Двенадцать месяцев

Каракура душила жарой. Солнце нещадно поливало лучами землю и старалось изо всех сил не подпускать показавшиеся на горизонте сизые тучи. Впрочем, ожидание спасительного дождя не приносило никакого облегчения ― напротив, сгущавшаяся в атмосфере влага в придачу к развернувшемуся в бетонном городе пеклу создавала эффект парилки, вызывая пот в три ручья. ― Фууух, ну и духотня! ― утер Гриммджоу мокрый лоб и пятерней несколько раз зачесал свои порядком взмокшие и оттого посиневшие вихры назад. Глянув резко на Ичиго, шедшую рядом, он фыркнул: ― Куррросаки, я не понимаю, мы что, не могли машиной сюда доехать? Там, блин, хоть кондиционер есть! Ичиго не успела ни улыбнуться, ни ответить, как ее опередили. ― Поменьше возмущений, зятек! ― легла на плечо Гриммджоу тяжелая ладонь папаши-Куросаки. Затем он юркнул наперед парочки, что плелась в самом конце компании, и изобразил из себя спринтера: ― О как я могу! Берите пример с меня, детишки! ― Сделав пару приседаний, хлопков руками, взмахов ногами, и все это под ритмический звук свистка на раз-два, Иссин расцвел: ― Именно потому что папочка регулярно занимается спортом, он и имеет первоклассную физическую форму!!! ― Тебе щас в рожу дадут «первоклассная форма»! ― послышалось издали: Карин с Юзу уже порядком оторвались от всех и ушли по склону намного вперед. Однако не настолько, чтобы не заметить, как перекосило Гриммджоу от комментариев «тестя», да и вообще он нахального вмешательства в его привычные жалобы старшей сестре. Иссин оценил угрозу по градусу закипающего лица арранкара и нерешительно отшагнул: ― Ааа, ну хорошо, если вы сами тут справитесь, то я… ― Он живо переквалифицировался с парочки влюбленных на парочку двойняшек, и, заняв стойку стартующего бегуна, прокричал младшим дочкам: ― Юзу! Карин! Папочка бежит к вааам!!! Я помогу вам преодолеть эту гору!!! Сестер на этой фразе как ветром сдуло ― невыносимый подчас отец мало того, что доставал всех своим сюсюканьем, так еще и отличался извращенными замашками: мог и комментарий про трусики Юзу ляпнуть, мог и комплимент выросшей груди Карин отвесить. Он всегда был такой, сколько Ичиго его помнила. Придурок-оптимист по жизни, но в этот самый день он становился в разы, в разы хуже ― полным идиотом и бодрым дебилом!!! ― Ненавижу, когда он делает так! ― буркнула рыжая и сердито зашагала по крутому подъему, который вел широкой дорогой к кладбищу близ синтоистского храма, возвышавшегося над Каракурой на довольно примечательном холму. ― Как-то да, настроение у него вовсе не для поминок, ― не мог не согласиться Гриммджоу, догнав Ичиго и вновь пожаловавшись той, как же его задолбало это хреново пекло! В Токио-то было попрохладнее. Куросаки сочувственно посмотрела на него: большие кошки не любят жары, но… нужно было быть полной дурой, чтобы не отметить насколько привлекательным был мокрый от испарины Секста, облачившийся в белую майку и пляжные шорты. Голубые. Под стать ее легкому сарафанчику, который тоже не особо спасал от жары, да и не подходил этому случаю. Равно как и маленькое платьице в горох у Юзу, и короткий комбинезон у Карин. Даже отец накинул на себя легкую рубаху со штанами, упаковав костюм на дно чемодана, намереваясь надеть тот лишь глубоким вечером, когда жара спадет. Мда, Гриммджоу был прав: они все шли будто и не на кладбище вовсе. Отец, как всегда, дурачился. Карин пререкалась с ним и лупила за двоих ― за себя и за Юзу. А Ичиго добавила «толпы»: сама уболтала своего парня отправиться вместе с ней на столь интимное, скажем так ― чисто семейное событие, чтобы не расставаться с ним ни на миг, да и чтобы найти в нем отдушину по случаю столь печальной даты. Пусть это было и эгоистично с ее стороны. ― Десять лет уже прошло, ― проронила Ичиго как бы между прочим. Что она хотела этим сказать ― непонятно. Сказать, что бы боль утраты отпустила ее, их, было невозможно ― образ матери будто никуда и не исчезал ни из их памяти, ни из стен их дома. Словно бы она являлась тоже призраком, только невидимым. Сейчас, когда силы покинули Ичиго, можно было бы даже нафантазировать, что мама и впрямь находилась рядом с ними. Она бы радовалась вместе с ней тому, каким заботливым оказался Гриммджоу, целовала бы Юзу и Карин перед сном, точно им обеим снова по четыре, и точно смеялась бы от души над шуточками отца ― она была единственной, кто понимала и разделяла его странноватое чувство юмора. ― Мы все скучаем по ней, ― поджав губы, Ичиго попыталась улыбнуться, почти без боли. ― Просто каждый старается держаться как может. Мы всегда понимали, что слезами горю не поможешь. Джагерджак кивнул: говорить ничего не хотелось, даже огрызаться или сыпать колкостями язык не поворачивался. Он смотрел на Куросаки и видел ее, нет, не подавленной сегодня, скорее ― тихой, будто заводь стоячей реки с непроглядными омутами и черными тенями в волнах. Казалось, стоит только бросить камешек в нее, как он тут же утонет, но взамен пробудит нечто страшное, кошмарное, давно уснувшее, мертвым грузом лёгшее на самое-самое дно. И не извлечь его оттуда никогда, и не оставить невозможно: без того груза, без случившегося с ней удара, без затаенной грусти в глазах, его рыжая недосинигами была бы совсем иной, чужой ему Куросаки, на которую, возможно, он никогда бы даже не взглянул, которая, может, никогда бы и сама не повстречалась ему на пути. Они пошли дальше в полной тишине. Ичиго смотрела под ноги, которыми ступала неторопливо, будто думала прежде, чем сделать каждый шаг. Гриммджоу поглядывал на нее, стараясь не частить и не вырываться вперед. Заложив руки за голову, он поплелся совершенно ленивой для себя поступью, вспоминая времена, когда, наверное, был сытой пантерой, а не вечно рыщущим в поисках новой поживы, адьюкасом. На сытый желудок хотелось спать, а еще порассуждать о чем-то до жути противном вроде «вечности», «бытия», «фатума». Например, продолжить тему о том, что было бы с ним, не встреть он Куросаки или если бы она вообще никогда не жила бы на свете. Голубые глаза утайкой следили за пляшущими в рыжей макушке солнечными пятнами. Когда парочка вошла под сень деревьев, поднявшись на гору, солнце спрятали листья, по горизонтали стало легче идти, а дышать на пробираемой ветром возвышенности свежее. Сетование на жару отошло на второй план, и, бредя теперь меж длинных рядов одинаковых и безликих могил, Гриммджоу думал о той, кто родила этому миру его любимую синигами. Какой же должна была быть эта женщина, чтобы у нее получилась такая дочь? Гриммджоу не мог знать Куросаки Масаки, но он уже прекрасно раззнакомился с Куросаки Иссином. Да, тот слыл сильным малым ― все-таки капитаном в Готэе служил, как никак. И потом, старик был и мудр, и хитер в меру: мудрым настолько, чтобы незаметно передавать свой опыт подрастающему поколению, и хитрым ровно настолько же, чтобы в этом его никто не заподозрил. Без него у старшей дочери не были бы развиты настолько искусно все ее рефлексы, да и вспыльчивость, горячность свою она явно перебрала от того, у кого занпакто, по слухам, являлся огненным, как и ее грива. Однако было в рыжей то, чего не было у отца: эта бесшабашная храбрость, что ли, да благородство, прямо фонтанирующее из ее души. Джагерджак не знал наверняка, но заметил такие же за теплой улыбкой и беззаботным взглядом на плакате той женщины, который Иссин обцеловывал по каждому случаю. В ее чертах, пусть и окрашенных радостью и счастьем на всех семейных фото, которые ему дали вчера посмотреть, также виднелась мощная, внутренняя сила. Для того, кто истово желал ее и искал постоянно, разобрать это не составляло труда. Куросаки Масаки была сильной уже по одной причине ― она пожертвовала собой ради жизни дорогого человека. А на подобное доказательство своего превосходства решиться мог далеко не каждый даже из самых могущественнейших существ. «Кто же ты, Куросаки Масаки?» ― Гриммджоу задумчиво потер подбородок и уставился на иероглифы, которые как раз читались этим именем. Они пришли. Переступив в ногу через растянувшегося тут же, на земле, Иссина, которого отделала-таки черная из двойняшек за то, что он всем и всегда лез в глаза, Гриммджоу подошел впритык к черной могильной плите, которую увенчивал серый небольшой остроконечный обелиск. ― Побудешь тут, а я пока цветы поставлю, ― кивнула ему Ичиго и упорхнула к памятнику, по бокам от которого находились вазы. Пока малявки поливали и чистили посмертный монумент матери, старшая аккуратно выставляла в сосуды любимые цветы той ― белые фрезии. Видно было, как у нее дрожали при этом руки, а нос изредка, но все же пошмыгивал. Ичиго прятала свое лицо за копной распушившихся от жары волос, но и через них Гриммджоу прекрасно видел ее грусть, блестевшую на кончиках ресниц. ― Как дела у тебя, мамочка? ― закончив с уборкой, Юзу присела на коленки и сложила ладони для молитвы. ― Надеюсь, у тебя там не так жарко, как здесь, у нас, ― присоединилась к ней Карин. Ичиго вздрогнула, покосившись на сестер: Карин выглядела по-прежнему безмятежной, выполняя данную себе же клятву ― никогда не плакать. Она не силилась для этого, она и впрямь воспринимала эту утрату спокойно, быть может потому, что знала о жизни по ту сторону или о таком явлении, как перерождение душ. Юзу тоже не плакала ― видимо, и впрямь время лечило все раны, да и она заметно повзрослела, чтобы не научиться сдерживать себя в руках. Конечно, она больше остальных в своей семье тосковала по матери в виду своей природной мягкосердечности. Из-за нее она не могла найти того, с кем могла поговорить по душам, ведь обе сестры и отец были для нее чересчур… независимыми. Старшая из девочек Куросаки присела за спинами у сестер и крепко обняла их за плечи разом прежде, чем самой склонить голову для коротенькой молитвы. Конечно, попросить богов о милости для самого дорогого для них человека они поднимутся в храм, но был у Ичиго и иной ритуал общения с матерью: вечером она приходила сюда одна и рассказывала ей обо всем, что случилось с ней за истекший, очередной, год без нее в их жизнях.

***

На дворе давно растекся поздний вечер. Небо над городом окрасилось в сизо-белые тона: обещанные синоптиками и Ичиго тучи таки добрались до Каракуры, вот только выплывающая меж них то тут, то там Луна не предвещала долгожданного полива. Впрочем, и без дождя ныне было довольно хорошо. Гриммджоу, умостившись на ветке крайнего дерева, нависавшего со склона над кладбищем, с удовольствием предавался безсолнечной поре, тени, что заполонила мир целиком, да еще и разобравшемуся на ночь ветру. От всего этого удовольствия мурашки ходили стройным маршем по коже гигая арранкара, а сам он, взъерошив и наконец приведя в порядок, вернее ― в любимый правильный беспорядок, волосы, не сводил глаз с аллеи, на которой его рыжая недосинигами что-то тихо бормотала перед могилой матери. Видимо, она рассказывала о чем-то увлекательном. Отсюда он не слышал ее, да и в общем-то не очень хотел. Гриммджоу вполне хватало ее жестикуляции, вспыхивавших в ночи глаз и улыбок, чтобы докумекать ― она рассказывала о том, что они вместе пережили. А рассказать ей было много чего. О войне с Айзеном, о своей двойной смерти, о потери сил конечно же. О том, что она поступила в университет, о том, что один очкарик увязался за ней следом, что остальные друзья в порядке, как и отец, Карин, Юзу. О нем любимом, естественно, единственном, неповторимом, и вообще... Джагерджак машинально взглянул на часы. Нет, он ни в коем случае не собирался насильно тащить рыжую за патлы домой, он хотел дать ей возможность выговориться еще перед кем-то, кроме него, но ― Айзенову бабушку! ― трепаться три часа, даже позу не сменив! Куросаки там рехнулась, что ли?! Внезапно за спиной у Сексты хрустнула ветвь. Гриммджоу не схватился на ноги, даже за гиконганом тянуться не стал. Это место было полно духов, которых его любимая синигами уже больше не видала, но безобидные и мирные, они не могли принести никому вред, разве только став аперитивом для пустых. Поэтому упершись плечом в ствол дерева и сердито скрестив руки на груди, арранкар сплюнул на сторону: ― Похоже тебе с твоим братом никак не доходит? Или у вас память слишком коротка насчет нашей договоренности? Он узнал ее не по реяцу, что та так усердно скрывала, а по запаху. Эта мелкая пахла сакурой, красной псиной и снегом. Убийственная смесь ароматов, но благодаря ей Джагерджаку даже оборачиваться не пришлось на ступившую на его ветку постороннюю. ― В этом году она выглядит спокойной, ― Рукия кивнула в сторону Ичиго и, не спрашивая разрешения, опустилась рядом с Гриммджоу. Порядком офигев от такой наглости, Королю Пантер очень сильно захотелось полоснуть когтями эту пигалицу, да только кровь, кишки, разодранные тряпки и все такое портили планы. Бывшего эспадовца меньше всего занимало последующее после этого разбирательство с капитаном Кучики, но вот то, что рыжая обидится на него ― очень. ― Естественно, она спокойна. Она ведь со мной, ― фыркнул он, затаптывая свое желание куда-нибудь поглубже, в закрома своей пустой души. ― Нет, не поэтому, ― мягко улыбнулась Рукия и мотнула головой, пряча улыбку за короткими прядками. Гриммджоу было чихать на ее новую прическу, но новенький шеврон лейтенанта он заметил. ― Просто тот пустой, что убил ее маму, ― продолжила она и… закончила, так как ее перебили: ― Уволь меня от пересказа событий из жизни Куросаки. Я знаю о ней все. ― Даже об Удильщике? ― вопросительно выгнула бровь Рукия, так же улыбаясь и ничуть не страшась арранкара, который однажды ее чуть не убил. «Ваще страх потеряла…» ― скрипнул зубами тот, а в голос хмыкнул: ― Если ты о том, как папаша Куросаки от него и пылинки не оставил, то ― да. Кон растрепал об этом всем, включая ее. ― Вот как… ― Кучики нервно заправила челку, мыслями возвращаясь в тот день, когда впервые пришла сюда с Ичиго. Тогда не было так жарко и шел дождь. Она взглянула на небо ― да, точно, шел дождь, и Ичиго платила ему кровью того, кто был виновен в гибели Куросаки Масаки. И пусть тогда она не убила, возмездие настигло Удильщика все равно ― пускай и от рук любящего мужа, а не дочери. ― Ичиго говорила, с того самого семнадцатого июня этот день всегда дождливый… Джагреджак поморщился: ― Будем говорить о погоде? Или ты все же расскажешь мне, зачем приперлась? Я не пустил к Куросаки твоего братца, думаешь, разжалобишь меня и я позволю тебе к ней подойти? Его голос звучал грубо и холодно; Рукия уже улыбалась нервно, чувствуя, как ее начал пробирать мороз ― глядя в мерцающие голубыми искрами глаза хищника, она порядком засомневалась в правильности своего прихода. Ей стоило поторопиться. ― Ичиго, увы, не увидит меня. ― Кучики поднялась на ноги. ― Я пришла к тебе, чтобы сообщить ― мы нашли способ вернуть ей силы. ― Мы? Кто это еще? ― Секста тоже нехотя поднялся. Мелкая синигами, как и прежде, была вдвое меньше него, а когда он еще навис над ней, упершись в верхнюю ветку руками, то и вовсе показался великаном с вытянутыми вокруг ночными тенями. ― Если интересуют подробности ― спроси Урахару, ― вспыхнула Рукия: она не должна оправдываться в чем-либо перед такими, как он. ― И, к слову, помочь временной синигами ― решение, принятое всем Готэем. Ты не сможешь этому помешать и… ― Да пошли вы к черту! ― …ты и сам знаешь, что ей это нужно. У Гриммджоу дернулись глаза. Звериный оскал сполз с лица, являя Рукии гордое, даже надменное существо. Вздернув подбородок кверху, сверля ее лишь зрачками, сцепив зубы так, что скулы заострились будто проявившиеся осколки маски, Пантера презирал сам факт существования синигами, как расы, в ее лице, и негодование это чувствовалось, ширилось, давило Рукию, душило невидимой лапой, а то и клешней, норовя вот-вот раскрошить ей шейные позвонки. ― Убирррайся, ― рыкнул он тихо, чтобы его не услышал находящийся неподалеку третий участник их «компании». Спрыгнув наземь грациозной кошкой, Пантера, не оглядываясь, дабы избежать соблазна размозжить голову новоиспеченного лейтенанта о ствол дерева, отправился к Ичиго, которую только что оставил отец, видимо, договорив. Ему захотелось вдруг прямо позарез и как можно сильнее прижать рыжую к себе и оградить ото всех, кто попробует нарушить ее устоявшийся покой и их маленький мир.

***

― Гриммджоу! ― она встретила его с улыбкой, помахав для верности рукой. Дурацкая у нее привычка эта: будто ее, даже во тьме такую яркую, можно было кому-то не заметить. Да Гриммджоу ее, будучи и на Луне, узрел бы точно! Проходящий мимо Иссин улыбнулся заговорщицки, поравнявшись с приближающимся «зятьком». ― Теперь ее утешает кто-то поважнее, чем старый отец, ― проговорил он без грусти и напускного «рукозаламывания», похлопал арранкара по плечу, и уже за спиной у того, шумно затянувшись, с огромным облегчением выпустил дым из легких. ― Да-да, моей девочке очень повезло… Даже дождь сегодня не пошел… ― забормотал он, шаркающей походкой удаляясь. Гриммджоу проводил взглядом Куросаки-старшего, таки облачившегося в строгий костюм для посещения храма. Верно, именно там его дожидались и малявки, зная, что сестра предпочитает оставаться у матери до конца, не теряя ни минуты из этого дня. ― Разве твой старик курит? ― решил Гриммджоу разрядить тоскливую обстановку обыденным вопросом. ― Только один раз в году, сегодня, ― усмехнулась Ичиго, вспоминая признание отца. ― Мама говорила, что с сигаретой он выглядит круто. ― И пожала плечами, не находя в этом правоты. Впрочем, ее родители были странными: такими веселыми, жизнерадостными, любящими друг друга и своих детей. Да, определенно странными ― невероятно счастливыми. Девушка поднялась с колен и обняла любимого за талию. Она тоже чувствовала себя странной. Находясь меж могил, говоря с той, которой давно нет, Ичиго чувствовала такую приятную, щекочущую внутри легкость, что не могла сдержать улыбки. Ткнувшись носом в шею Гриммджоу, она вложила ее в поцелуй своей ему признательности. ― Спасибо, что ты здесь со мной, ― прошептала она ему на ушко. ― Честно, я не ожидала, что ты пойдешь. Думала, заведешь старую песню о том, что в гробу видал всех моих родственников… Джагерджак притянул ее лицо к себе за подбородок и оскалился едко: ― Знаешь, детка, мне вполне хватит одной твоей мертвой матери. Понял это, пока дожидался тебя: кладбища навевают самые трезвые мысли. Да, твоя семейка не подарок, но я привязался к ним, живым, и не горю особым желанием возвращаться сюда в какой-то иной день в году. Куросаки изумленно моргнула: порой ее любимый арранкар, эта ходячая машина грубости, ярости и жажды крови, выдавал такие тонкие милые вещи, столь душещипательные умозаключения, что она и впрямь не знала, как на это реагировать. ― Уммм, ― промычала девушка, забавно почесав щеку, ― выходит, ты вовсе не против, если мы будем приезжать к моим вдвоем? ― Ну уж нет, этого я не говорил, ― хохотнул Джагерджак и обнял ее покрепче. Уткнувшись взглядом в знакомые иероглифы на памятнике, он быстро взглянул на дерево над ним дальше по холму. Мелкой Кучики там и след простыл, хотя и не она его волновала. Гораздо больше засели шипом в мозгу те ее слова ― паскудные, отвратные, предательские, ибо способные перевернуть все в его жизни, а именно ― отобрать у него Куросаки и вернуть в тот мир, в котором для нее есть еще кто-то помимо любимого человека и семьи. Впрочем, может, он опять сгущал краски из-за своей проклятой ревности? ― Ты похожа на нее. ― А? ― Ичиго обернулась и увидела, как ей кивнули на надгробие матери. ― Нет, Юзу похожа на маму, я ― не особо, ― заметила она, растерявшись. ― Это не был вопрос. ― Гриммджоу выпрямился и заглянул ей в глаза. ― В вашей семье все женщины с прибабахом. Твоя мать вышла замуж за синигами, ты живешь с арранкаром. Как говорится, яблоко от яблони… ― Сердцу не прикажешь, ― поправила она, ― так тоже говорят. ― Тебе виднее, ― пожал плечами тот, у кого не могло быть сердца по определению. Однако Ичиго решительно мотнула головой на это. Приложившись ухом к его груди она удовлетворенно закрыла глаза, считая собственным сердцем родные стуки. Чтобы там ни говорили ей про пустых, их бездушие и дыры как вечное его тавро, Ичиго плевать хотела на всю эту ерунду. Она знала, что ее арранкар «бракованный», что где-то там, за призрачным тук-тук в его груди кроется пусть не душа, но нечто совершенно удивительное, бесценное. Она любила этот его глубинный кладезь эмоций и чувств, которые делали Гриммджоу живее всех живых и гораздо ближе к ней, чем даже родные люди… ― Куросаки? ― М? ― Ты слышишь? Дождь таки пошел. ― Ну и пусть. Я люблю дождь. Год назад он привел тебя к моему порогу... Она вжалась еще крепче в его объятия, хоть дождь и перестал выедать кислотой ей душу. Он больше не смешивал свои капли с ее слезами на щеках. Он давно стал желанным явлением ― просто связанным с жарой вожделенным чудом, или антуражем для встречи заплутавших меж миров влюбленных, но никак больше не тем напоминанием о кошмаре, случившемся десять лет назад. ― То люблю, то не люблю дождь. Тебя хрен поймешь, Куррросаки… ― прорычали ей беззлобно на ухо, осторожно, игриво покусывая за его мочку, затем и за шею. Гриммджоу отдавал себе отчет, что кладбище не самое романтичное место на свете, но удержаться от поцелуев не смог ― ностальгия порой и на него накатывала. Да, все повторялось. Мокрые, ставшие медными, пряди, приклеившиеся к челу, омытые водою клубнично-румяные щеки, влажный блеск на губах и на слипшихся ресницах, только в расплавленной карамели ― не двоякость, а по отражению любви в виде пары огромных, во все глаза, Лун. Дождь во время солнца ― это нечто, лунный же дождь ― это волшебство. Дождь соединяет, через промокшие нити одежд беспрепятственно даря жар тел. Дождь проводит эмоции, как вода ток, дождь уносит за собой, смывает горестные воспоминания, он очищает. И он все-таки ужасно романтичен: именно поэтому двое детей, целующиеся под дождем, слушали его музыку, а не скорбь столь мрачного места, в котором их чувства вырвались на волю. ― Хех, ― усмехнулся Иссин, так и застыв на полпути с припасенными для опоздавших зонтами, чтобы тихонько взять... да и убраться обратно. Он тоже был молодым. Он тоже любил погулять под дождем с одной веселой рыжей девчонкой и убил бы, наверное, любого, кто сунулся бы ему под руку в такой момент. Посему Иссин решил, что лучше поворчит завтра да возьмется лечить этим романтикам простуду. Глядя на них, Иссину и самому не зябко в дождливый вечер, и лишать Масаки удовольствия не хотелось: созерцать их дочь такой же, как они когда-то, странной, невероятно счастливой, ― чего еще большего могло желать любящее родительское сердце?