем так улыбаться! Краем сознания я вспомнил, что он в очередной раз поссорился со своей Аней и белый свет ему не мил теперь. Ещё до он страшно ебал мне мозги на тему того, какой он несчастный и никто его не любит. Но сейчас, в этом прекрасном солнечном и тёплом мире разве кто-то может быть несчастным?! – Да что б ты понимал! Я подошёл к окну. Оттуда открывался восхитительный пейзаж: куча грязного снега с окурками, пара голых кустов, переломанные полынные будылья и дальше – совершенно невероятная живописная серая стена с потрясающей колючей проволокой наверху. Почему я никогда не видел, как этот мир прекрасен? – Да ладно, можно подумать, он навсегда тебя отсюда забирает! Нет, можешь не стараться, ничего не испортит мне настроение в этот чудный мартовский денёк. Я сел на кровать – какая она мягкая и удобная, Игорь сел напротив – его кровать не скрипит, она поёт, как гитара у Рэя! – Нашёл, чему радоваться! Если бы кто-нибудь знал, как это тяжело – любить! Я… – Ох, пиздуй и помирись уже с ней. Вы регулярно ссоритесь и потом ты мне тут устраиваешь, сил никаких нет слушать! Блин, она себе цену набивает, а ты ведёшься, как дурак! Можно подумать, ты самый несчастный в мире человек и, кроме тебя, ни у кого никаких проблем нет. – Да что б ты понимал! – Э, это я первый сказал! Всё, хватит ныть. Жизнь прекрасна! Я достал шкатулочку с кольцом. Оно переливалось в лучах солнца, которое светило только мне. – И зачем оно тебе, всё равно ведь не носишь… – привычно затянул песню Игорь. Он всё ещё надеялся выманить у меня шкатулку. Ага, щас! – Я его не себе купил, – зелёный камень вспыхивал и пускал по комнате разноцветные солнечные зайчики, – а в подарок. – И кому? – Ну, и кто из нас тупой? – я осторожно убрал кольцо в шкатулочку. – Максу, конечно, кому же ещё. Мысль о том, что уже послезавтра я буду держать его за руку, была просто невыносимой. Нет, серьёзно! Никогда ещё так себя не чувствовал. – Твою же мать, – Игорь посмотрел на меня как-то странно. – Ты это серьёзно? – Нет, я анекдоты рассказываю. Конечно серьёзно. – Твою мать! – да сегодня день Святого Уменьшителя Словарного Запаса! – Да я это… Короче… Я пойду… – Да пиздуй уже мириться со своей Анькой! Я лёг на кровать, закидывая ноги на спинку. Кровать Игоря снова зазвучала, как гитара, дверь не хлопнула, а зазвенела колокольчиками, и я остался один на один со своим невозможным, невероятным, ни с чем не сравнимым счастьем. Он приедет.