Опалённые войной

С каждым шагом я всё ближе к двери, за которой меня ждёт Гейл. С каждым новым ударом сердце всё быстрее и отчаяннее врезается в рёбра с такой силой, будто пытается их проломить. Нервы, как оголённые провода под высоким напряжением. В голове путаница, полный хаос. Все слова разом пропали, остались только обострённые чувства. Через окошко застеклённой двери я вижу Гейла. Рубашка свисает на нём, будто с чужого плеча, но на самом деле парень просто истощён. Сидит спиной ко входу и делает вид, будто ему чертовски интересны табло приборов контроля состояния, которые уже выключены за ненадобностью. Ручка двери отрывисто поскрипывает в моих дрожащих пальцах, и я вхожу, через силу переставляя непослушные ноги. Замираю, едва переступив порог, будто меня парализовало на месте. – Привет, – Гейл не оборачивается, старается говорить спокойно, но я улавливаю тень тревоги в его голосе. – Ты хотела поговорить. Прошлого раза было недостаточно? Он оборачивается и бросает на меня мрачный мимолётный взгляд исподлобья. Щёки впали так, что о скулы порезаться можно, под глазами тёмные круги, во взгляде – старательно скрываемая боль. Таким я видела его всего дважды. В первый раз, когда он рассказывал, как бомбили всех, кто не пошёл с ним за Луговину в лес перед налётом капитолийской авиации. Тысячи человек сгорали заживо в пламени взрывов, а Гейлу и нескольким сотням людей, которых он сумел спасти, оставалось только смотреть, помочь было невозможно. Вспоминая об этом, он заново переживал всё и терзался так, будто против бомбардировщиков могли быть какие-то шансы... Второй раз я видела Гейла таким же раздавленным горем, когда высказала ему те самые незаслуженные, жестокие обвинения во взрывах, унёсших жизнь детей и моей сестры. То, что он теперь такой – моя “заслуга”. Я пытаюсь заговорить, но голос подло отказывает мне. Ничего удивительного, но я просто обязана заговорить сейчас. Это вопрос жизни и смерти, и на этот раз – в буквальном смысле. – Гейл, – хриплю почти так же, как после той попытки Пита задушить меня, – я была не права. Не знаю, сможешь ли ты простить... – Знаешь, что было больнее всего? Что ты смогла поверить, будто я способен на такое, – в его глазах блестят слёзы, и он нарочно смотрит куда-то вверх, чтобы не позволить им скатиться по щекам, а я свои слёзы даже не пытаюсь удержать. – Гейл, это была ошибка, – мой голос, сорванный, надтреснутый, скомканный, звучит тяжело и тоскливо, словно прорывается сквозь острую преграду. – Я знаю, что не ты решал, куда упадут последние бомбы. Это всё Койн. Я понимала это и тогда, когда... обвиняла тебя. Я была ослеплена болью за Прим. Но это не снимает с меня вины. Он чуть прищуривается, мрачно косясь в мою сторону: – Тебя попросили так сказать? Чтобы я... не наделал новых глупостей? Такое чувство, будто он влепил мне пощёчину. Имеет право. – На меня больше некому давить, – напоминаю я, чувствуя, как дрожу всем телом. Гейл отворачивается и произносит, стараясь выдержать ровную интонацию: – Такого больше не случится, Китнисс. Если меня сочтут виновным, я приму то, что за это полагается. – Гейл, твоей вины нет, – настойчиво возражаю я. – И Бити тоже. Ваше оружие просто использовали. Ты не знал и не мог знать. Иначе не допустил бы этого. Он медленно разворачивается ко мне и с недоверием смотрит в глаза: – А я ведь решил, что ты никогда и не хотела по-настоящему понимать меня. Раз уж обвинила в таком... А что теперь? Ты не скажешь через пару недель, что сегодня ошибалась? Пол моим плечам пробегает озноб, я вздрагиваю и с трудом произношу, заставляя сорвавшийся голос подчиняться: – Гейл, прости меня, если сможешь. То была самая большая ошибка в моей жизни. Я больше никогда не позволю своему гневу или горю ослепить меня настолько, чтобы забыть хоть на секунду, кто ты есть и что ты значишь для меня... для всех нас. Он долго и пристально смотрит мне в глаза, потом тихо говорит: – Я любил Прим, как свою сестру. Не из-за тебя. Просто... её не любить невозможно. Я не могу ответить – слёзы душат меня. Прижав дрожащие пальцы к губам, я судорожно киваю, и тут ноги подкашиваются. Я опускаюсь на пол рядом с больничной койкой и начинаю рыдать безудержно, в голос. Впервые с тех пор, как погибла моя сестра. И вдруг чувствую, как его руки мягко обнимают меня. Уткнувшись в плечо Гейла, я плачу так сильно, как, наверное, ни разу в жизни. Я могла потерять их обоих. Утрата Прим – то, что ничем не восполнишь. Часть моей души оторвана и погребена навек рядом с ней, под мемориальными плитами. А потеряв Гейла, я навсегда лишилась бы последнего шанса на непростую, обожженную болью, но наполненную смыслом, целями и чувствами жизнь израненной, но выжившей Сойки-пересмешницы, способной быть чем-то большим, нежели потускневшая тень символа освободительной войны...

*******

Наконец, я поднимаю голову, пытаюсь вытереть слёзы, но лишь размазываю их по лицу. Гейл уже смотрит иначе, но всё-таки пока ещё ему тяжело. Нам обоим тяжело. Поднимаемся с пола и садимся на койку. Теперь мы рядом. Я всё ещё дрожу, но уже гораздо меньше. Какое-то время мы молчим, потом Гейл тихо произносит: – Я сегодня уезжаю. Во Второй. Говорят, я там нужен. Растерянно смотрю на него. Совсем забыла об этом! Неуверенно киваю: – Да. Крессида говорила. Она едет с тобой? – Да. Для неё там тоже работы хватает. Сейчас во всех Дистриктах начинаются работы по восстановлению. – А в нашем? – напомнив ему о родном Дистрикте, я цепляюсь, будто утопающий за соломинку. А вдруг передумает? – Двенадцатый потерял так много людей, что расселить их пока проще, чем восстанавливать полную разруху, – отвечает он. – Сейчас займутся теми Дистриктами, где больше населения. К горлу снова подкатывает ком. Я едва смогла вернуть возможность говорить с ним и тут же снова теряю?! Гейл медлит, потом всё-таки говорит то, на что мне не хватило духу: – Китнисс, так лучше. Тебе ещё долго будет больно из-за Прим. И мне тоже. Может быть, всегда. Смотрю на него, отчаянно борясь с безумным и таким неуместным желанием поцеловать... Я вижу – он понимает, но не хочет этого. Вот и ответ на все вопросы. Словно ледяной волной окатило. Но я не вправе укорить его, да и Гейл больше не судит меня. Между нами теперь не отчуждение, только боль, но её так много, что хватило бы на целый океан. – Со связью там пока не очень, – продолжает Гейл, с трудом скрывая, насколько ему тяжело. – Пиши на электронную почту. Когда наладим, можно будет звонить. Молча киваю, стараясь сдержать слёзы. Мне слишком больно, но превращаться в плаксу я не собираюсь. В дверное стекло осторожно стучат. Мы оборачиваемся. Крессида выразительно смотрит, постукивает ногтем по циферблату своих часов и уходит. Мы встаём, и я замираю перед Гейлом в нерешительности – можно мне его обнять или нет? Он сам обнимает меня, но как-то неуверенно. Возможно, потому, что он ещё ослаблен после всего случившегося. Хотя... кого я обманываю? – Ты береги себя, Гейл. Не забывай – ты нужен, – шепчу я, пытаясь запомнить его тепло, такое родное и такое недоступное теперь. Уже в дверях он останавливается, оборачивается и кивает: – Ты тоже. Гейл уходит, а я смотрю неотрывно ему вслед, и мне кажется, что он покидает не только больничные стены, но и мою жизнь.