I'll show you my own Hell

Единственное, что он сейчас чувствовал, что наполняло каждую фибру его тела — был страх. Страх, затаившийся в тёмно-карих глазах. Пробирающий до костей и холодящий внутренности, блокирующий поток разумных мыслей и высвобождающий на волю скрытые инстинкты. Даже, когда он видел кровь. Тёмно-алую, бордовую кровь на его руках, одежде. Крохотное лезвие в раскрытой ладони и израненных пальцах. До безумия слабый пульс, и практически отсутствие дыхания, кромсали бешено стучащее сердце на мельчайшие куски. А затем паника, разрушающая здравомыслие. Паника, которая крупной дрожью прошлась по телу и, словно пуля от пистолетного выстрела, врезалась в мозг. В подсознание. Затмила собой безмолвный крик, застрявший в горле и до безобразного исказила восприятие. Эшли почти не помнил, как дрожали колени, когда он сорвался с места и бросился к шкафчикам с медикаментами, сбивая предметы, разбив что-то по пути, и стукнувшись локтем об острый угол шкафа, переворачивая ящики в бесплодных поисках аптечки. Не помнил эти самые длинные, самые страшные и уничтожающие до основания, несколько минут. Зажимая глубокие порезы, сдавливая его запястье до синяков, в бестолковой попытке остановить тёмную кровь. Вся жизнь, обрывками, мутными вспышками, тёмными пятнами, пронеслась перед глазами. Парди держал его руку, что-то говорил, что-то шептал. Дрожащими руками развернул бинты, оборачивая их вокруг кровоточащего запястья. Картинка померкла и вспыхнула под веками, сфокусированной на бледном лице с тёмными кругами под закрытыми глазами, с чёткими острыми скулами и посиневшими губами. Он так их любил. Он так его ненавидел, сжимая его ладонь, здесь, сидя на полу, запятнанным кровью. В ванной комнате стоял запах спирта, а сбитое тяжелое дыхание заполняло собой всё нутро. Держаться. Он будет в порядке. Всё будет в порядке. Не переставай дышать. Пускай поверхностно, пускай так слабо, что почти не слышно. Главное — дыши, Энди. Ты всё ещё жив. Бирсак никогда в жизни не хотел знать, что это были за таблетки, которые Эшли с силой заставил его проглотить. Во рту горечь и жжение, а обычная вода, будто высокоградусный алкоголь обожгла горло. Он закашлялся, втягивая воздух. Все тело ныло, а запястье пульсировало с удвоенной силой, в такт участившемуся дыханию, разносясь по телу тупой болью. Басист до сих пор держал руку вокалиста. Переплёл пальцы и запрокинул голову, упираясь затылком в стену. Две минуты. Две охуеть-какие-длинные минуты. Он был бы мёртв целых две минуты. И всё бы кончилось. Что было, если бы Эш не успел? Он не простил бы себе этого. Он просто уничтожил бы себя. Медленно, мучительно, так, как это сделал Энди. Он бы не смог. Не справился. Это стало абсолютным безумием. Потому что он нашёл то, что так сильно и сумасшедше любил, и позволил ему засомневаться, оступиться, убить себя. Парди не отходил от фронтмена ни на шаг. Не выходил из комнаты. Следующие минуты, почти не двигался, боясь что-то нарушить. Убить его ещё раз. Он не отпускал его руку. Молился, чтобы наступило утро. Клялся самому себе, что никогда не позволит ему умереть. Он верил. До последнего надеялся, что это сердце в груди не устанет биться, и они вместе дойдут до конца. А сейчас он должен. Посмертно обязан воскресить это солнце. Эшли не видел, как незаметно дрогнули его ресницы. Не видел, как он чуть повернул голову набок, морщась от боли, которая наполняла собой каждую невинную клеточку юного тела. Бэк-вокалист, закрыв глаза, что-то тихо, слишком грустно, будто обреченно напевал. Он не видел чуть приоткрытых голубых глаз и усталой улыбки на таком прекрасном лице. Пальцы Энди чуть дрогнули, и он слабо сжал ладонь брюнета. Он слышал собственные слова в этом тоскливом мурлыканье. Узнал заученные наизусть строки одной из своих песен. И такое странное чувство поселилось где-то в районе грудной клетки. Чувство некой отстраненности, отсутствия в реальной жизни, будто его не существует сейчас. Будто его нет. Он всегда слышал эти слова только в своём исполнении. Только его голос был путеводителям многим заблудшим, забредшим в самую глубь своего сознания, душам. А теперь он оказался среди них. Ему самому нужна была поддержка. Он нуждался в спасении. А этот мелодичный голос и был спасением, за которое он держался, словно ему не хватало решающего глотка воздуха, чтобы поддержать теплящееся внутри существование. Чтобы снова заполнить пустоту. Солнце, наконец, взошло. Эшли заметил. Почувствовал. Резко дернулся и повернул голову, встречаясь с глазами, цвета ясного неба в безоблачный день. На короткий миг показалось, что Эш перестал дышать. Смотрел перед собой и не верил собственным глазам. Крепко, до боли, сжимал руку вокалиста, чьё запястье было наскоро перевязано больничными бинтами, которые все ещё хранили в себе лёгкий запах фенола. Не смей снова закрывать глаза. Это станет фатальной ошибкой. Очередной фатальной ошибкой, которых он и так совершил достаточно. У него всегда было право на ошибку. — Какого черта, Энди? — Тихо спросил Парди, ослабевая хватку, но рука всё ещё касалась костяшками холодного кафеля, а аккуратная ладонь фронтмена так идеально накрывала её сверху. Невольная усмешка, тут же спрятанная, как неуместная улыбка, за маской безразличия. Басист почувствовал, как в груди ощетинился каждый из тысячи бесов. Молчание. Оно стало таким постоянным в серьёзных разговорах, что раздражало до чёртиков. До безумного блеска в глазах. До слепого осознания. Раздражало. По-своему. Как-то особенно. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? Он пытался сохранить спокойную интонацию, пытался вывести Бирсака на откровенный разговор, но слова сочились скрытым ядом, и отозвались шипением сквозь стиснутые зубы. — Я не должен был. Не должен, … я не хотел, … прости, — заикаясь, произнёс парень. — Ты понимаешь, что сейчас произошло?! — Вспылил Эшли, непроизвольно повышая голос, сверля профиль вокалиста ненавидящим взглядом. И в который раз делал себе одолжение. Не влюбляться. Но просто, блять! Нельзя было не влюбиться в эти дрожащие ресницы, закрытые глаза и приоткрытые губы. — Можешь хотя бы посмотреть на меня? Глубокий вздох и он поднялся с пола, опираясь о стену, он навис над Энди. Озлобленный взгляд карих глаз и широко распахнутые, в глухом непонимании, голубые. — Просто скажи. Скажи, почему? — Я не могу. — Бирсак скосил пустой взгляд в сторону, стыдливо закрывая другой рукой перебинтованное запястье. — Это из-за Эми? Да? Нет? Отчасти. По большей части. Но это лишь добило его. Окончательно и бесповоротно. А он глупо смирился. Безучастно сдался. Верил же, что не сделает этого. И вот оно. Его самый большой страх полностью оправдал себя. — Да. Опять ложь. Когда ты научишься откровению? Хотя бы с ним. Он должен знать. — Я хочу помочь тебе. И знаешь, что требуется от тебя? Всего лишь пойти мне навстречу. — Ты не понимаешь, — почти шепотом выговорил фронтмен. — Я просто не могу. Я не знаю, как это сказать. Не знаю, что думать, потому что… просто не могу. Я не понимаю, что происходит между нами. Между тобой и мной. Я боюсь. Чёрт! Я просто запутался. Энди замолчал, смакуя собственные слова, будто пробуя их на вкус, с каждой секундой ощущая почти болезненный импульс страха, который, будто иглой вонзался под кожу, распространяя инъекцию. И понимание, что сболтнул лишнего. Он увидел, прочитал это в удивленных тёмных глазах, в которых плескалась зарождающаяся ярость. — Да. Я не понимаю. Получается, тебя всё это напрягает? Так что ли?! — Нет. — Слишком тихо, так что… что это вообще было? Слишком громко для очередной мысли. Слишком тихо для равнодушного ответа. — Нет?! Тогда как это понимать?! — Эшли швырнул маленькое лезвие в раковину так, что острые края, лязгнув, оцарапали белоснежную эмаль. Бирсак поежился от этого звука, и рефлекторно подтянул колени к груди. — Уж, прости, что не угодил тебе. В таком случае дверь всегда открыта, — басист картинно указал в сторону дверного проема и почему-то замер, когда вокалист не проследил за его движением. — Вали. Куда тебе там надо было? Я не держу тебя. Уж если для тебя всё так сложно, то я просто не хочу на тебя давить. Давай же. Это же сложно, да? Общаться со мной, прикасаться, так ведь? Парди умолк на несколько минут, замечая, как тускнеют яркие радужки, как в покрасневших глазах снова скапливаются слёзы. Теперь это стало сложным для него. Он ненавидел смотреть на эти влажные солоноватые дорожки, струящиеся по щекам. Потому что он ничего не мог сделать, чтобы исправить это. Не знал, как это сделать правильно, чтобы не задеть и без того натерпевшегося человека. Но ведь, сейчас, проще кричать и ненавидеть его, чем признать, что он влюблён в него. По-настоящему. Искренне. Настолько, что сдерживать это становилось физически больно. Это было что-то новое, что-то интересное и действительно заводящее. Не то, что связывало его с кучей блондинок. Они были лёгкой добычей. Неприхотливые и самовлюбленные. Он никогда особо не напрягался в таких отношениях. Он научился использовать таких, надеющихся на больше деньги и какое-то там будущее, которое можно было обещать с Эшли Парди. С некоторыми из них он пытался построить отношения. Но когда от тебя только требуют, а взамен — ничего, становится как-то плевать на оппонента. И Парди стал менять их, как перчатки. Иногда даже не запоминал имен, но ему было, ровным счётом, всё равно. Это никогда не нравилось Энди. Более того, он ничего не говорил Эшли, пока это не вышло за рамки дозволенного, и не преследовало его сутки напролет. — Тогда почему ты всё ещё здесь? Бирсак поджал губы и на несколько секунд закрыл глаза, будто осмысливая, правильно расставляя все точки над «i». — Я не хочу уходить, — честно ответил парень, сухо сглатывая подступающие к горлу слёзы. — Как странно, — фыркнул брюнет, — но знаешь, я, правда, не держу тебя. Ты прямо сейчас можешь встать и уйти, а я, если тебе так будет легче, могу уйти из группы. Басист мысленно усмехнулся собственным словам, понимая, как смешно они прозвучали на самом деле. — Ты этого не сделаешь. — Он нахмурился, смиряя Эшли уставшим взглядом. — Запросто! Парди присел на бортик ванной, складывая руки на груди. — Не надо. — Почему это? Тебе же вроде сложно со мной общаться. — Потому что, ты нужен группе! — Отмахнулся Бирсак. — Ах, вот оно что. Ну что же. Как-нибудь без меня справитесь. — Я не хочу, чтобы ты уходил, — отчеканил Энди, всё ещё надеясь на снисходительность. — Почему? — Не притворяйся. Ты знаешь, почему. Он знал. Он всегда это знал. Этого не нужно было озвучивать, но об этом хотелось кричать. Всё было более чем очевидно. Очевидно, до дрожи в руках, до мурашек по коже. До коротких фраз и секундного взгляда. До участившегося сердцебиения и сумасшедших мыслей. И сейчас они достигли своего предела. Предел существует всегда. Предел чувств. Предел боли. Предел слёз. Предел ненависти. Предел прощения. Поэтому, басист лишь тяжело вздохнул. Он молчал. Настолько долго, что повисшая между ними тишина, казалась неловкой. Он сделал вывод. А потом, в один миг, послал свой разум подальше. Поднялся с бортика и меньше, чем за минуту оказался возле Энди. Поднял его лицо за подбородок, вглядываясь, изучая, влюбляясь. Заново. Снова. Глубоко и навсегда. Секунда и он накрыл осторожным поцелуем губы фронтмена. Замер, будто в нерешительности, не предпринимая никаких действий, в ожидании упиваясь этим моментом. Слегка прикусил нижнюю губу вокалиста, задевая зубами блестящее колечко пирсинга. Отстранился, а в мыслях плескалось сплошное безумство. Он навсегда запомнит этот ошарашенный взгляд, когда он поднял Бирсака на руки, а тот, так забавно, так глупо уткнулся носом в его шею, ловя так полюбившийся запах. Дорогой бурбон. Тёмный шоколад. Такие крохотные рамки, в которые они ежедневно загоняли друг друга, теперь ограничились лишь широкой кроватью, с разбросанными по ней подушками и скинутым на пол одеялом. Эшли лёг рядом с Энди, физически, кожей ощущая его потребность в нём, отчётливо слыша свои мысли, приписывая им обоим диагноз на двоих. Его сбитое дыхание над ухом, и приоткрытые глаза, источающие такое странное тепло, такую странную любовь. Это сводило с ума до такой степени, что этим хотелось наслаждаться вечно. Подсознание всё ещё что-то злорадно шептало о недосказанности. Ещё не всё. Это не конец. Точки не расставлены, карты не раскрыты. Вечный вопрос повиснет между ними и разобьёт это трепетное начало. Хрупкое. Беззащитное. Подобное расслабленному телу, лежащему рядом. — Энди? — Позвал басист. — М? — Просто знай, что ты очень важен. Для всех. Для меня в частности. — Он замолчал на пару минут, обдумывая верную формулировку, обрывки которой крутились в голове, не находя себе подходящего места. — Ты был «почти святым» для наших фанатов, а теперь? «Почти проклятый»? Ты не можешь бросить их. Не можешь бросить нас, — Парди приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть его лицо в этот момент. — Меня, в конце концов! Какого чёрта ты сделал это? Какого чёрта ты хотел убить себя? Что это вообще была за херня? Злость захлестнула собой здравомыслие и брала верх над всем, что имело значение. Она затмила мозг пеленой ярости, неконтролируемой злости. Эшли держал себя в руках, он не мог снова упасть в грязь лицом в глазах Энди. Басист одарил его злобным взглядом, чуть ли не чувствуя собственных бесов, на секунду отразившихся в его тёмных глазах. Бирсак вперился ошарашенным взглядом в лицо Парди, замирая, когда тот в один миг оказался над ним, с силой вжимая фронтмена в кровать. — Какого хрена ты сдался? — Прошипел бэк-вокалист. — Если тебе хоть немного на меня не наплевать, больше никогда. Слышишь меня? Никогда больше не делай этого, тебе ясно? Постарайся хоть немного свыкнуться с тем, что мы теперь, блять, вместе! Последний порог. Последний толчок. Последняя перегородка была сломана, а мосты сожжены. И так сложно сейчас смотреть в эти понимающие глаза, чувствовать это напряжение под рёбрами и полное отсутствие кислорода. Эшли прикусил язык. Слова соскользнули с губ за секунду до того, как мозг полностью осмыслил фразу. Прочувствовал. Проанализировал. Опять анализ. Грёбаный анализ. — Я, правда, стараюсь. Честно. Но это слишком тяжело. Это не так. Это сложно, непривычно это так… — Правильно? — Голос басиста оборвал бессвязный поток слов, заставляя задуматься. — Да-а, — протянул Энди, — в смысле нет. Я хотел сказать нет. Я больше не могу пытаться. Я не справляюсь с той обязанностью, которую взял на себя, понимаешь? — Справишься. Я верю в тебя. Только, кажется, это ты должен говорить. — Парди улыбнулся уголком губ, скользя взглядом по его лицу, задерживаясь на пухлых губах, открытой шее, и выпирающих ключицах. Нагло уселся на его стройных бёдрах. — От тебя это слышать не менее приятно. — Неужели? — Дёрнув бровью, съязвил брюнет. В следующую минуту, Эшли потянулся к бляшке ремня на джинсах вокалиста. Бирсак ощутил чужие пальцы на своём животе, рефлекторно напрягаясь, втягивая мышцы. — Расслабься, — слова теряются в пространстве. Так тихо, еле слышно, жаркий шёпот в губы вокалиста. И невесомый поцелуй, оставленный на искусанных до крови губах. Солоноватый привкус крови, податливый рот. Фронтмен стушевался, теряясь в реальности, в собственных мыслях и возбуждении, закручивающимся тугим узлом внизу живота. — Чёрт, Эшли, не надо, — Бирсак жадно втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. — Прекрати, — выдыхает Парди, и, тяжело дыша, расправляется с ремнём, чувствуя, как стояк Энди упирается ему в промежность. — Блять. Ему хотелось взвыть. Взвыть или умереть в эту же секунду. Потому что чувствовать его руки на своих бёдрах, животе, такие дразнящие движения, от которых моментально сводит зубы, а перед глазами начинают расплываться цветные круги — неправильно. Снова неправильно. Чувствовать жар его тела и осознавать, что нужно большего сию же секунду. Сдерживать горящее желание становится чертовски сложно. И он совершенно не хочет этой наигранности. Он так близко. Кожа к коже. Чувствовать его. Так нужно. Хищный оскал и похотливый блеск в тёмно-карих радужках. Эшли тянется к его возбуждённой горячей плоти, поглаживая бугор в штанах через неплотную ткань. Пары движений хватает, чтобы окончательно возбудить юное тело. Одним ловким жестом умелых пальцев потянуться к кромке джинсов, расстегнуть молнию, и потянуть ткань вниз вместе с бельём. Медленно, почти мучительно для него очертить контур нижней губы и взглянуть исподлобья на раскрасневшееся лицо Энди. Тяжёлый вздох и сомкнутые пальцы вокруг его напряженного до боли члена. На мгновение, кажется, что Бирсак перестаёт дышать, замирая в предвкушении. До крови прикусывая обветренные губы, чувствуя металлический привкус во рту. Впиваясь онемевшими пальцами в простынь. Убийственно-интенсивное торнадо давления, поднимающегося в крови, пока ладонь Парди медленно скользит вверх по его члену. Секунда. Проводит вниз, сжимая. Дрожь по коже, и тихий стон на выдохе. Ещё раз. И это просто сводит с ума. Он едва может сосредоточиться на чём-то взглядом, в глазах всё тягуче расплывается. Ни единого связного предложения. Запрокинутая голова, хриплое тяжёлое дыхание и зажмуренные глаза. Так нужно. Ему нужно. Всего лишь разрядка. А в мыслях стучит «Не надо. Не должен». Но Эшли продолжает. Быстрее. Медленнее. Сильнее обхватывая его член, и двигая рукой вверх и вниз, размазывая капельки выступающей смазки. Энди чуть ли не кричит от возмущения, когда его пальцы исчезают, но крик застревает в горле, когда они сменяются влажным ртом. Спина выгибается, и он упирается одной ногой в матрас, поддаваясь тазом навстречу тугим движениям. Ещё сильнее сминает в пальцах ткань простыни. Медленно, испытующе. Сжимаясь в попытке растянуть каждый, пронзающий пах, импульс удовольствия. Мысли потеряли всякий смысл, перемешиваясь, путаясь, словно кусочки пазла в коробке. Всё, на чём Бирсак успевает сосредоточиться на грани размытого сознания — Парди. Его невероятный язык, жар его рта. Энди чувствует, как движения становятся более глубокими, пытливыми, резкими, и он не может думать о чём-то ещё. Особенно сейчас. Перекатывая на языке его запах. Он так хорошо помнит этот запах. Он чувствует терпкий аромат тёмного шоколада, который, казалось, заполнил всё пространство в комнате. Ещё. Так мало и так много его в этот самый момент. Вокалист шумно дышит сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как к горлу подбирается бесстыдный всхлип, который вырывается из груди чуть скомкано, рвано, как будто сдержанно. А стоны басиста, приглушённые, вибрирующие… осторожно подталкивают к нужной черте. — Эшли… — рычащий стон. Движения отчётливо чувствуются на нежной коже. Кровь пульсирует в висках, когда давление начинает нарастать, подобно лаве. Достаточно горячее для того, чтобы обжечь. По телу, будто прокатывает электрический ток, который посылает ударные волны удовольствия и желания. Дикое возбуждение. Бирсак теряется в собственном сбитом дыхании. Зажмуренных глазах. Напряженной шее и раскалённых жилах. Вжимается затылком в сырую от пота подушку так, что спина почти отрывается от простыни, с трудом отлипая от мокрой ткани лопатками, поддаваясь бёдрами вверх. Ближе… к этому яростному, горячему до свихнутых мозгов, сумасшествию. А в голове что-то кипит, сотрясается в непрекращающемся вопле… его имя… пульсирует отчётливым шрифтом в мыслях. И так страшно. Что это навсегда, что это глубоко под кожей. — Эш, … чёрт, — невнятное бормотание, невольное, просто необходимое. Это почти не он. Голос хриплый и низкий. Сердце заходится, а под веками вспыхивает его лицо. Эти движения. Так отчётливо. Так правильно. Так реально, что он не может в это поверить. Запрокинутая голова, тёмные пряди волос, которые щекочут низ живота. Горячее, опаляющее нежную кожу дыхание. Приоткрытый рот, влажный язык и имя. Задыхаясь стоном. Эшли. Чёрт. Хриплый громкий стон. В голове звон, а внутри уже дрожит бесконтрольное, удушливое удовольствие, закручивающееся в паху. Вырывающееся несдержанным рваным стоном вместе с первым спазмом, скрутившим нутро, максимально выгнувшим спину почти до боли в позвонках. Парди проглатывает, отстраняется, облизываясь, он смотрит на Бирсака, который в эту самую секунду, уже привычно для себя, залился краской. Эшли ложится рядом с Энди, пока тот безвольно вжимается затылком в подушку, ощущая эти бесстыжие судорожные содрогания, от которых у него моментально пересыхает глотка. Хриплое дыхание и крупная дрожь, которая накрывает его огромной волной и он, наконец, выпускает из пальцев измятый край простыни. Всё ещё чувствует эти крохотные раскаты оргазма, пробегающие по телу. Неровное дыхание скребёт лёгкие, словно наждачная бумага. И фронтмен успокаивается. После этого грёбаного самобичевания. После такого долгого напряжения, преследующего его дни напролёт. Он чувствует умиротворение. И это успокаивает лучше, чем знакомый дым сигарет. Он не выдержал, разворачиваясь лицом к Эшли, обхватывая его, в меру подкаченное тело, руками, сгребая его в охапку. Он крепко прижался к нему, чувствуя тяжесть его татуированных рук, которые мягко легли ему на плечи, притягивая к себе. Невесомый поцелуй в висок и тихий шёпот куда-то в район ключиц, обтянутых слегка загорелой кожей. — Спасибо. И кто мог знать, что эта искренняя улыбка прячет за собой столько глубоких тайн? Кто бы мог подумать, что в этих прекрасных глазах больше всего слёз? Никто не догадывался, что это самое доброе сердце хранит в себе больше всего боли. Хранит и до сих пор её чувствует. Разъедающую, пульсирующую, такую протяжную, что на мысль о спасении не хватает сил и он засыпает.

***

После этой ночи, он не чувствовал ничего. Он даже не знал хорошо это, или плохо. Сброшенный с поникших плеч груз или последняя точка невозврата. И самое главное. Было ли это спасением? Скорее его жалкой пародией. С фальшивой улыбкой и натянутой маской счастливого человека. Разве могло это быть спасением? Не в этот раз. И нужно ли было об этом сказать? Последнее предложение дописано. Точка поставлена. Шариковая ручка бесшумно отложена на стол. Тусклый свет от настольной лампы и письмо в руках. Волнение отражалось на лице и циркулирующей пустотой стучало в висках, не давая возможности сосредоточиться на чём-то конкретном, сбивая с толку, убивая последние остатки здравомыслия. Беглый взгляд на старательно выведенные буквы, которые сложились в такие нелепые предложения, что Энди хотелось разорвать этот листок на мелкие кусочки. Критично. Смешно. И так глупо, до одурения наивно, что уголки губ растянулись в саркастичной усмешке. Он ещё раз вчитался в собственноручно написанный текст, устало потирая переносицу. Кому это нужно? Ему? Может быть Эшли? Очередной порции бессвязных мыслей достаточно для того, чтобы безжалостно смять в руке клочок бумаги, бросить его куда-то в угол комнаты. Маленький, скомканный, бумажный шарик, ударившись о стену, с тихим стуком приземлился на пол. Молчаливая злость. Судорожное раскаяние. Угасшая надежда. Сломленный рассудок. Ты проиграл. Сдался. А ведь обещал, клялся, что никогда этого не сделаешь! Никогда не сдавайся, — говорил ты. Никогда не отступай, — кричала армия. Я обречён, — усмехнулся Пророк. Он не был уверен, что поступает правильно. Он не знал, насколько его хватит. Он верил, что не всё потеряно. И он хотя бы попытается. Ради Эшли. Глубокий вздох. Темнота. Тусклый свет. И тихий скрип двери.