Любовь без поцелуев

Кто ещё не видел https://vk.com/club85298491?w=wall-85298491_223%2Fall

Пусть дольше века длится день, А упадёт ночная сень – К любви в объятия приди И не умри, нет-нет, усни. Вкушай плоды, цветы срывай – На целый день нам отдан рай, А на закате мы уйдём. Куда? Неважно, но вдвоём, И звёздный мост укажет путь. Пока о горестях забудь! Да, это крылья. Ну, надень! Пусть дольше века длится день. Стихотворение, написанное Максимом Анатольевичем Веригиным во время рейса Москва - Нью-Йорк

Я проснулся без будильника, без какого-либо напоминания, просто проснулся в кошмарную рань, когда ещё все дрыхли и за окном была темень. Проснулся, лежал и думал – сегодня он приедет. Приедет сам, сюда, ко мне. Сам, сам. Сам захотел. Ко мне. Игорь спал, закопавшись в одеяло, свернувшись чуть ли не в морской узел от холода. Не так давно я неудачно хлопнул окном и стекло в одном месте отошло от рамы. Я накрыл Игоря своим одеялом и начал разминаться – тело страшно затекало после сна. Чёрт, чуть потеплеет – переберусь, нахер, на пол, а то так и сколиоз себе заработать недолго. Игорь не просыпался, ну и хорошо. Он последние сутки был каким-то странным – всё смотрел куда-то через меня, отвечал с третьего раза, пришёл вчера вообще после отбоя, я его ни в душе не видел, ни даже на ужине. Совсем крышей поехал. Сидеть на месте не получалось, да и что за радость? Я смотрел в окно – оно уже перестало покрываться льдом и теперь казалось чёрным, с желтоватым фонарным пятном. Я попытался разглядеть себя. Вот серьёзно, о чём я никогда не думал, так это о своей внешности, а сейчас пришлось. Всю жизнь слышал, что я урод, особенно когда постарше стал. Тогда мне башку разбили, так рожу так перекосило, что я, когда зубы чистил и брился, особо на себя старался не глядеть, хорошо, отпустило потом, только улыбка кривая осталась, ну да мне в рекламе «Колгейта» не сниматься. Но Макс, Макс говорил… Максу я вроде нравился. Я потёр щёку. Надо побриться. Вот интересно, какого хрена мне чуть ли не с четырнадцати приходится бриться, да почти каждый день (а пропустишь пару раз, так мигом бородой зарастаешь, как викинг с картинки в учебнике истории), а вот Игорь с Рэем такой хернёй не страдают? Макс, помню, как-то сказал, что Игорь – еврей, может, поэтому? Да хрен его знает. Одно хорошо – Вовчик с нормальными станками, кремом, лосьоном и прочей хренотенью, иначе я бы давно облез, каждый день так шкуру шкрябать. Макс, кстати, тоже редко брился и волос у него на теле почти не было. Как сейчас помню – кожа гладкая, такая чуть смугловатая… А, у него вроде в предках какие-то были азиаты, и тоже нихрена не росло ни на лице, нигде, хотя он почти на полгода старше меня… Кстати, о предках: интересно, мы с отцом Макса пересечёмся? Помню, он на меня как-то странно смотрел – вряд ли его бы порадовало, что мы с Максом… Да и похуй. Я давно уже понял, что кто бы что ни думал о нас с Максом, он это мнение пускай при себе оставит, иначе я его ему в глотку вобью до самой жопы. Мысли как-то перескакивали с одного на другое. Я вспоминал, что Макс рассказывал про свою семью – он вроде без матери рос, кажется, она уехала – в США или в Израиль? Нет, в Израиль уезжали родственники Игоря. А сам Макс почему-то собирался в Англию, вроде он там учился когда-то. Ну да, он же рассказывал, как его прятали за городом, а потом сразу отправили в Англию. Странно, но вот когда такое слышишь, вспоминаешь, что Макс действительно из очень богатой семьи. А у меня мать – продавщица, отчим – водитель автобуса и сестра, которая и дома-то почти не бывала, всё в больницах. Я и не знал, что один человек может столько всем болеть и не помирать. Я-то в жизни ничем не болел, ну, может, пару раз, когда ухитрялся совсем несъедобной дряни нажраться, да когда пить учился, отходняк был страшный, и один раз кариес был (сложно найти что-то более мерзкое, чем бормашина), и то на молочном зубе. Мне военком так и сказал – вам, мол, молодой человек, в десант дорога, в наше время такое железное здоровье – большая редкость. Одно плохо – если порежусь, кровь потом идёт, хрен остановишь. Сидеть на одном месте становилось невыносимо. Я покосился на Игоря – тот вроде уже развязался, зато одно из одеял натянул на голову. На его тумбочке лежала тетрадь – одна из тех, в которых он пишет. Я видел, как блестит зацепленная колпачком за обложку ручка в свете фонаря. Осторожно взяв тетрадку, я подошёл к окну и открыл её на первой странице. И что там наш будущий Пушкин или Достоевский пишет? «Я никому сюда лезть не разрешал, а особенно тебе, Комнин!» Вот ведь хер на палочке! За такое ему полагается склеить листы или ещё что-нибудь, но не сегодня. Взяв ручку и встав так, чтобы свет фонаря попадал на первый лист, я нацарапал «А я никогда не спрашивал» и пролистал дальше. Походу, это был художественный текст – я рассмотрел дефисы, которые ставят вроде перед прямой речью. И два имени. Алексей и Мария. Сколько я ни вспоминал, никого с такими именами не вспомнил. Наверно, Игорь их придумал. Рука уже потянулась написать пару слов из трёх букв, но потом, подумав, я закрыл тетрадку и положил обратно. В конце концов… Мне сегодня семнадцать лет. Семнадцать. Я крутил эту мысль в голове и так и эдак. Мне сегодня семнадцать. Не восемнадцать, конечно, и всё-таки… Всё-таки… Мне вспомнился день, когда я провожал Макса. Как я считал секунды до его отъезда и мечтал, чтобы в последний момент всё сорвалось. А сейчас наоборот – я смотрел в окно, пытаясь уловить хоть небольшое просветление неба, и минуты еле ползли. А если он не сможет? А если не приедет? Мало ли, что может случиться… Или он передумает... Сидеть в тёмной комнате уже не было никаких сил и смысла, и я вышел. В коридорах ещё темно, только аварийные лампы светили кое-где, было тихо. До подъёма ещё где-то час. Я спать не хотел совершенно. Однажды я стал выяснять, сколько могу не спать. Прошли сутки, потом ещё часов двенадцать, а потом меня начало… Не то, чтобы глючить, а я как «на измене» был. То вокруг все врагами казались. То я как-то своё тело отдельно от себя ощущал. То вообще переставал понимать, что вокруг происходит, всё незнакомым становилось. Я до койки дополз и тут же отрубился, и больше нахрен мне не сдались такие эксперименты. – Ты… Ты чего это тут бродишь, а? Я оглянулся. А, дежурная училка, историю преподаёт до девятого класса. Ну, не самая плохая баба, с загонами немного, а как без этого? Как там её, Ирина… Или Арина Семёновна? – Просто так. Ну, точно, Арина Семёновна. – Ага, я так и поверю. Смотри, КОмнин… – КомнИн! – ненавижу, когда мою фамилию произносят неправильно, не так, как я сам решил. Арина Семёновна поморщилась. Надо же, какая она маленькая – мне и до плеча не доходит – и старая. Волосы такие редкие, что можно череп увидеть, на них – уйма железных заколочек. – Придумал же себе… Я твою мать отлично помню, она сказала – КОмнин. – Ну, это она пусть хоть Комнина, хоть Милипиздриченко, а я – КомнИн. Мне надоел этот разговор. Щас на кухне как раз начинается работа, можно прийти туда, сварить кофе и слопать пару бутербродов. – Зря ты так. Мать у тебя одна, мать надо любить! Намучаешься ты в жизни с таким характером. А я, если что, скажу, что тебя здесь видела, непременно скажу. Не побоюсь! – Да хоть сто раз! – меня больше занимали бутерброды, чем угрозы старушки. К тому же – что я? Ничего плохого не делаю. Да, и такое тоже иногда бывает. Я прошёл через жилое крыло. Здесь, на третьем этаже, спальни старшеклассников. На втором – общие спальни. На первом никого никогда не селят, типа, чтобы в окна не вылезали. Ага, кому это когда мешало – только самым тупым и слабым. Я думал о Максе, не мог не думать. Как я всё это время жил без него? Сейчас, в день, когда он должен приехать, каждая секунда была долгой и невыносимой. Как в карцере. Как будто каждую секунду меня кололи иглой в одно и то же место, чем дольше, тем больней, и иголку нагревали. Только было больно не телу. А там, внутри, душе. «Душа болит, а сердце плачет, а путь земной ещё пылит…» – вспомнилась дурацкая песня. Я, когда её впервые услышал, долго не догонял, что или кто это – «пылит». Мне казалось, что «пылит» – это что-то типа такого пустынного хрена на верблюде, в чалме и с кривой саблей, который пёхает исключительно по бездорожью. Может быть, охотник или кладоискатель. Ненавижу непонятные тексты! В третьем классе меня загнали проходить какой-то тест. Дали листок со стихотворным отрывком и попросили рассказать, что там описано. Ну, я и объяснил – это война фантастическая. Какие-то мохнатые монстры прутся. Им навстречу летит такая фигня, может, маленький самолётик или космический кораблик. Как в «Звёздных войнах». На нём установлены какие-то гранатомёты или миномёты и прожектор, чтобы наводить на цель. Управляет им военный вроде прапорщика. Что-то типа того. После этого я слышал, как эта комиссия советовала тогдашней моей «классухе» отправить меня в класс для дебилов. Потому что я умственно отсталый и нуждаюсь в дополнительном обследовании. Вот уроды! Правда, никто с этим заморачиваться не стал. А стихи были такие: Бразды пушистые взрывая, Летит кибитка удалая; Ямщик сидит на облучке В тулупе, в красном кушаке. Хренов Пушкин! Я всё утро искал пятый угол. Выпил кофе, проглотил пару бутербродов. Умылся, побрился, дважды почистил зубы. Целых пять минут думал, что мне надеть. Белая рубашка безобразно мне мала, чёрную я где-то «посеял», синяя… Хм, Макс раз сто говорил, что ненавидит их. Взял одну из футболок, что Вовчик привёз с каникул, и джинсы. На уроки я забил, впрочем, никто и не докапывался. Меня, конечно, поздравили. Игорь, кося глазами, подарил понтовую металлическую ручку в футлярчике с прозрачной крышкой. Вовчик подарил набор для бритья – какой-то охуенный станок, не одноразовый, на специальной держалке, и крем для бритья, лосьон после бритья, и в тюбике – нечто под названием «скраб». В первый раз такое вижу – этим надо умываться перед бритьём. Я этот самый «скраб» рассматривал с подозрением, но написано было «фор мэн». Ладно, скраб так скраб. У Макса уйма была всего, про что обычные мужики в жизни не слышали, и, если я собираюсь быть с ним, быть таким человеком, с которым он будет общаться в обычной жизни, а не только в этом вонючем интернате, надо отучаться от привычки пользоваться одним куском мыла для всего. Банни подарила заколку для галстука. Я аж прифигел. Вещь была не новая, никаких дурацких шкатулочек в виде бархатных сердечек, но очень дорогая. Золотая, с зелёными камнями. Я едва коснулся – сразу понял, что она редкая, дорогая и ценная. – Это моего отца. Отобрала у него. Пусть только вякнет! Эта вещь принадлежит мне, я давно хотела подарить её тебе. Я понял, кто это – он. Тот самый отчим Банни. Я когда-то пообещал ей, что убью его. Такие обещания надо держать. Рэй сказал, что хотел подарить мне альбом с фотографиями. Когда он в последний раз уезжал отсюда (по каким-то делам, связанным с квартирой), то отдал в фотосалон фотки с нашими рожами, которые были у него и у Банни, где их должны были откопировать и собрать в специальный альбом с надписью. И прислать почтой. Но чего-то не срослось то ли в ателье, то ли на почте, и будет мой подарок только завтра. Ну, завтра так завтра. Ещё я получил маленькую бутылочку ужасного коньяка (даже этикетка кривая, нет, это я пить не буду), бутылочку коньяка получше, два дешёвых набора для бритья, зажигалку и ручки-тетрадки-носки-конфеты от родного, будь он неладен, интерната. Ну, наборы для бритья всегда пригодятся – кому-нибудь выдать, чтобы знали мою доброту, и дешёвый коньяк кому-нибудь придётся впору. А конфеты пускай Банни жрёт. – Слушай, просеки, чего это Игорь в последние два дня от меня шарахается? – Ага, и правда… Чего-то он тебя боится. Тьфу, грильяж! – Чего-то он поздно спохватился, – я пожал плечами. Игоревские заморочки мне были по барабану. Я ждал его. Моего Макса. Все разошлись на уроки, меня тоже позвали, но я всех коротко послал. Я ждал. Это было так… Я никогда не ждал кого-то, вот в чём проблема. Можно было ждать каникул или поездки в город, или ещё чего-то в этом роде, но кого-то… Я понять не мог, в чём тут проблема. И сидел, сидел у окна, того самого, где весной сидел и смотрел, как останавливается чёрный джип и выходит ещё мне тогда совершенно чужой высокий парень с длинными, по плечи, подкрашенными зелёным волосами. Странно, вблизи я его с длинными так и не увидел. Помню, у него первое время была привычка дотрагиваться до головы, словно тянул руку к волосам, а их нет. Я тогда чисто машинально это заметил. А вообще, я как его увидел, так сразу решил, что он будет моим. Если прогнётся – замучаю сам. А он не прогнулся. Но он всё равно мой, я не знаю, как я это сделаю, сейчас или потом, но он будет моим, он будет со мной. Где ты, где ты, Макс? Автомобильный гудок был резким. Таким, что я услышал, как где-то кто-то вскрикнул и что-то грохнулось. Это может и не он, это может быть кто угодно… Но я узнал эту машину, я её уже видел – чёрный, обтекаемо-плавный, блестящий БМВ, на котором приезжал его чокнутый длинноволосый друг. И я сорвался с места, когда машина только скользнула под шлагбаум, перепрыгивая три, пять ступенек, вылетел во двор, когда та ещё парковалась. Она не успела толком остановиться, а дверь открылась. И он вышел мне навстречу. Макс, мой… Какой же он красивый, я совсем забыл, какой он красивый! Конечно без шапки, волосы короткие, а улыбка! Как же он улыбается… Я совсем забыл, как я мог, но я забыл, как был счастлив, когда он улыбался, потому что, если бы не забыл, я бы бросил всё, шёл бы, полз бы, зубами землю грыз и на части людей руками рвал, чтобы снова увидеть его. – Макс! – я ничерта не соображал, последние метры – и наконец-то, наконец-то! – Макс… Я прижал его к себе, почувствовал, как он дышит... Я чувствовал, как пахнут его волосы, мне хотелось больше, больше, хотелось снять его чёртову куртку и почувствовать тепло его тела рядом со своим. – В машину! Я не понял, я это сказал или он, и, мешая друг другу, мы залезли в машину, где пахло синтетической ёлкой. – Стас, – Макс смотрел на меня, глаза у него были совсем зелёными и блестели, короткие чёрные ресницы – я помню их все – слиплись. – Стас, я… Что он там, было неважно, я потянулся к нему и поцеловал – наконец-то. Наконец-то! Наконец-то! Только я и он, он, он, он мой, я чувствую его вкус, совсем знакомый. И губы – а вот тут трещинка. Прикусить – и он вздрогнет. Как будто и не уезжал никуда, как будто и не было этой холодной, грязной зимы. Мой, только мой! Макс оторвался от меня, коротко выдыхая, а я всё смотрел на него и не мог отпустить. Мне нужно было видеть его, слышать, осязать, обонять и пробовать на вкус, чтобы верить – он здесь. Он приехал. Он со мной. Он тяжело дышал и я чувствовал на лице его дыхание. Пахло кофе, зубной пастой и табаком. А ещё этим его одеколоном. А ещё – им самим, таким горячим под курткой. Приблизившись, я понюхал распахнутый воротник. Незабываемый запах. Он поднял руку, дотронулся до моего лица и я поймал её, прижимая к губам. Я хотел целовать его всего-всего. – Если вы собираетесь провести здесь всю жизнь, то я пойду, посмотрю, можно ли провести сюда водопровод. Ёб твою мать!!! Я обернулся – ну, да, так и есть – кучерявый друг Макса по кличке Спирит сидит с кислой рожей, в здоровенных чёрных очках и… Ага! – Это не ты его так разукрасил? Левая половина смазливой рожи была покрыта серьёзным таким, уже подживающим синяком. Толк в синяках я знал, видно, что били упорно, кулаком, да так, что ни отвести лицо, ни закрыться шансов не было – за волосы, наверное, держали. И рот с той стороны разбит. Я повернулся к Максу, а он смеялся. Обожаю, когда он смеётся. – Нет, это он нарвался на неприятности, полагая, что он самый хитрый и продуманный. Ну и получил – результаты не только на лице. И подмигнул. – Я вас сейчас из машины выкину и уеду! – Молчи, женщина, твой день – восьмое марта! Ну что, Стас, поехали… А, чёрт, ты же без куртки... впрочем, знаешь, не надо. – Нет, – мне не хотелось отлипать от Макса ни на секунду. Сидеть вот так, гладить его отросшие волосы, целовать – долго-долго, без остановки. Просто чтобы поверить – он здесь. Он приехал. Но кое-что нужно сделать, и чем быстрее, тем скорее я вернусь к нему. – Мне надо кое-что захватить. – Ой, да брось, если что-то надо, я всё куплю! – Нет, кое-что всё-таки мне надо взять, – никаким подъёмным краном меня нельзя было оторвать от Макса. Мне казалось, стоит мне только выйти, как машина тут же тронется с места, наберёт скорость и вновь исчезнет. А я останусь, как всегда. – Там бланк разрешения, надо будет к моей матери заехать, завезти на подпись… И ещё кое-что. – Ладно, – Макс держал меня за руку и отпускать не собирался, похоже, до следующего нового года, – если так… Можно я не пойду с тобой? Тупость, конечно, – он уткнулся мне лбом в плечо, – но мне потом ещё месяц кошмары снились, что я снова здесь…. И сейчас иногда. Мне, как бы это сказать… – У него может начаться паническая атака, – снова раздался голос с переднего сиденья, и я прямо позавидовал тому, кто подсветил этому умнику лицо «фонарём», – его потом полдня придётся успокаивать – и это в лучшем случае. В общем, весь этот день рождения – насмарку. – Куда? – В жопу к чёртовой бабушке! Я долго должен здесь стоять? Перед тем, как вылезти, я снова поцеловал Макса. Как он мне отвечал, так хватаясь за меня, как было один раз – тогда, когда я нёс его на руках. – Давай только быстрей, пожалуйста!.. – Да буквально пять секунд, я туда и здесь! – Да вы закончите когда-нибудь обниматься?! Я выскочил из машины, совершенно не чувствуя апрельской прохлады, и помчался назад. Хрен с ней, с курткой! Но лист и правда надо взять, а ещё паспорт, конечно, и самое главное – кольцо. Я всё делал на бегу, но всё равно, накидывая куртку и распихивая по карманам паспорт, кошелёк с деньгами, шокер, мобильник (поищу в продаже зарядку, уж Макс должен знать, где они продаются) и, конечно, шкатулочку с кольцом, мне казалось, что я еле ползу. Солнце светило, птички пели, чёрный БМВ сверкал и переливался на стоянке. Небось все, кто может, пялятся. И директор пялится. Я обернулся и махнул рукой – если он и вправду смотрит, решит, что я его заметил. И сел в машину. – Поехали! Я всё смотрел и смотрел на Макса. Неважно, куда и зачем мы едем, главное, что с ним. Это по-настоящему, это он. Я снова потянулся к нему, он – ко мне… Машина подскочила и дёрнулась так, что нас тряхнуло. Твою мать! На секунду мне показалось, что мы сейчас слетим с дороги, этот шизанутый гнал, как на пожар. – Эй, ну-ка не гони, мазафакер хренов! Ты нас на кладбище везёшь! – Какой же русский не любит быстрой езды? Я кожей почувствовал, что Максу эта гонка не нравилась. – Спирит, ты нихрена не русский! Ты еврей! – Я коренной москвич! – И еврей! Тормози, я сказал! – Тебе что сказано? Тормози! А то у тебя симметричный синяк появится! – Ой, вы посмотрите на них, – я вдруг понял, что этот придурок длинноволосый за что-то зол на Макса, – а я думал, вы желаете быстрее лететь на крыльях любви! От последнего слова я скривился, как от сладкого, а Макс как-то дёрнулся в сторону. – Заткнись, а? Не обращай внимания, – он повернулся ко мне, – его готическое высочество потерпел изрядное фиаско и теперь сидит дома, лечит свои синяки. – Да пошёл он! Ты как? – я снова взял его за руки. Да, я правильно запомнил – это кольцо подойдёт ему. – Да я-то что, – Макс покосился на нашего кучерявого водителя, – у меня, конечно, всё окей. А то я не вижу. И это я тоже помню – как у него останавливался взгляд, как он начинал натягивать рукава себе на ладони. Что такое? – А ты как? – Да у меня всё просто ништяк! – А… Ну, с днём рождения, что ли. Здоровья, счастья, радости, удачи… – Любви! – подсказали с водительского сиденья. Макс снова дёрнулся. Мы ехали уже не так быстро, но всё равно толком за окном ничего не видно было, да я и не смотрел. Я смотрел на Макса и насмотреться не мог. Как же я теперь смогу с ним расстаться? Как? Никак. Мы говорили – и несли пургу всякую. Потому что я не знал, как ему сказать всё то, что я обдумывал всё время, о чём я думал последние сутки. Вроде всё в голове есть, а как начать? «Знаешь, Макс, я тут подумал... Понимаешь, я тебя очень люблю. Очень сильно. И я решил, что должен быть всегда с тобой, не знаю пока, как, но так и будет, потому что я всегда добиваюсь чего хочу». Бля, да кучерявый со смеху в ближайшее дерево врежется. И я нёс, что попало. Рассказывал о том, что прочитал «Мастера и Маргариту», о том, что Рэй решил стать с его подачи рок-музыкантом. Макс сказал, что слышал, что физрук повесился. Я совершенно серьёзно сказал, что да, осознал, какой он мудак, и повесился, и даже записку оставил. Рассказал, что сбежал Ленка, свалил Азаев и теперь просто красота. Что мне подарили три набора для бритья. С переднего сиденья послышался многозначительный такой хмык, Макс отвёл глаза, и я понял, что ждёт меня четвёртый. Макс тоже нёс, что попало, – о том, что на новогодних каникулах ездил осматривать концлагерь и ему там не понравилось, что баба его отца совсем крышей поехала на религиозной почве. Что Спирит, которого Макс почему-то всё время называл «его готическое высочество», поругался с их школьной администрацией из-за того, что те не дали ему вывесить какие-то фотки из концлагеря. И, доказывая свою правоту, во время какого-то торжественного мероприятия на двадцать третье февраля (знаю я эти мероприятия), когда собралась толпа всяких там представителей и прочих серьёзных мудаков, в актовом зале их пижонской гимназии вместо то ли гимна, то ли ещё какой патриотической мелодии Спирит включил «Хорст Вессель» – то есть гимн Третьего рейха. – Самое прикольное, ты прикинь, некоторые даже встали с таким серьёзным видом, ой, это была корка корочная! Пока до них дошло, что что-то не так, пока рванулись выключать! А там дисковод, кнопки, розетка – всё суперклеем залито и изолентой замотано! Короче, прослушали они и «Хорст Вессель», и даже кусок гитлеровской речи, пока кто-то шнур не перерезал. Спирита выгнать хотели. Но учиться меньше полугода, поэтому он просто в школу не ходит! – Прикольно, – одобрил я план. Надо же, какая оригинальная и тонкая идея! Я, помнится, подменил однажды на первое сентября кассету со всякими там «Учат в школе, учат в школе, учат в школе» на кассету с «Красной плесенью» и тоже залил клеем и замотал скотчем, правда, не посмотрел, что сзади шнур отсоединяется от самого магнитофона, так что праздник жизни закончился довольно быстро. Вот же, а кучерявый, может, не такой уж и мудак. – Ну так! Можно говорить что угодно, но это не я, это они фашисты. – Да сволочи они все до единого, все эти хуесосы с понтами, которые на такие мероприятия прикатывают! Я всегда стараюсь что-нибудь к такому моменту подготовить. Потому что нех… нечего из себя тут изображать самых озабоченных. Всё остальное время им всем плевать. На всё. И на нас, и на женщин, и на Великую Победу, – я притянул Макса к себе, он положил голову мне на плечо. Свет, весенний свет падал ему на лицо и казалось, оно само светилось. Однажды давно, ещё в детстве, может, даже ещё до школы, я был в каком-то помещении. Не помню, что это было... Помню огромные залы, мраморные лестницы, зеркала, в которых я не сразу мог найти себя. Так вот, там была картина на стекле, потом я узнал, что это называется «витраж». На нём был изображён то ли ангел, то ли святой, то ли что-то в этом роде. Не по-нормальному, а так, как на иконах их рисуют. Что я точно помню – был конец зимы. И вдруг выглянуло солнце, которого не было несколько дней, и витраж засветился. Я стоял и смотрел на эту узкую, не похожую на человека фигуру, и не мог отвести глаз. Что это было за место – точно не помню. Может, музей. Но вот этот свет… Макс был живым и тёплым, и совершенно реальным – я видел поры на его лице и микроскопические волоски, и маленько шелушащееся пятнышко зажившего прыщика на лбу, и всё равно, он светился, как витраж, и мне казалось, он достался мне по ошибке. И, в то же время, он был моим. Весь, целиком. А я, я – его. – Кстати, – Спирит сбавил скорость, недовольно бросив в пространство «Гибэдэдэ в засаде!», – как ни странно, но идею с суперклеем я почерпнул из рассказов Макса о тебе. Скажи мне, ты тест на ай-кью когда-нибудь проходил? – Может и проходил, но у меня не нашли ничего, – я обнял Макса, сплёл наши пальцы. – Я имею в виду тест на коэффициент умственного развития. Я проходил такие тесты несколько раз, результат всегда был разным, но намного выше среднего. У Макса, ясное дело, пониже… Макс молча пнул переднее сиденье. – В «Что? Где? Когда?» ему не играть, но, всё равно, он не такой уж круглый идиот, и, если бы не был настолько ленивым, мог бы многого добиться. – Не собираюсь я тратить лучшие годы жизни, забивая голову всякими кошмарными знаниями. Вот состарюсь… – Макс улыбнулся, и я вдруг подумал, что Макс никогда не состарится. Другие – да, а он будет вечно молодым. – Когда ты состаришься, ты впадёшь в полный маразм. Часть мозгов ты вытрясешь на танцполе, часть вылетит из тебя, когда ты в очередной раз неудачно прыгнешь, а оставшиеся пол-извилины будут похожи на заспиртованного червяка. Бэзмоглого чэрвяка. Теперь уже я пнул сиденье, но Макс продолжал улыбаться и я понял, что эти двое просто привыкли друг друга подъёбывать. И вспомнил, что они выросли вместе. – Так вот. А ты? Проходил когда-нибудь интеллектуальные тесты? Мы въехали в город и теперь вообще еле ползли. Я задумался, но кроме того раза, когда меня попросили объяснить стишок, ничего не вспомнил. О чём, подумав ещё пару секунд, рассказал кучерявому. – Бред, – он не повернулся, но я понял, что он поморщился. – Дилетанты и отписчики! Формирование словарного запаса в таком возрасте лежит исключительно на окружающих. Если твои учителя так же формально подходили к обучению, а мать с тобой не занималась, – мы остановились на перекрёстке, и он обернулся. Тёмные очки он снял, я впервые видел его при солнечном свете. Странное какое лицо… Не мужское, не женское, и что-то в нём есть такое… В фильме такого увидишь и понимаешь – о, а вот и он, вампир, там, или маньяк. Красивый, но ну его нахрен! – ...В подобных результатах нет ничего странного. Наоборот. Они показывают, что у тебя была достаточно развитая логика и фантазия. Кажется, я примерно представляю себе твой ассоциативный ряд. – А я – нет, – Макс поёрзал и повернул ко мне лицо. Я поцеловал его. Как же здорово вот так сидеть в тепле, уюте (пусть даже воняющем синтетической ёлкой), обниматься, целоваться, и никто не тычет пальцем, не орёт истошно «пидары!». Вдруг тёмная, горячая муть поднялась внутри – злоба на этих тупых мудаков за дверями авто. Я в жизни много всего сделал. Бил людей, калечил, убивал даже. Доводил до суицида. Воровал. Врал, жульничал в картах. Да что угодно. По большей части мне это сходило с рук, на кое-что вообще было всем плевать. Но Макса я люблю так, что дышать иногда больно, что просто за руку его возьму – и счастлив, что он тут, со мной и ничего мне не надо. И это мне тоже придётся скрывать всю жизнь. Злость поднялась к горлу – и пропала. Значит, так и будет. А что? Я всегда знал, что не такой, как все. Значит и обычной жизни у меня быть не может. Будет такая. Да и пусть эти все остальные там суетятся, бегают, придумывают себе всякую хрень. Надо будет – я их на фарш пущу, надо будет – на растопку. Лишь бы Макс улыбался. – Что тут непонятного! Поправляй меня, если что. Если взрывать – это значит, конечно, военные действия, так? Облучок – луч-прожектор… Я слушал Спирита и всё больше убеждался, что он и впрямь не такой уж мудак. С тараканами гигантскими, как динозавры Юрского периода, но, в принципе, подружиться мы сможем. – …И конечно, красный в подсознании почти каждого русского человека – даже если он московско-немецкий еврей, отождествляется с армией. То есть на основании такой ерунды тебя признали умственно отсталым? – Не признали, – пересказывать всю эту бодягу от начала времён мне не хотелось. Это было ещё с тех пор, когда я до четырёх лет не говорил и меня держали в группе для дебилов. Потом в школе меня – тощего, длинного, в поношенной одежде, которую моей матери отдавали её знакомые, с вечными синяками – никто не хотел брать в свой класс, кроме этой старой суки, у которой я не столько учился, сколько все три года искал способ ей напакостить за издевательство над моей леворукостью и чтением без выражения. Как потом меня вечно сажали за заднюю парту и делали вид, что меня нет. В школе я в основном дрался, объясняя всяким уродам, что подержанная одежда и советский портфель – ещё не повод разевать в мою сторону хлебальник. Дома уроками я тоже особо не занимался – как сначала отчим, потом эта лялька, моя сестрица, появились, так там для меня слишком тесно стало. Тут, в интернате, я немного взялся за учёбу, в общем-то, и делать особо больше нечего, ну и перспектива если не сгнить в тюрьме, то до конца жизни разгружать вагоны, как мне все обещали, меня как-то не впечатляла. – Просто ещё как-то с детского дома так пошло, что меня считали чуть ли не дебилом. – Сами они дебилы! Недалёкие и зашоренные. Вот что… А, тут пробка! Постоим или объедем? Или может вы пешком пройдётесь, тут осталось всего ничего? – Никуда я не пойду! Там холодно и грязь такая! Почему нельзя ещё в марте взять и вывезти этот чёртов снег?! Нет, пусть он тает вместе со всей той дрянью, которой посыпали улицы зимой! Гуд бай, итальянские туфли за тысячу с лишним баксов! – И кто из нас еврей? – Ты, конечно! Ненавижу, когда обувь портится в самый неподходящий момент… Я покосился на ботинки Макса – неужели тысяча долларов? За БОТИНКИ? Ну, конечно, ничего такие, симпатичные, но тысяча долларов? Круто. Я тоже так хочу. Пока мы стояли в пробке, я осматривал окрестности (никогда здесь не был) и слушал, как Спирит загоняет про то, что мне непременно нужно пройти тест на ай-кью. – Макс рассказывал мне о тебе. О том, что ты говорил и делал, – я покосился на Макса, а он пожал плечами, – и знаешь, я понял, что, несмотря на первое впечатление, ты далеко не дурак. Уж ты мне поверь, я в людях разбираюсь… – Ага, и поэтому у тебя синяк на пол-лица. – Поэтому. Потому что есть люди, которые и «нет» слышать не хотят, и способности свои переоценивают. Кое-кто ещё пожалеет, а кое-кто уже пожалел. Твой двор. Внутрь заезжать не буду. Ничего, дойдёшь, там снег уже убрали. – О, ну ладно! Я вылез из машины. Шикарная, хоть и маловата, на мой взгляд. Когда разбогатею – куплю себе самый большой джип, какой найду. – Пока! – До встречи! Макс потянул меня, хотел взять за руку, но я не дал. Нечего всяким там пялиться. Двор был огромным, я такого никогда не видел. Чистенький, ровненький, ни тебе развалившихся скамеек, ни всяких железяк, ни помойных контейнеров. Газоны и клумбы – сейчас пустые, кусты, накрытые брезентом, – это ещё зачем? Куча дорогущих машин – вот и всё, что я увидел, пока мы быстро шли к подъезду. Ну, нихрена себе! Дверь была с каким-то странным замком, а за ней был холл. Друг мой Вадя жил в общаге, там у них тоже был холл – он назывался «вахта». Фанерная коробка, за которой восседали какие-то вредные старушенции, маленькое окошко, с двух сторон затянутое сеткой-рабицей, металлическая клетка у входа, запиравшаяся на ночь, чтобы уберечь вахтёра от наркоманов и прочих, вечный полумрак и запах подвала. Здесь холл был большим, светлым, стояли горшки с цветами, а в коробке – только металлической, с толстым стеклом – сидели двое мужиков с меня ростом. – Максим Анатольевич? Я не сразу понял, что обращаются к Максу. – Это со мной! Охранник – в чёрной форме, армейских ботинках и с дубинкой – смотрел на меня, как на инопланетянина. – Максим Анатольевич, Анатолий Владимирович дал определённые указания… – Можете наябедничать, я разрешаю! Я старался, как мог, но не мог на него не смотреть. Я видел Макса там, в интернате, всё время напряженного, ждущего подставы или нарочно дерзкого, кидающегося на всех, ушедшего внутрь себя, но вот такого… Это напомнило, как я в первый раз увидел его, делающего сальто, – тогда у меня, кажется, сердце тоже сделало сальто, потому что это было так удивительно красиво. И сейчас он был так же красив – в своём мире, уверенный в себе, знающий, что говорить и делать, здесь, на своём месте. Вот таким он должен быть всегда. – У него хоть документы есть? – охранник смотрел на меня. Я понимал, что я им не нравлюсь, – в этом доме, где привыкли к людям в обуви за тысячу баксов, таким, как я, наверное, не место. Я протянул ему паспорт, глядя в глаза, и на секунду мне показалось, что он вытащит дубинку. Но он отнёс мой паспорт к себе, туда, за стекло, и я услышал стук клавиш. Ничего себе, прямо режимный объект! – Да твою мать, да скорей вы, идиоты… – сквозь зубы шипел Макс, переминаясь с ноги на ногу. Я подумал, что здесь, наверное, везде видеокамеры. Лифтов было два, причём один – здоровенный! – И нафига? – Это грузовой. Как, по-твоему, мебель на двадцатый этаж люди таскают, на себе, что ли? До этого момента я, вообще-то, думал, что так оно и есть. Лифт был огромным, с блестящими поручнями (ещё зачем, трясёт тут, что ли?) и зеркалами. В зеркало я особо не смотрел – что я там не видел. Я смотрел на Макса. Смотрел, как он кусает губы, и сам тоже кусал. – У тебя кто-нибудь дома?.. – Нет. Отца вообще нет в городе, домработница сегодня после обеда… – Хорошо… На лестничной площадке у него уже руки тряслись, а я ничем ему помочь не мог – фиг знает эти замки, да и у самого уже всё плыло. Коридор тоже был здоровым, но я ничего не видел и не смотрел, я смотрел на Макса. – Никого? – Нет. – Наконец-то!