I'll show you my own Hell

Прошла чёртова неделя. Чёртова неделя и один день. В полнейшем неведении коротая вечерние минуты, которые с необычайной быстротечностью превращались в часы. Ни единого звонка, сообщения. Ничего. А Эшли что? Он волновался. Ждал сутки напролёт, не выпуская телефона из рук, в надежде хотя бы на минутный разговор. И ничего. А разве он должен был? Парди надеялся, что да. Но, он и сам мог позвонить. Самостоятельно мог бы поинтересоваться, как дела у Энди. Но он… боялся? Того, что выбрал неправильное время. Того, что Бирсак попросту не захочет с ним разговаривать и ограничится сухим «я занят», или ещё хуже — услышать в динамике мобильника заученные до стиснутых зубов слова, и бездушный голос автоответчика. Он знает. Потому что он звонил. Даже несколько раз. А в ответ привычные длинные гудки. Так ненавистно, так привычно. Басист в очередной раз раздражённо кинул средство связи на диван. В очередной раз стиснул челюсти так, что выступили желваки. Сжал кулаки, пытаясь отвлечься. Он так ненавидит. Эти грёбаные гудки, этот телефон, способный связать его с Энди хотя бы единственным словом. И что же? Теперь фронтмен, хлопнув входной дверью, молча появился в доме бэк-вокалиста. Одними губами еле слышно прошептал короткое «прости», опуская виноватый взгляд. Так бесит, просто снова и снова выводит из себя. Потому что Эшли поддался. Злость растаяла, разглаживаясь ровным дыханием и нежным взглядом, брошенным им на мило ниспадающую на глаза, чёлку Бирсака. Парди потерялся в упрёках и оскорблениях, когда заметил состояние парня. Слишком бледная, почти серая кожа; глубоко запавшие щёки; покрасневшие глаза и затуманенный взгляд. Весь внешний вид вокалиста указывал на явное отсутствие сна в последнее время. — Какого чёрта? — Эшли сделал шаг в сторону брюнета, уверенным движением приподнял его лицо за подбородок, пытаясь вглядеться в очевидные изменения. — Ты как? Бирсак даже не раздумывал, увернувшись от пальцев, удерживающих его лицо, коротко ответил. — Всё в порядке. Ложь. Такая сладкая, приторная ложь, которая уже вписалась в повседневное расписание и подминала под себя все остальные составляющие. — Выглядишь паршиво. В ответ раздалось лишь невнятное мычание. И только сейчас Парди во всем разобрался. Как будто щелчок в подсознании, подобный вспыхнувшей в одну секунду спичке. — Чёрт. Энди, мне так жаль. Я… я могу что-то сделать? Голос позорно задрожал. Слова никак не желали складываться в связные предложения. Просто от понимания, что ничего, он ничего не может для него сделать. Абсолютно ни хрена. Глубокий вздох, чтобы наполнить лёгкие живительным кислородом. Чтобы восстановить такую, ставшую в последнее время непостоянной, уверенность. Эшли уже ни в чём не уверен. Не верил даже собственным глазам, когда прямо перед ним стоял поникший Бирсак. Его сломали. Эмоционально. Задели. Просто надломили пополам. И Парди хотел, пытался склеить его заново. Потому что…? Так нужно. — Нет. Он отвернулся, прекрасно зная сострадающее выражение лица басиста. Ему этого не нужно. Не нужно сострадания, этого фальшивого понимания. И этого дурацкого влажного блеска в карих глазах. Не надо. — Ты можешь остаться здесь, если у тебя нет никаких планов на вечер, — бросил Эшли, возвращаясь в гостиную. Фраза прозвучала, будто спасение. Второй шанс. Энди взлетел вверх по лестнице, оказываясь в комнате Парди, прижался спиной к закрытой за ним двери. Запрокидывая голову, цепляясь взглядом за размытую картинку, он чувствовал, как на глазах закипают слёзы. Так не вовремя. Так чертовски смешно. Из груди вырвался нервный смешок и отразился на лице хищным оскалом. Бирсак спрятал лицо в ладонях, растирая пальцами покрасневшие от недосыпа веки. Этого было мало. Недостаточно. Безвольно опустил руки, понимая, что все попытки оказались тщетны. Слёзы обожгли и без того воспалённые глаза. Скапливаясь в уголках, они стекали по щекам прозрачными каплями, оставляя за собой тонкую влажную дорожку.

***

«Slipknot — Goodbye (cut)» Дверь в комнату открылась, и тёплый свет из коридора широкой полоской прорезал полумрак комнаты. Эшли остановился на пороге, касаясь кончиками пальцев дверной ручки. Молча боролся с противоречивыми мыслями, наблюдая за повёрнутым к стене Энди, который пытался натянуть одеяло до подбородка. Тихий всхлип нарушил ночную тишину, и словно ножом резанул по сердцу, оставляя едкий осадок. Парди поёжился, делая нерешительный шаг вперёд. Бирсак, шмыгнув носом, уткнулся лицом в подушку, всё ещё надеясь приглушить раздирающие лёгкие, всхлипы, стереть, стекающие по щекам, прозрачные слёзы, которые он беспорядочно ронял на подушку. Шаг. Ещё один. Парень знал, что басист всё слышал, знал, что тот стоит сзади и не имеет ни малейшего понятия, что делать дальше. — К чёрту, — прорычал фронтмен озлобленно. — Всё не в порядке. Всё в полной заднице. Кровать тихо скрипнула, прогибаясь под весом бэк-вокалиста. Эшли придвинулся ближе к судорожно вздрагивающему телу. Опустил руку на его, укрытое одеялом, плечо. А в ответ, Энди дёрнулся, в попытке стряхнуть с себя искусственную тяжесть чужой руки. Не вышло. Потому что всё не так. Всё совсем иначе. По-другому. И действует подобно снотворному. — Я знаю, — сообщил басист, забираясь на постель. Бирсак вздрогнул. Даже не от неожиданности или испуга. От злости, которая зарождалась маленьким угольком в груди и сдавливала органы. Он резко развернулся, приподнимаясь на локтях. — Ты не можешь знать! — Выпалил он. — Она умерла. Умерла понимаешь?! Её больше нет в этом чёртовом мирке! Вокалист отчаянно сдерживал подступающие к горлу слёзы. Такие тихие и кричащие одновременно. Те, что похожи на беспомощность. — А я ничего не смог сделать. — Тихо добавил фронтмен. И он снова демонстрирует свою слабость. Свою грёбаную слабость, которую не позволял видеть никому, потому что у вдохновения не должно быть слабостей. Оно бесстрашно. Но даже у вдохновения наступают тяжёлые моменты, когда выплеск эмоций необходим. Когда их физически больно сдерживать в грудной клетке. Эшли промолчал. Прижал к себе это дрожащее, любимое тело. Он даже не стеснялся этой мысли. Пусть так. Если от одного только представления вдоль позвоночника ползут мурашки, то он просто не в силах отказаться от этого приятного ощущения, которое разливается внутри вязким желанием. И это так напоминало вечный соблазн, подобный жажде, который зудит на коже. Казалось, что они оба уже свыклись с мыслью, что являются неотъемлемой частью друг друга. Дополняют друг друга, как две половинки, как две крайности. Крайности, между которыми изо дня в день метался Бирсак, пытаясь выбрать нужную. Сделать всё правильно, потому что у него никогда не было права на ошибку. Это как та тонкая грань между ним и Парди. Та, которая связывала их всё это время, но не давала подступить на опасное расстояние. Однако это всё же случилось. Так ненавязчиво, будто по чьему-то заранее написанному сценарию. Пугало ли их это? Вряд ли. Он не мог уснуть, ворочаясь на кровати, в то время как Эшли уже давно мирно сопел под боком, подложив одну руку под подушку. Но самое противное было другое — это далеко не первый раз с того вечера, проведённого вместе с басистом на крыше. Он уже и не помнил, когда последний раз пытался погрузиться в глубокий сон. Когда он не закрывал глаза, и не видел перед собой посеревшее от болезни лицо своей матери. Когда его не мучили кошмары, и он не просыпался от поверхностного сна в холодном поту с бешено колотящимся в груди сердцем. Так надоело. Ты не думал успокоиться? Осесть? Так нужно было спокойствие, когда сознание застилала мутная пелена ненависти, злобы. От усталости хотелось содрать с себя шкуру, и только сейчас закралась мысль о спасении. В ненависти. В хронической злобе. В возвращающейся боли. И осознании: любое спасение временно. Но никто не говорил, что заполучить его будет так сложно. До такой степени, что кроме этого ему не нужно было ничего. Матовый лунный свет рассеивался по комнате, и предметы отбрасывали нечёткие длинные тени. Молчаливая темнота в небольшой комнатке. Абсолютная тишина, нарушаемая лишь спокойным дыханием спящего Парди. Бирсак безмолвно наблюдал, как равномерно поднимается и опускается его грудь. Как подрагивают во сне его ресницы. Каким спокойным и безмятежным сейчас выглядел Эшли. Ему так нравилось изучать его, наблюдая. В этом было что-то особенное. Что-то чего он сам себе не мог объяснить. Фронтмен сел на постели, потирая ладонями уставшие веки. Обратил ласковый взгляд к лицу Эшли, повёрнутому в его сторону. Вокалист коснулся холодными пальцами запястья брюнета. Поглаживая, провёл ниже, к раскрытой ладони, задевая фаланги пальцев. Чуть сжал, и в ответ — лёгкое рефлекторное содрогание. Едва заметная улыбка на бледном заспанном лице, и отдаляющиеся в сторону ванной комнаты шаги Энди. Характерный щелчок замка, похожий на звук спускового крючка. И всё. Он один. Наедине с самим собой. Здесь нет Эшли, или других участников группы, Джулиет, или его родителей. Ему нужно было переломить себя. Пересилить и заново подняться хотя бы в собственных глазах. Он смотрел в отражающую поверхность зеркала и… не видел ничего. Он больше не считал себя тем спасителем, которым являлся раньше. Более того — сам хотел быть спасённым. Потому что он больше не способен смотреть в эти голубые глаза собственного отражения. Голубые, будто чистое безоблачное небо, будто прозрачная водная гладь безбрежного океана вдохновения и огромных возможностей. Он ещё никогда не был так далёк от истины. Сейчас, когда Энди видел перед собой олицетворение опрометчивости, необдуманности, глупости. В потускневших серых радужках, которые теперь больше напоминали забытый омут. Тихий омут. Бирсак ненавидел себя за то, что его слепое стремление к самосовершенствованию, так аккуратно, так медленно, так ненавязчиво подтолкнуло его к решающей черте саморазрушения. А для Эшли это звучало, как вызов: — Скорей ныряй в мой тихий омут. Ты нравишься моим чертям. Это была именно та вещь, которую каждый хранит глубоко в себе, чтобы никто не увидел. Она тянула его за собой, вниз, как якоря, намеревалась утопить его в собственных песнях, в темноте, в глубоком море. Даже, когда у него было всё, о чём можно было только мечтать, он всё равно ввязался в это дерьмо. Когда у него была куча друзей, когда у него был Эшли, который всегда готов помочь, всегда готов быть достойным другом. Фронтмен всё равно умудрился создать вокруг себя стены всепоглощающей иллюзии одиночества, которую сам себе придумал. В которую сам себя пленил, словно это был всего лишь странный и безумный сон. Как бы он хотел, чтобы это было всего лишь сном. Ухмыльнулся в потолок и, потянувшись, вытащил из заднего кармана джинсов початую пачку сигарет и фирменную, дорогую зажигалку. Сжал никотиновую палочку в зубах, поджёг, и жадно затянулся. Лёгкие тут же наполнил грязный дым. И отвратительно, и невыносимо приятно одновременно. Он ненавидит. Он так себя ненавидит. За то, что сдался. После всего того, что сделал для других людей, после всего, что он сделал вместе с группой — он сдаётся. Потому что это стало последней каплей в огромной чаше терпения. И накатившая безнадёжность, собственное бессилие были гораздо выше, сильнее его. Он поддавался этому сокрушающему влиянию и сдавался, как последний мудак. Больше не было сил бороться. Исчерпаны до последней капли, до последнего несказанного слова. И это задевало. Настолько, что, казалось, осколки, разбитого вдребезги самообладания больно царапали изнутри, оставляя глубокие раны, оставаясь в памяти глупыми ошибками. Ошибками, которые он больше никогда не повторит. А если бы была возможность вернуться? К самому началу… нужна ли была эта возможность? Была ли её стоимость оправдана, свершись хоть одно незапланированное действие? Выпуская кольца дыма во влажный воздух ванной, держа в пальцах тлеющую сигарету и рассматривая своё лицо в отражении. Он не хотел этого. Всем сердцем желал обратного. Ещё одна затяжка. Горький дым на языке, а горло противно пекло. Он не мог остановиться, делая очередную глубокую затяжку, всасывая смертельный дым в лёгкие и затем — пустое осознание. Те слова, что он говорил своим фанатам. Всё спасение, что он дарил, это было не больше, чем проверка на прочность. Испытательный срок, выраженный жестокостью окружающего мира. И эта херова проверка на прочность, которую он не прошёл. С безумным рвением стремился жить, спасать других, но сейчас сам отказывается от этого. Отрекается от всего мира. От друзей, родных. От Эшли. Встречая эгоистичное одиночество. Одиночество в порочном кругу. Наедине с самим собой. Призрачная перегородка, разделяющая его с непрочным миром, проявилась отчётливее, материальнее и отрезала все пути к отступлению. Мог ли он смириться с этим? Если бы не загонял себя в собственные ловушки. И как он говорил? Улыбка это оружие от всех невзгод? Что ж. Разве эта озлобленная, беспомощная, фальшивая ухмылка, больше напоминающая оскал, растянутый на потрескавшихся губах, была хоть чьим-то оружием? Жалкое зрелище. Зубы сомкнулись на фильтре, и он затянулся горьким дымом сигареты. Дым, заполняющий рот, на вкус теперь совсем не успокаивающий, наоборот, на вкус он, как бешенство, как болезнь. Мозг наивно сдался в плен отупляющей действительности. Потому что, единственный человек, который понимал его в полной мере. Которому он доверял как себе, просто взял и покинул его. Бирсак не мог смириться с этой мыслью там, в больнице. Не мог смириться с ней на кладбище. И даже сейчас, когда она ушла из его жизни, оставляя после себя пустоту внутри него. Он до сих пор не верил. В груди бушевала полная, замкнутая, циркулирующая пустота. А в пустоте, как известно, нет жизни. Только смерть. И всё из-за дурацкой болезни, перед которой оказались бессильны кучка выскочек из мединститута в белых халатиках. И это раздражало больше всего. Это бессилие. Оно дурманило голову и терзало ослабевшее сознание. Слишком поздно. Ты ничего не можешь сделать. В голове до сих пор слышался этот отвратительный, пикающий звук, который затем сменился протяжным писком. Уши пульсировали от противного шума, который звучал как нота, которую вытянули, ударив по грифу электрогитары. Мелодия рванулась и прекратилась. Кровь ощутимо стучала в висках, преследуя томительно-медленные секунды. Боль вновь практически не ощущалась. На глазах слёзы, а в мыслях кавардак. Он сорвался. Как маленький ребёнок в мире полном боли. Но что-то продолжало шептать о глупости этого поступка. Руки дрожали. Страх пробирал насквозь, и всё отошло на второй план. Сигаретный дым растаял во влажном воздухе ванной, когда Бирсак затушил сигарету о белоснежный бортик раковины. Мир поблёк. Всё, что оставалось это: заглушить душевную боль физической. Так правильно. Так надо. Маленькое лезвие, поблескивающее на ярком свету лампы, одним движением оказалось в дрожащей руке. Это конец. Он в ловушке собственного сознания. Он на грани. На грани срыва. Потому что. Всё не так. Эти слёзы, будто обжигающие кожу. Эта пустота внутри. Такое привычное и ненавистное бессилие. И холодное лезвие, крепко зажатое между пальцев. Избавиться от собственного бессилия оказалось сложнее, чем слепо подчиниться. Колени подкосились, и Энди вжался лопатками в скользкую кафельную стену, тяжело оседая на пол. Белоснежное запястье, на котором виднеются вены. Почти не ощутимая боль от первого пореза. Она почти не чувствовалась. И отразилась на коже крохотной царапиной. Второй, третий. Уже сильнее, глубже вдавливая острое лезвие в тонкое запястье. Звезда, что горела так ярко, погасла раньше всех.