Пушок и Перчик

Да, вот так вот все это и кончилось. Сожалел ли я об этом? Не знаю. Нет, наверно. Я вообще толком ничего не чувствовал. Чужие люди, чужая страна, чужие понятия... Рано или поздно должно было случиться нечто подобное. Я даже испытывал некое облегчение: теперь, когда меня, как и всех эмигрантов, посадили на соску - социальное обеспечение - я был свободен. Я никому ничего не должен, и мне никто не смеет ничего указывать. Сидя на кровати, ходя в обуви по комнате, я так и не мог сообразить, с чего мне начать сборы. В последний раз я оглядывал эти светлые стены, залитые солнцем, гирлянды цветов на террасе. Не хотелось отсюда съезжать, хотя... может, оно и к лучшему. Во-первых, мне нужна была какая-то сумка. В спортивном магазине я купил удобный рюкзак, и туда поместилось все мое шмотье. Майки и джинсы, трусы и зубная щетка. Больше у меня ничего и не было. Собирая вещи, я обнаружил пять тысяч фунтов наличными в пакете из-под сорочки. Поломав голову, я вспомнил, что как-то, пьяный, зачем-то снял эти деньги с карты. Тут же мелькнула у меня идея - снять все, что можно, с бездонной кредитки, что дал мне Институт. Однако карта была заблокирована. Да и вряд ли это было хорошей идеей, ну снял бы я сто тысяч или миллион, естественно, меня заставили бы вернуть такие деньги. Взять с меня нечего, засудили бы и посадили, вот и все. Было у меня желание - уходя, разнести тут все нахер вверх дном. Обосрать и сломать. Но, во-первых, мне было лень, а во-вторых, как-то даже жаль уродовать такую красивую квартиру. Я удовлетворился тем, что на прощание обоссал стульчак в туалете, и вот, пожалуй, и все. На улице я забрел в ближайший фастфуд, взял большой стакан колы и залез в сеть. Нужно было начать с главного - социальное пособие в Вангланде составляло шестьсот фунтов - прожиточный минимум, меньше нельзя. Квартиры в округе стоили от двух тысяч в месяц, и нечего было даже и думать о них. Не сомневаясь, я нашел социальное жилье за семьдесят фунтов в месяц, взял такси и поехал. Район этот у Старого рынка когда-то был элитным и очень дорогим. Тут селились художники, музыканты, поэты и прочие манерные бездельники. Но лет тридцать назад в столице случился бум наркотиков, и место это быстро пришло в упадок. Поначалу это были просто музыканты, балующиеся наркотиками, но моментально они превратились в наркоманов, балующихся музыкой. Цены на квартиры тут резко упали. Массово стали появляться гадкие, мутные личности. Богема вся съехала, место приобрело дурную славу. Не знаю, в Мидланде не было наркоманов, потому что под страхом смерти там были запрещены наркотики. Алкашей отправляли на принудительное лечение, а бомжей собирали в рабочие коммуны за городом. С этим было жестко, ни одному паразиту не позволялось портить облик улиц и смущать прохожих. Тут же все было по-другому. Наркоман и алкаш считался просто человеком со «странностями», что-то типа инвалида или человека с особым взглядом на жизнь. Их не то чтобы никто не трогал, но даже в специальных местах раздавали им дозы наркоты - и преспокойно оплачивали жилье и давали пособие. Зря я, наверно, так быстро согласился на этот вариант, но после Нахаловского шалмана Вангландские притоны казались мне студенческими общагами в дорогих вузах. И я не ошибся. Это были такие же старые дома, как и на Весенней улице, только тут они выглядели более строго, официальнее, без легкомысленных балкончиков и цветочков. Улицы чистые, хотя асфальт, особенно во дворе, растрескался и требовал ремонта. Дом оказался большой, пятиэтажный, старый, тяжелый, с большим двором. Наркоманов и крови на тротуаре я не увидел. На цветастой детской площадке бегала стайка детей-южан. На лавочке сидели их мамочки. Вот и все. Дворник, тоже южанин, поливал водой асфальт из шланга. За столиком в тени акации собралась группка мужчин, все тех же южан, которые играли в кости. Я пожал плечами. Либо Вангландские наркоманы уже попередохли, либо разъехались кто куда. Видно, предстояло мне жить в эмигрантском районе. Мне досталась однокомнатная квартира на четвертом этаже. Небольшая комната. Широкая кровать в углу у самого окна. Маленькая кухня. Туалет с душем. Террасы не было. Тертый паркет, заляпанные выключатели, старые окна. Кондер, холодильник, микроволновка, стиралка. Все это принадлежало городу, и меня строго-настрого предупредили ничего тут не трогать самовольно, не убирать, не продавать, не менять. Да я и не хотел ничего делать. Слушая детские крики из открытого окна, я увидел большой черно-белый постер на стене. Залитый солнцем океан, бетонная набережная, чайки парят на ветру. На набережной - мотоцикл на подножке, а рядом с ним стоит парень - весь в коже, спиной к зрителям, и смотрит на солнечные блики на волнах. И так удачно была сделана эта фотография, что хоть и была она черно-белой, но солнце и море выглядели даже ярче, чем на цветной. И глядя на этого одинокого парня-путешественника, я понял, что, наверное, все же приехал домой. На кухне, в шкафчике, я увидел засохший трупик мышки. - Вот так вот, - сказал я вслух. - Вот так и живем, - повторил я, разглядывая паутину в углу. Нужно было опять начинать новую жизнь. Я вставал часов в десять утра. Смотрел телек, умывался, одевался и выходил на улицу. Не спеша шел в сторону площади Виктора Шлимана, и на всю дорогу у меня уходило минут пятнадцать. В первую очередь я завтракал. Можно было пожрать в социальной столовке, но публика там была типа «я вас умоляю». Не эти рожи я хотел видеть с самого утра. Я завтракал в маленьком частном кафе на несколько столиков, которое держала госпожа Анна-Мария с двумя дочерьми. Они же исполняли роли и поваров, и официантов. Я брал омлет и жареные сосиски, кофе с молоком двойную порцию, и мягкие вафли с сиропом. Немного дороже, но зато какой комфорт. Я обедал как дома. Трехцветная кошка спала на подоконнике, усатый господин читал газету, и я жевал сочные сосиски, глядя в окно. Эта площадь Шлимана была крупным местом в городе. Круговое движение в двенадцать полос вокруг гигантской клумбы, в центре которой стоял памятник этому изобретателю. Метро и площадка пригородных автобусов. Бессчетное множество магазинов - один над другим, и толпы народу. Единственное, что мне здесь не нравилось, так это засилье южной кухни. В Нахаловке я любил ее, но потом отвык, и сейчас она мне казалась какой-то гадкой, этот специфический жирный вкус и запах невозможно было спутать ни с чем другим. Вдобавок южане каждое место, где жили, обязательно превращали в рынок - шумный, цветастый и резкий. Раньше я не обращал на это внимания, но сейчас вся эта дешевая суета и толкучка утомляли. Невозможно было спокойно пройтись, чтобы тебе не попытались втюхать фальшивое золото, куртку из кожзама или мобилу, собранную тут же в подвале. Копы гоняли этих торговцев, которые не имели никаких документов, и на пару дней площадь вздыхала спокойно, но потом они вылазили снова. Сам же железный Виктор Шлиман безучастно взирал на это со своей клумбы. Отец его, Александр ШлиМОВ, был из Мидланда. Попытался поставить там пьесу, занял кучу денег, но пьеса провалилась. Тогда он собрал семью - жену и маленького Виктора, и сбежал в Вангланд от кредиторов. Тут уже он переделал фамилию на Вангландский манер и стал ШлиМАН. Глупые Вангландцы дали ему денег на пьесу, но она провалилась и тут. Шлиман-старший обанкротился, уселся на соску, успокоился, и о нем все забыли. А вот Витя рос башковитым мальчиком и уже в институте придумал телефон без кнопок. Он запатентовал эту идею, стал продавать необычные телефоны - и за несколько лет из фирмы в гараже вырос в гигантскую корпорацию. Я не знаю - какая разница, с кнопками телефон или без, если тебе звонит по этому телефону одна сволочь со всякими сволочными предложениями?! Вот если бы он создал лекарство от рака или изобрел способ добывать бесплатную энергию, или придумал, как накормить всех голодающих на планете, вот это я понимаю. А так... Есть там кнопки или нет... Но Вангландцы его обожали, вот даже памятник поставили. И кстати, о телефонах. Как-то ночью мне все же позвонил Макс. Он очень долго, бесконечно долго говорил что-то, какие-то слова... что мы не можем быть вместе... что мы... и он вынужден... Ну, я все так и понял. И книга обо мне, надо понимать, тоже накрылась. Нельзя же писать целую книгу о таком несознательном человеке, как я! А глаза у него были красивые. Голубые-голубые. И жопа красивая. Идеальная. Но встречаться с такими, как я, было вредно для его карьеры. После завтрака я шел домой окружным путем. Проходил по всей площади - мимо детского госпиталя, мимо рынка цветов, заворачивал за цифровой гипермаркет и выходил к дому. Весь день я старался не двигаться. Лежал голый на кровати, принимал холодный душ - но холодный кран на максимуме выдавал только чуть прохладную воду - и опять ложился на кровать. Жара давила нещадно, но это уже были последние летние деньки, и оставалось потерпеть еще немного. Телек смотреть было невозможно, тем более тут не было кабельного, а бесплатные общественные каналы были просто убийственно невыносимы. Я извел немало червонцев, все же пытаясь дозвониться до организаций беглых Мидландских офицеров, но это был дохлый номер. Все были в отпусках. Нужно было ждать сезона дождей. Сезона прохладной воды и серого неба, того момента, когда начнется новый рабочий год. Вся жизнь притихла под этой свинцовой жарой. Все затаилось. Под кроватью я нашел стопку пыльных журналов «Супер Звезды» и читал их. Я ненавидел их, презирал их, но все равно читал. Мега-звезда Алиса Люкс купила новое платье! Супер популярная певица Снежана Кокс села на безглютеновую диету! Вау! А вы видели последние фотки певца Антона Слэша, которые он выложил... - Суки! Суки! Суки! Какие же вы все суки! Время от времени взрывался я, и шматки разодранных журналов летали по комнате. Так почему же на самом деле Алина Ли развелась со своим красавцем-мужем? Но пытался я приобщиться и к серьезной литературе. Поэт Анатоль Марэ, живой классик. Двадцать пять фунтов за сборник стихов, подарочное издание. «Того во имя, кто зачал тебя, В предвечности свой жребий возлюбя; Его во имя, кто в душе вселил Любовь, отчаяние, преизбыток сил; Во имя часто зованного здесь...» - Старый! Жирный! Лысый педик! Стихоплет поганый, сука! Когда я драл эту книгу, то порезал палец краем листа. Так просвещенный гений свободной страны отомстил рабскому варвару, уничтожившему его книгу. И я начал пить пиво. Вечером, как стемнело, я выходил из дому и шел к сияющей всеми огнями площади в паб Веселый Поросенок, брал пиво и садился за отдельный столик на веранде. За вечер я выпивал три-четыре бокала, по шестьдесят центов штука, а соленые крендельки давали бесплатно. Я растворялся в этом золотом бокале, в этом гуле бесконечной толпы, в сигналах клаксонов, в музыке - приглушенной и невидимой, в режущей глаза видео-рекламе на гигантских мониторах на стенах домов. Прямо через ограждение, у клумбы, каждый вечер стояли две девочки. Одна лет четырех, с почти белоснежными волосами цвета молока с медом. А вторая лет десяти, худенькая и с огромными, бездонными, голодными карими глазами. Они сидели прямо на брусчатке и из шнурков кислотно-яркого цвета плели какие-то браслетики, выкладывали их на коробку и продавали - по паре монет штука. Прохожие частенько покупали. Девочки постоянно отворачивались и пересчитывали пятаки, и когда набиралась нужная сумма, они сворачивали торговлю, забирали пакет со шнурками, а коробку-витрину прятали под крыльцо паба, где я сидел. Потом они шли в киоск фастфуда и брали всегда большую порцию золотой жареной картошки и мороженое, а колу там наливали бесплатно. И даже все съев и выпив, они долго еще сидели за столиком. Старшая ходила в газетную лавку и покупала просроченный женский журнал мод по дешевке. И вот до глубокой ночи они разглядывали глянцевые картинки. Один раз, когда их уже не было, из паба вышли четверо пьяных парней, нашли их коробку и стали ржать и играть ею в футбол. В конце концов они ее расплющили, обоссали и ушли. Я тут же пошел в круглосуточный супермаркет и купил пластмассовый ящик для белья, и поставил его на место уничтоженной коробки. Но следующим вечером девочки не появились. Может, переехали куда, а может, в школу пора было идти? Ящик мой так и остался там не тронутый. Просидев допоздна, я шел домой. В минимаркете у дома я брал всегда одно и то же. Бутылку водки за четыре фунта, мегабургер, колу, салат с морепродуктами и сырное ассорти. И так сидел еще пару часов перед телеком, смотря бокс или фильмы для взрослых (ночью такие показывали). С таким образом жизни пришлось мне опять начать считать деньги, а я уж отвык от этого. За квартиру платил я семьдесят пять фунтов да плюс еще двадцать пять за воду, свет и беспроводную сеть. Итого сотка. На пиво я тратил два фунта, пять на бутылку водки, закуска - три, и завтрак утром пять, итого пятнадцать в день, и четыреста пятьдесят в месяц. Уже пятьсот пятьдесят. Пятьдесят фунтов получались даже лишними, но скопить их не представлялось возможным, так как они куда-то бесследно исчезали. В ближайшем банке я открыл сейф, куда запрятал те пять штук. Открывать счет боялся, Институт мог в любой момент хлопнуть мои счета. Не знаю почему не устроился я на работу. У меня не было никакого образования, и я нигде и никогда не работал. Кем бы я мог пойти? Я никогда не представлял себя кем-то. Какие профессии вообще существовали на бирже труда? Ремонтник механизмов? Выгуливатель пони? Выкладыватель кофе и документов на стол начальника в начале рабочего дня? Уборщик гандонов и накладных ногтей после проведения гей-парада? Ну, допустим. И получать за это девятьсот фунтов. Из них двести забирали бы на налоги, и на руки выходило бы семьсот. А я за просто так получал шестьсот. Смысл? Я размокал. Я ждал. Я готовился... Свободный Канал я помнил смутно. Несколько раз ночью я натыкался на их передачи. Всего одна нарочито дешевая студия. На каких-то коробках сидят нечесаные морды и ядовито умничают на всякие темы. Они позиционировали себя как «единственный независимый канал», который ни от кого не зависит и существует исключительно на пожертвования зрителей. И им верили. Хотя даже такой пенёк, как я, и то понимал, что на Вангландском телевидении ни одна жаба не квакнет без высочайшего дозволения Института Мировой Демократии. Когда они позвонили мне, я почему-то напрягся, предчувствуя беду. Молодой голос сообщил, что меня приглашают на передачу Откровенное Мнение. Я сказал, что подумаю. Они сказали, что перезвонят. Я задумался. Мне казалась, что после того случая на телевидение мне путь заказан, или все же Институт на меня имел какие-то планы? Ту передачу, где я оскандалился, в эфир так и не пустили. Хотя этот канал был крохотным, с ничтожным рейтингом, но все же. Я решил позвонить в Институт. Да, ответили в Институте, это все реально, предложение в силе. Нет, стипендию Вышковера-Логовенко мне не вернут. Нет, и квартиру на Весенней тоже. А вот двести пятьдесят фунтиков за сорок минут беседы - это вполне реально. Мне повезло, мне дают второй шанс. А Институт редко кому дает второй шанс, намекнули мне. Ну я и согласился. Все лучше, чем тухнуть дома. Я все надеялся, что если буду выходить в свет, то все же встречу необходимых мне людей. В студии кроме меня было еще двое. Ведущая - девушка неформалка, с черными ногтями, губами и глазами. В черной мантии с капюшоном, узких джинсах и ботинках на толстой подошве. Второй приглашенный был парень. Среднего роста, моего возраста. Темноволосый, с умными карими глазами. Тонкие черты лица, тонкие губы. Что-то было в нем такое, что заставляло всматриваться, чтоб разглядеть его лучше. Я с удовольствием наблюдал за ним, за движением его губ, за улыбающимися глазами, и почувствовал, что он мне понравится. - Вот эта тема врожденной ненависти Мидландцев, честно сказать, она мне не понятна, - начала ведущая, и по тембру голоса я понял, что это парень. Присмотревшись, заметил и кадык. - Она тебе и не должна быть понятна, - отпив из бумажного стаканчика, проговорил гость. - Ты не понимаешь ее, потому что ты живешь на другой планете. Мидландцы устроены так, что им всегда необходим враг. Когда нет внешнего врага, они находят внутреннего. Они борются, они постоянно со всем борются: с собой, с другими, ближними, дальними. Вся их жизнь - это борьба. Вот сейчас мы у них враги. И тут... это не просто ненависть. Там целая адская ядовитейшая смесь. Это ненависть и страх, презрение и восхищение. Они понимают, что мы лучше их, счастливее их. Они в этом никогда не признаются, но чувствуют это - и это их бесит, просто разрывает изнутри. Они пользуются нашими идеями, нашими гаджетами, они пытаются скопировать нашу эстраду и кинематограф, пытаются подражать нам в литературе - и все равно называют нас кончеными, а себя великими. Если мы такие прогнившие, то почему же вы так много времени и сил уделяете на борьбу с нами? Но они не могут... не могут существовать как самодостаточная нация. Каждая нация базируется на любви к родине, и только они строят свое общество на ненависти к соседу. И вот поэтому они и не принимают наш образ жизни, нашу свободу, законы, правила. Они понимают, что если у них не будет этой ненависти, они просто растворятся и перестанут существовать как нация. - И ты думаешь - у них поэтому такое отношение к гомосексуалам? - Да! Конечно! Я вообще уверен, что нормальный человек не будет столько времени уделять этому вопросу. Мое мнение... мое убеждение... что геев ненавидят только латентные геи, те люди, что чувствуют в себе эти наклонности и боятся их, не могут признаться в этом даже самому себе. Подсознательно они чувствуют интерес к этому, но они воспитаны в этом тюремном обществе, в котором такие отношения являются страшным табу, вот почему они так бесятся и раздражаются, когда сталкиваются с этим вопросом. - И они тупо не хотят примериться с собой и готовы вот так вот мучить себя? - Да. Я же говорю - борьба. Борьба с собой, своими чувствами, мыслями, борьба со всеми и ненависть ко всем! - И что... что ты предлагаешь? - А что тут можно предложить? Нация, которая проповедует только ненависть, не должна существовать. - Даже так?! - Да. Ничего другого я не вижу. Их нужно взять под внешнее управление как можно скорее. Это поколение уже потеряно, но вот дети вполне могут вырасти в нормальных людей. И вот в таком вот ключе беседа неспешно текла дальше. Иногда меня о чем-то спрашивали, и я что-то мычал в ответ. Я бы мог многое сказать по этому поводу, но ярость душила меня, взрывалась в сердце, разрывая его на клочки раз за разом, и все мои духовные и телесные силы уходили на то, чтобы держать себя в рамках приличия. Не знаю, как я выдержал до конца, но когда выходил прочь из студии, меня все еще потряхивало в холодной ярости. В вестибюле телецентра я остановился проверить баланс на карте. Да, двести пятьдесят фунтов уже были там. Я уже хотел уходить, как вдруг увидел этого тонкогубого брюнета, который шел прямо на меня. Судорога прошла по моей правой руке, так мне хотелось ему вмазать, но страшным усилием воли я загасил этот порыв. Он снял деньги с банкомата, подошел ко мне и протянул руку, а я вдруг плюнул ему в лицо. Это произошло самопроизвольно, я ничего не мог с собой поделать. Однако брюнет достал платок, вытер лицо и улыбнулся: - Спасибо! - рот его был полон ровных мелких зубов. Я пристально посмотрел на него. На миг мне показалось, что у меня поехала крыша и я уже начал видеть галлюцинации. Но, к сожалению или к счастью, я был пока здоров. Не похоже было, чтобы и он был под веществами. - Че ты на меня так смотришь? - улыбнулся он, и глаза его блеснули из-под черных бровей. - Я реально хочу поблагодарить тебя! Ты слушал меня целый час, и в твоем сердце от моих слов набухла реальная ярость, такая злоба, что ты захотел ударить меня - и только не говори, что нет, я по глазам видел. А раз мои слова вызывают у зрителей такую реакцию, значит, я свою работу делаю отлично! Я молчал. Мне хотелось побыстрее уйти. - Не веришь? Ну вот, смотри! - и он полез в кармашек джинсов и достал перстень клана Ледяной кот. Настоящий, золотой, с голубым профилем оскалившегося кота. Я замер. - Я тоже из клана. Такой же непутевый, как и ты! Покажи свой. Я поднял четырехпалую кисть. - Твою мать! Так это правда! Прости. Я думал - это приврали по телеку! - он сочувственно цокнул языком. - Ну тогда тем более пошли! Пошли, я тебя угощаю. Ежели на чужбине встретились два Кота, то разве ж один не преподнесет другому добрую чарку вина? Он обнял меня за плечи и увлек за собой. Идти было недолго. Выйдя из телецентра, мы пересекли сквер и вышли к музыкальному театру, на первом этаже которого раскинулся дорогущий ресторан «Хрустальная комната». Когда мы вошли, я честно предупредил: - Я на соске, у меня в день пятнадцать фунтов лимит, а сюда без сотки и не зайдешь! - Ерунда! Чушь! Не желаю слушать! - по-барски отмахнулся он. Не успели мы войти, как нас провели к столику. - Заказал заранее, чтобы обмыть гонорар! - усмехнулся он. Я огляделся. Хрусталя здесь было мало, разве что только люстры. Помещение было старое, еще имперских времен. Все везде - белый холодный мрамор, стройные колонны, обнаженные статуи и золотые узоры. Он заказал телятину, элитного коньяка, что-то еще. Видно было, что бывал уже тут не раз, персонал хорошо знал его. - Володя, - протянул он руку, и мы познакомились. Ловко и хищно орудуя серебряными ножом и вилкой, он резал красивое, розовое, податливое мясо и, глядя в тарелку, неспешно вел разговор. - Это все бизнес. У нас все везде сейчас бизнес. Люди торгуют всем! И если раньше торговали просто вещами: пирожками или машинами, то сейчас торгуют мечтами, желаниями, религией, страхами. Торгуют политикой. М-м-м-м! - он положил в рот развратно-красивый розовый кусочек нежнейшего мяса, закрыл глаза и застонал. - Я торгую ненавистью. Мидландофобией. Очень ходовой товар сейчас. Я прихожу на передачи и говорю то, что от меня требуется. Я разжигаю ненависть к Мидланду, к нашей любимой родине, дожил, сука! - он слил последние капли с бутылки по рюмкам и заказал новую бутылку. Я так и не заметил, как высосал полбутылки коньяку. - Но это же... это же называется разжигание межнациональной розни... - как-то приглушенно начал я. - Это же уголовное дело! - Еще какое! - все загружая в рот кусочки мяса, быстро жевал он. - В Вангланде вообще с этим строго. Гомофобия, разжигание ненависти, насилие над животными, педофилия - все это очень серьезные статьи. - Но тогда как же так? - нахмурился я. Он навис над столом и интимно приблизился ко мне: - Есть такая вещь как поправки к закону. И есть еще одна очень интересная вещь - секретные предписания. И вот одно такое секретное предписание гласит... - он обернулся по сторонам, - представителей любой нации ненавидеть нельзя, а Мидландцев можно! Понял? Ты можешь сказать - этот южанин идиот, и это будет нормально, законно. Но если ты скажешь - все южане конченые идиоты, тебя посадят. Но если ты скажешь - все Мидландцы рабы и кровожадные звери, то тебе дадут за это денег. Врубаешься? - Но... но почему? Он кинул в рот последний кусочек, поднял рюмку и посмотрел жидкость на свет: - Потому что это война. - Война? - Конечно! Самая настоящая. Война не обязательно должна быть горячей. Эта война холодная, информационная, финансовая, гибридная, война рынков, идеологий, война за Ретранслятор. - Но зачем? - Что значит зачем? Если бы какой-нибудь вангландский педик-полудурок задал этот вопрос - я бы понял, но услышать его от тебя, брат Кот? «Все или ничего» - чей девиз? Наш девиз! И вот у Института Мировой Демократии тот же девиз. Они хотят воссоздать империю. Хотят вернуть себе неограниченную власть «от моря - до моря», как было раньше когда-то. Союз Северных земель уже под ними. Эти дрочилы слишком изнежены и ни на что не способны. Южане по сути тоже. Там у Института свои рычаги влияния, в любой момент они могут либо раздуть войну, либо потушить ее. И только наш Мидланд у них как камень на зубах. - Но почему нельзя торговать, жить в мире? - Да какая, нахер, торговля?! Ты о чем вообще? Это битва за Ретранслятор, я же говорю. - Что это значит? Он надолго замолчал, наполнил рюмки и начал: - Ретранслятор - это телевизор, ну в смысле все средства массовой информации вообще! Сеть, газеты, радио, кино, реклама, образ жизни, мода, общественное мнение - все, что ты видишь вокруг. Люди думают, что мысли в их голове принадлежат им, но на самом деле их придумывают... там, где нужно. Понимаешь? Тот, кто имеет доступ к Ретранслятору, тот имеет неограниченную власть над людьми и может делать с ними все, что хочет. Южанам в этом отношении не повезло, у них доступ к Ретранслятору получили конченые ублюдки. Но это народ такой - темный, еще не вышедший из племенного периода. Императоры пытались их облагородить, строили театры, школы, но, видно, там требуется гораздо больше сил и времени. А вот нам повезло, у нас власть взяли более-менее грамотные люди, которые решили, что лучше потихоньку, но постоянно спокойно грабить богатых, чем обдирать нищих и ждать бунта. - Ну, это я понимаю, а зачем воевать-то? Нам с Вангландом? - Да потому что наши Ретрансляторы настроены на разные волны. Наши говорят: «Вот это - белое, а это - черное». А в Вангланде говорят: «Нет! Черное - это белое, а белое - это черное!» А это очень нехорошо для системы. Это ее расшатывает, беспокоит, вопросы нехорошие в головах начинают появляться. Всегда должна быть только одна точка зрения, так жить проще. Я молчал. Я понимал, что он хочет сказать, но все равно не верил. Неужели все так просто... и ужасно одновременно. За соседним столиком сидел здоровый, плечистый, мордатый мужик в женском черном платье и шляпке на шишковатой голове и изучал винную карту. - Стипендия Вышковера-Логовенко - это сколько? - вдруг спросил я. - Ну, кому как. Предатели же разные бывают. Не меньше пятнашки, это точно. - Пятнадцать штук! - ахнул я. - А эти тебе сколько гонорара дали? Он попросил счет: - Трешку. - А мне... - Двести пятьдесят, знаю, сам так начинал. Он расплатился, прибавив к сумме еще почти тысячу, наверное, был должен тут, и мы не спеша вышли. - Продолжим! Непременно продолжим! У тебя дела есть? Отмени все, я тебя все равно не отпущу! - петушился он. От бутылки коньяка я уже был хороший. - Я еще раз говорю, у меня денег нет. - Не говори мне о деньгах! Деньги - это резаная бумага! Институт еще напечатает. Так! - он осмотрелся. - Знаю я хорошие места, но сегодня мне в центре лучше не светиться. Ладно. Поехали ко мне. Такси! В такси он протянул мне стальную фляжку с коньяком. Закусить было нечем, и чтобы отвлечься, я спросил: - А кто они вообще такие, Вышковер и Логовенко? - Да ну тебя! - отмахнулся он. - Я серьезно. - Да не гони. Ты гражданин Вангланда и не знаешь, кто такие Великий Бо и Лёня? - Не знаю. Он усмехнулся и покачал головой. - Вышковер - это у них светило научное. Знаменитый профессор, который всю жизнь изучал геев. - Да иди ты! Нет такой науки! - В Вангланде все есть. Он лет пятьдесят на это потратил, реально. Ходил с линейкой, мерил члены, записывал возраст, выявлял интересы. Кто как любит сосать, кто сколько в жопу дает и тому подобное. - Да хватит гнать-то! - смеялся я. - Клянусь! У него сотни научных трудов. Целые библиотеки книг. Он еще при жизни основал целый институтский городок - не один институт, а целый комплекс, где занимались вот этими исследованиями. Он у них как гуру, основатель целой государственной философии. Правда, к концу жизни он отошел от исследований и занялся правозащитными делами. А вот Логовенко - это уже наш полудурок, бывший земляк. Нашего примерно возраста парень. Там у него все началось с того, что он еще в Мидланде в школе написал стихотворение. Там им задали задание написать стих или что-то вроде того, а он возьми и напиши пидорастическое стихотворение. - Зачем? - Ну, больной на голову. Учителя, конечно, в шоке, как так, спрашивают, может ты ошибся, не то хотел сказать. Он настаивает - все именно так. Ну, повели его к директору, позвонили родителям. Он приходит на следующий день к директору и опять утверждает, что хотел написать именно это, именно так и никак иначе. Директор в шоке. Начинает сначала ласково, потом уже все более и более жестко разговаривать с ним, так сказать, обрисовывать ему дальнейшие перспективы. Тот ни в какую. Уперся. И тут позвали директора куда-то, нужно было ему отлучиться. Логовенко остается в кабинете один, достает гвоздь из кармана, заранее заготовленный, снимает штаны и прибивает себе яйца к стулу. - Да харэ, слышишь?! - я закатился со смеху. - Какие яйца, чё ты гонишь? - Отвечаю! - Да как так-то? Сам себе? Яйца? Как такое вообще возможно? - Прибил яйца! Кожицу - мошонку оттянул - и присобачил к стулу толстым словарем! Факт! Ты же знаешь, там кожа такая не чувствительная, ее можно спокойно продырявить. Так еще тюремщики делают. - Но зачем? Смысл? - Ну дебил! Больной на голову! Ну вот. Директор в шоке, конечно. Вызвали всех, кого можно. Вытащили гвоздь. Его сначала в госпиталь, потом в дурдом - проверять на адекватность. И вот из дурдома он связался с этим... вышел на сайт этой правозащитной организации для гомосеков, которую курировал Вышковер. Что тут началось! Мать моя женщина! Передачи, фильмы, выступления протестные. Что ты! В итоге Вангландцы арестовали шпиона нашего и предложили обмен. Ну, наши и поменяли. Выписали его из дурки и обменяли. Ну, а тут его уж как героя встретили. Мальчик-поэт, не сломленный фашистской машиной. Хотя его и не ломал никто, че его ломать-то? Захотели бы сломать - сломали бы! Да и поэт из него - как из меня балерина. Насколько я знаю, он вот это только одно стихотворение и написал. Поэт хренов. Вот тут направо, да! - кивнул он водителю. Мы вышли на просторной парковке мотеля «Королева Сибилла», и на первых порах я даже не понял, где нахожусь. Город остался позади в сероватой дымке. Вокруг были только стальная нитка трассы и пустыня от горизонта до горизонта. Сам мотель был длинным прямым одноэтажным зданием в светло-розовых тонах. Володя рассчитался, дав щедрые чаевые, и смело повел меня в домик управляющего. Я ничего не понял, но решил помалкивать. Ресепшен был темный, душный, с колокольчиком на двери, кошкой в кресле и множеством цветов в горшочках. Все окна были занавешены от палящего солнца, но оно все равно пробивалось сквозь щели. Тут у стойки шевельнулось нечто громадное, словно шкаф бесшумно решил перейти с места на место. Я напряг зрение после яркой улицы и увидел громаднейшую женскую фигуру. Безразмерную, выше двух метров и больше центнера веса, просто обескураживающе массивную. Хоть она и не двигалась, но было слышно ее тяжелое, какое-то астматическое дыхание. Я все свои силы потратил на то, чтобы скрыть удивление, но я был пьян, и все было напрасно - я один фиг уставился на гигантшу. - Привет, радость моя! - почти лег на стойку Володя. - Я тебе денежку принес. Бери, пока даю. Ну и что, что мало, хоть что-то! Я же тебя люблю! Ну и вот, - он обернулся ко мне. - Вот мой друг, родственник. Телезвезда! - он зашел за стойку и снял ключ с гвоздика. Великанша подняла на меня влажные глаза, и я услышал, как она с укоризной произносит: - Опять напился. Сегодня-то по какому поводу? - Как по какому? Сегодня праздник День Гонорара, кхи! Пойдем! Я почему-то кивнул ей и выскочил за Володей. Мы пошли вдоль ряда белых дверей. - Любит меня, ну а я же не против, пусть любит. Опять же, койка и харчи за бесплатно! Он подмигнул мне, открыл дверь и завалился вовнутрь. Это была самая простецкая комната-коробка. Низкий потолок, телек у двери, кровать, тумбочка - и тут же, без двери и ограждения, раковина с зеркалом и за углом - за целлофановой занавеской - унитаз и квадрат душевой с дыркой посередине. Он вставил ключ-карту в кондер, и тот тут же ожил. Включил телек и полез в маленький холодильник за льдом. Из-под кровати достал огромную бутыль виски. Мы сели на кровати и чокнулись. - Рад я, что тебя встретил. Ты меня поймешь. Родня как-никак! - он жадно отпил из бокала, чувствовалось - хотел побыстрее напиться. От пачки денег, полученной в телецентре, у него уже почти ничего не осталось. - А я дурак. Дурак! И никогда не прощу себе, что я такой дурак! У меня все было! Старший сын, наследник Семьи. Карта с неограниченным лимитом, дома, дачи, машины. Да и ерунда это все! Уважение! Вот что главное! Когда ты шел, то все видели, что ты - Ледяной Кот! Человек из Клана! Ты гулял, ты делал дела, отдыхал, куражился! Там простор был, на родине, там душевно было, правильно. Законно! Государь! Отцы! Все как полагается! Мужик был мужиком, баба - бабой, а педик... этих вообще не было! Каждый на своем месте. Тут господа, тут холопы. Чистокровные. Чистая раса, понимаешь? А тут? Каждая цветная скотина имеет право на тебя в суд подать! - Да и по дурости я встрял! По дурости! - он в очередной раз осушил бокал и налил по новой, благо бутылка виски была огромна. - Оля ее звали. Если б ты только видел, какая красавица! Чудо! Чудо, просто чудо! Много баб у меня было, но такая... такая! Волосы... блондинка. Глазищи голубые, губки, что ты! А взгляд-то, взгляд. И даже, вот ты понимаешь, вот... просто смерть как офигенна! Просто до безумия! И не только снаружи, но и внутри! Такое вытворяла, ненасытная. Я уж думал - все перепробовал, но она - это нечто! Шестнадцать лет, твою мать! Ну, я и пропал! Пропал напрочь! А она из Каменного Волка, племянница вождя. Да и это еще не все. На выданье она была, сватали ее за этого змея, Алексашку, наследника Небесного Тигра. А это серьезно. Это, блядь, не шутки. А я не знал же сначала, да и сам я был женат. Наврала она мне, сказала - просто из обычной семьи, не дочь вождя. Ну мы с ней зажигали! Ты не поверишь! На яхте уплывали в открытое море, и там - на сутки, до синяков, до рвоты, до истерики! Такое было! Ваня мне говорил, предупреждал, да я ниче не слышал! Я думал, что деньги и власть будут всегда со мной. Авторитет. Дурак! Ну и все. Узнал батя ее, жених ее, Государь был недоволен, попортил девку. Жесть. Я, короче, в бега. Ну а куда бежать, знамо дело - в Вангланд. А тут эти бляди насели на меня, окружили шакалы поганые, ну я и начал вякать, раскрыл пасть. Ваня уже потом сказал мне, что зря я начал на Родину гнать, зря поддался Институту. Нужно было тихо сидеть - и все. Когда дома бы все улеглось, я бы вернулся по-тихому, когда Государь бы забыл обо мне. Да чё уж теперь говорить? Уже не воротишь. Диссидент херов! Ну зачем я тогда стал это все писать, говорить, зачем? - он вздохнул, глаза его покраснели. - Ну и все. Там меня прокляли. Дороги назад нет. Но и тут тоже не удержался, слетел со стипендии, теперь вот перебиваюсь всякой дрянью. - А тебя почему лишили? - Да... было там... всякое... - он опять наполнил бокалы. - Вот так и заделался я шутом у этих педерастов. Лаю на свой родной народ, на свою страну, сука. Долги кругом. В одном месте вроде дыру заткнешь, так из другого захерачит. Не успеваешь поворачиваться, - он оглядел меня словно бы видел впервые. - А где ты живешь? - На площади Шлимана. А ты как часто на такие передачи ходишь? Он встал и пошел в туалет. Стоял, пошатываясь, держась за стенку. - Да раз в неделю, может, даже и два. - Это двенадцать штук выходит. И имея двенадцать штук в месяц, ты живешь в этом клоповнике? - У меня долгов много. Много всякого... такого... суды одолели... - он закончил и подошел к темному окну. Уже стемнело. Слеза скользнула у него по щеке. Он закурил, глядя в темноту, отодвинув плотную занавеску. - Я видел тебя с этим педиком, с блондином. Журналист он какой-то. Нафиг ты с ним ходил? Ты че, его трахал? - я кивнул. - Подожди. Если ты его трахал, а он педик, то, значит, и ты тоже педик? - он подошел ко мне и положил руку на плечо. Я молча, задумчиво кивнул. - Нахера? Хотя я тебя не виню. Ты хороший пацан. Ты свой. Кот. И это правильно... всех этих тварей трахать надо! - уже почти не имея контроля над своим телом, он грузно завалился на кровать, застонал и перевернулся на спину. Опять отпил из бокала, крякнул и закурил. Нога об ногу начал скидывать кроссовки. - Если бы ты знал, как сильно я их всех ненавижу! - он тяжело вздохнул. - Веришь, нет, я бы сам, лично их всех бы перебил. Не... Баб и детей в сторону, конечно, а вот мужиков... всех бы. Весь Вангланд. Решил бы вопрос раз и навсегда! Я закурил его сигареты. Где-то я это все уже слышал. - А где ты живешь? - На Шлимана, - я встал и подошел к окну. - На Шлимана... - проговорил он и захихикал. - Суки... Я бы... всех их... трахать... давай баб закажем... - и он замолк. Я тоже уже бы полностью в футляре. Долго стоял, держась за окно, и глядел на ряд уличных фонарей. Когда я обернулся, в комнату уже вошла гигантша. Она сидела на кровати и, положив его голову на свои необъятные ляшки, приглаживала его волосы. Я долго смотрел на нее, все думая, удастся ли мне сказать предложение или просто уйти молча. - Извините... - проговорил я и вышел прочь. Такси не было долго. Я сидел прямо на поребрике. Асфальт был мокрый. Голубые буквы «Мотель Королева Сибилла» горели прямо в черном небе. У каждой двери желтой краской было размечено парковочное место. Бабочка истерично кружилась вокруг фонаря. Изумрудная ящерка, словно украшение, вылезла из кустов и с довольной мордочкой уставилась на меня. Как добрался я до дому - не помню. И как уснул - тоже не помню. Я был смертельно пьян в ту ночь.