I'll show you my own Hell

Хмурое осеннее утро занавесило окно вязким туманом, и, будто по щелчку переключателя, комната погрузилась в напряжённый полумрак. Густой туман окутывал сонный город плотным, мягким покрывалом, липнул к скользким оконным стёклам. Солнце превратилось в мутное белое пятно, сливаясь с низким бесцветным небом. Бессмысленное разочарование в ненастной погоде. Пустая холодная кровать и ещё хранящийся на самой поверхности, еле уловимый, но так ярко врезавшийся в память, запах перечной мяты, пряной корицы и предвкушения от приближающегося дождя. Одна ночь и бесстрастное чувство некого одиночества, покинутости, захлестнуло с головой, погружая в безбрежный, теперь уже потерянный океан голубых глаз. Ощущение непоправимого витало в призрачном воздухе спальни, и с пробуждением закралось первой же мыслью в сонное сознание. Он закрыл глаза, всё ещё ссылаясь на свою сонливость, не веря в очевидное, надеясь, на, всего лишь, разыгравшееся бурное воображение. Ничего. Ни единого звука. Его не было. Дыхание спёрло, а из лёгких будто выкачали весь кислород, заполнив их острой крошкой битого стекла. Он ушел так ничего и, не сказав, ничего не оставив. Ни единого напоминания о себе. Энди уничтожил любые возможные воспоминания. Уничтожил самое важное. Эшли. Оставил после себя лишь пустой дом с пугающей тишиной, наполняющей каждый потаённый угол каждой комнаты. Бирсак бесследно исчез из его жизни, оставив на любящем сердце самую глубокую, вечно кровоточащую рану. Она никогда никуда не денется. Она будет постоянно напоминать о себе, а спустя время затянется, и останется страшным, ноющим шрамом. Привязанность — ненужное чувство. Парди не мог изменить исход, проснувшись тонущим в боли, разочаровании, злости, одним пасмурным, холодным утром. Тяжело опустил руку на соседнюю подушку, притягивая её к себе, с трудом, хмурясь, открыл глаза, отказываясь верить в очевидное. Но его не было. Эшли сходил с ума, до боли в горле сдерживая слёзы и так глупо ненавидя весь мир. Потому что он ничего не мог сделать, он хотел куда-то идти, что-то делать, только бы найти его, только посмотреть на него, только коснуться его, только хотя бы знать, что где-то в этом мире есть Энди Бирсак. Он звал его по имени, но он всё ещё не верил этим фальшивым звукам выжатой тишины. Он не мог. Он не ушёл. Бессмысленное, глупое желание. И всё ещё теплящаяся надежда — любимые не уходят. И так больно слышать от собственного внутреннего голоса: — Он не вернётся. Вот так просто. Эшли мог кричать и сбивать кожу на костяшках о стену. В который раз? Постоянно. И что-то внутри истошно сотрясалось в бесполезном вопле, потому что Парди не понимал. Почему? Почему он ушёл? Он мог царапать стены, рвать и разбивать всё, что попадётся под руку, бить кулаками по деревянной облицовке двери, но этот грёбаный мир не возвращал Энди, и он всё ещё был один. Эшли не видел его, не чувствовал. Нужно было. Нужно было найти его. Хоть что-то сделать. Ему нужно было куда-то деть себя, но он не мог сделать, ровным счётом, ничего и просто ждал. Это было так пиздецки больно, ждать чего-то, что никогда не произойдёт. Никогда. Будто по сердцу елозят мелкой тёркой. Потому что он был так сильно привязан к нему... Так сильно, так глупо. Не нужно. Тебя никто не просил об этом, а ты знал, на что подписываешься. Давно остывший латте из Старбакса, с двумя ложками сахара и минимальным количеством сливок, но с тёртой корицей на самой верхушке кофейного напитка. Посыпать, но не смешивать. Парди никогда не любил её, но, сейчас всё приобрело другие краски, новые запахи. Одно маленькое исключение могло стоить целого, когда-то упущенного, момента. Аромат корицы — пряный, сухой, жгучий и резкий настолько, что бесповоротно зафиксировался в памяти, вытаскивая из самых глубин забытых воспоминаний, самые яркие, самые незначительные, но по-особенному нежные. Такие, где Эшли всем своим существом чувствовал, запоминал этот запах. Его запах. И это слишком сильно терзало расшатанное сознание, поселяясь глубоко под кожей, горящими, старательно выведенными, буквами. Басист звонил ему, вновь и вновь набирая заученный наизусть номер, до тех пор, пока протяжные гудки, после нескольких десятков звонков, не сменились на монотонный голос и безэмоциональные слова — «номер не обслуживается». Бесплодные попытки заново отыскать его в социальных сетях потерпели полное фиаско. Ничего. Энди пропал, будто его никогда и не было. Но нет. Он был. Он был здесь вчера, и ещё пару раз до этого. Пустая история браузера и короткое сообщение, набранное Бирсаком в заметках на телефоне Парди. «Не ищи меня.» Мир с треском провалился. Он никому ничего не сказал, да и не собирался. Добивал себя самостоятельно, потому что, если кто-то узнает, что Энди ушёл, а Эшли был последним, кто его видел; единственным, кто мог его остановить, но так ничего и не предпринял. То он просто не сможет свыкнуться с мыслью — хуже быть уже не может. Он упустил его, потерял, будто ничего не было, будто ему всё равно. И всё? Вот так просто? Сдаёшься, словно он не был твоим светом в кромешной темноте, как будто причина его странностей — не ты, как будто он не был для тебя недосягаемым идеалом, и он совершенно не был самой яркой звездой среди миллиардов других. И только попробуй сказать, что нет, потому что это ты позволил ему пьянеть от боли, в то время как в твоих руках находилось обезболивающее. И Эшли… он снова вёл себя, как… Эшли. Эгоистично, заносчиво, самонадеянно. В этот день он никого к себе не подпускал, он ни с кем не разговаривал. Он не отвечал на звонки друзей, которые всего лишь беспокоились за него, когда он, проигнорировав расписание, не явился на репетицию и долго крутил в пальцах блестящее, ненавистное лезвие, непонятно откуда взявшееся в его доме. Энди мог умереть. Будто то, что есть сейчас, лучше. Меньше всего Парди хотелось узнать что-то страшное. Прочитать в социальных сетях, краем глаза увидеть в заголовках газет, услышать от незнакомых людей, узнать по новостям. Ему ничего не оставалось, кроме глупого, до скрипа зубов, смирения со случившимся. Неизвестность хуже всего. «Всё нормально.» И если бы это было действительно так, ему бы не пришлось обращать тоскливые взгляды на бумажный стаканчик с холодным латте, не пришлось бы открывать бутылку виски, разбивать стаканы и, прижавшись спиной, безнадёжно съезжать на пол по стене. Судорожно хватать ртом воздух и заливать алкоголем открытую рану. К обеду туман рассеялся, демонстрируя необъятный купол неба, затянутый огромными, серо-свинцовыми тучами, лениво тянущимися куда-то в сторону. Между рваными краями просвечивалось тусклое солнце. Воздух казался напряжённым, будто тяжёлым, с присутствием лёгкого запаха озона. Так напоминающем об его уходе. Бесшумном. Аристократичном. До смешной нелепости необдуманном. И совершенно ненужном. Опять же. Какого чёрта? Так проще. Бирсак ничего не оставил, кроме пустых обещаний, в спешке составленных в звукозаписывающей студии, лёгким очерком перенесённых на бумагу и вызубренных наизусть. Такие, до одурения правильные и, когда-то преисполненные желания. Сейчас, деформированные, лживые, обязательные к исполнению, только потому, что он должен. Его слова. Прикосновения, воспоминание от которых будоражит каждую клеточку тела, прокатывая по телу, будто электрический заряд, выдуманная лихорадка. Его трепетные поцелуи. Такие робкие и осторожные, ожидание и томительность которых сводила с ума, затягивая в океан ярко-голубых глаз. Эшли помнит. Он так хорошо всё помнит. Эту дрожь по телу, когда они случайно касались друг друга. Этот опьяняющий импульс, искру, давление в груди, когда их взгляды на миг пересекались и, незаметно для других длились на секунду дольше, чем положено друзьям. Их связывало что-то. Что-то, что было похоже на самую сокровенную тайну, которую можно было унести только в гроб. Что-то, что было похоже на предсмертный вызов. Что-то, что напоминало о себе ежесекундно, и от этой разъедающей пустоты хотелось кричать. Потому что, живя в неведении, он чувствовал как эта пропасть, разделяющая их, становится всё больше. Как она убивает его, высасывая последние остатки здравомыслия, и заполняя мозг страхом перед завтрашним днём. Всего лишь одно слово. Как диагноз. Клеймо, введённое под кожу раскалённой иглой. Парди не мог скрывать свою сущность в одиночестве. Нужен был кто-то, кто мог бы его понять. Кто-то, кто был нужен не на одну ночь. Привычное чувство одиночества, замкнутое пространство, капли дождя, барабанящие по крыше, стекающие тонкими струйками по оконным стёклам; и он, окружённый непониманием, давлением со всех сторон так, что единственное, чем можно было притупить ноющую боль в висках — алкоголь. Глупо. Конечно, глупо. Просто это успокаивало. Количество выпитого не имело никакого значения. Он чувствовал себя зависимым. От чего-то несуществующего, ускользающего от него на миллионы километров, нарастающего с каждым днём, как снежный ком, и чего-то до умопомрачения близкого и родного. Янтарная жидкость привычно обожгла язык и горло, кромсая накопившиеся страдания, возвращая соответствующую черствость, предельную ненависть, фальшивую усталость, успокоение и слёзы, которые он в очередной раз смешивал с проточной водой из крана. Эшли не мог делить свою слабость со своим собственным отражением, что так жалко взирало на него из-под отросшей чёлки. Он не мог видеть застывшие в глазах слёзы, которые так и не скатились по щекам. Чёртова жалость. Ледяная обжигающая ненависть. И моросящий за окном мелкий дождь. Парди вернулся в спальню, только сейчас осознавая, как печально-красиво пасмурное небо. Как размеренно-спокойно крохотные капли стучат по подоконнику, разбиваются о стекло. И как мало времени он провёл рядом с Энди, и как много места Бирсак занял в его сердце. Мысль отозвалась жгучей болью. Потому что потом, он просто ушёл, забрав с собой самую важную частичку Эшли. К вечеру дождь прекратился, и всё потихоньку вставало на свои привычные места, пока тихие сумерки опускались на шумный город. Только одна вещь не вернётся на своё место, только она никогда не будет в порядке, только она запомнилась холодом, тоской и пустой кроватью в эту ночь. Мрачное очарование ночного города, которое с треском превратилось в бесцветное разочарование. В примитивную зависимость. В безвременное ожидание. Но Парди знал, что это конец. Всё кончено. Это ощущалось даже физически. У него не осталось ничего. Нужно было спалить всё дотла, разрушить, чтобы… начать сначала? А смысл? Он снова был один. Он помнил тот вечер, когда он впервые поцеловал его, так медленно, так ярко, что под сомкнутыми веками вспыхнуло его лицо. Он помнил ту ночь, когда Бирсак рассказал ему о той девушке, о Джулиет, и он снова целовал его. То, что было дальше, Эшли больше никогда в жизни не хотел вспоминать. Это был тот случай, когда ненависть превосходила разум, стыд, совесть и даже страх… Но он переселил самого себя. Он вернулся. И это было самое правильное, самое разумное и логичное решение из всех, что он когда-либо принимал в своей жизни. Энди доверился ему, а он не смог его спасти. Эта ночь сохранила запах грусти и корицы.