"Последний шанс"

За неделю до Жатвы я возвращаюсь домой. Во-первых, хочу больше времени проводить с мамой и папой. Вдруг это последние дни, которые у нас есть. Во-вторых, у меня начинаются проблемы со сном. Каждый вечер, ложась в постель, я думаю о будущем. И не могу его себе представить. От министра Антония уже месяц нет вестей, и я больше не ощущаю угрозы с его стороны. Но от этого все становится только сложнее. Несмотря на переезд, я по-прежнему провожу каждый вечер с Гейлом. Смены в шахтах теперь длятся по двенадцать часов, поэтому домой он возвращается поздно. Я дожидаюсь его у калитки, а потом мы просто сидим рядом на бревне и молчим. Я прижимаюсь к его груди, Гейл обнимает меня за плечи или держит за руку. И я понятия не имею о чем он думает. Да это и не важно - главное, чувствовать его тепло и поддержку. В результате я каждую ночь нарушаю комендантский час, но не особо из-за этого волнуюсь. Миротворцы в последнее время практически не проводят рейды, и я уверена, что даже если попадусь, серьезных проблем у меня не будет. Мысли о рейдах, миротворцах и надвигающейся революции все реже приходят мне в голову. Вместо этого я постоянно думаю о Жатве. Чем ближе этот день, тем больше я тревожусь. И тем абсурднее кажется принятое когда-то решение. Как, ради всего святого, я собираюсь выживать на Арене? И почему я думала, что готова к этому? В ночь перед Жатвой я не смыкаю глаз. Нам по-прежнему неизвестно, какой будет жеребьевка. Пит думает, что на Арену отправятся они с Хеймитчем. Или просто так говорит, желая успокоить меня. И мне, хоть и нелегко признаваться, хочется в это верить. Мне хочется верить в то, что на Арену попадет кто угодно, кроме Прим. Потому что в таком случае я смогу забыть о своем безрассудном обещании. Утром я старательно крашусь, чтобы скрыть следы бессонной ночи, укладываю волосы и надеваю новое зеленое платье. Критически оглядываю себя в зеркале и добавляю босоножки на каблуке. На Жатву, как на праздник... Мама рассказывала мне, что давным-давно, в том мире, который мы утратили, тоже были войны. И во время одной из них женщины, проживающие в оккупированных городах, выражали протест против происходящего, крася губы красной помадой. Тогда я подумала, что это красивая сказка. А теперь сомневаюсь - потому что сегодня, в условиях реальной опасности, мне особенно хочется быть красивой. Перед Жатвой ко мне заходит Гейл. Прижимает меня к себе и целует. А потом усмехается и повторяет фразу, которую сказал мне в прошлом году: - Классное платье. - Ну, а вдруг на этот раз я все-таки туда поеду, - отвечаю я, непроизвольно улыбаясь. Улыбка получается нервной, но это лучше, чем ничего. Гейл чуть отстраняет меня, и его ладони ложатся на мои плечи. - Мадж... Но я поспешно мотаю головой. - Ничего не говори, ладно? Давай просто подождем и посмотрим, что будет дальше. Он хмурится и, похоже, собирается спорить. Но тут, на счастье, в прихожей появляются мои родители. На Жатву мы идем все вместе, но когда оказываемся на площади, Гейл оставляет меня, чтобы присоединиться к своей семье. Перед тем, как отойти, он останавливается и сильно, до боли сжимает мне руку. - Ты не обязана этого делать. Кого бы не выбрали. Я... пойму. Я только киваю в ответ, а потом долго провожаю его взглядом. Мне хочется кричать. А вместо этого я улыбаюсь и повыше поднимаю подбородок. Что бы не произошло дальше, я смогу это выдержать. Мама стоит рядом со мной, а папа поднимается на сцену, где уже расположились дежурные миротворцы. Я пытаюсь разглядеть за сценой Эффи, но ее нигде нет. И только когда рядом с папой оказывается другая женщина, я понимаю, что Эффи в этот раз не приехала. Очень странно, если учесть, сколько популярности ей принесла работа с Китнисс и Питом. Женщина, приехавшая вместо Эффи, выглядит истинной капитолийкой. Она высокая и статная, хоть и не слишком красивая. На вид женщине лет сорок, но она явно молодится. Ярко-рыжие волосы завиты локонами, глаза густо подведены. А губы покрыты золотистой помадой. Поднявшись на помост, женщина внимательно обозревает толпу. И на секунду задерживает взгляд на мне. Хотя, возможно, все дело в моем разыгравшемся воображении. Как только папа приветствует публику, женщина решительно отбирает у него микрофон. Голос у нее властный, хрипловатый. И почему-то он кажется мне знакомым. - Всем добрый день! Меня зовут Аврелия Агеласт. Я доверенное лицо Капитолия и в данный момент замещаю Эффи Тринкет. Здесь женщина делает паузу - видимо, дожидается аплодисментов. Но над площадью царит тишина. И она продолжает: - Уверена, вас всех интересуют правила сегодняшней Жатвы. Мы долгое время держали их в секрете, чтобы не портить сюрприз, - улыбка у Аврелии, как у акулы. Если бы акула умела улыбаться. Хотя... может и умеет. Я же ее только на картинках видела... Отгоняю от себя эти странные мысли, а новая сопровождающая тем временем продолжает: - В этом году у нас два нововведения. Во-первых, в жеребьевке будут участвовать только победители предыдущих Голодных Игр. Во-вторых, в этот раз мы не принимаем добровольцев. На Арену выйдет именно тот человек, чье имя я вытащу из шара. На меня накатывает волна облегчения. И одновременно с этим возникает жгучее чувство стыда. Я не попаду на Арену! Мне не придется участвовать в Квартальной бойне! На кого бы не пал жребий, я просто не смогу занять место этого человека. В ушах звенит от волнения. И я с трудом заставляю себя сконцентрироваться на следующих словах Аврелии. - Поскольку в вашем дистрикте не осталось победителей женского пола, жеребьевка будет проведена среди всех женщин старше двенадцати лет. Имя каждой претендентки указано только один раз. Поэтому Жатва будет честной. Аврелия улыбается и медленно оглядывает толпу. И снова на секунду задерживает взгляд на мне. Я смотрю на нее и не могу понять, где я слышала этот голос. Может быть, по телевизору? В тот раз он звучал немного иначе... - Сначала мужчины, - произносит Аврелия и направляется к шару, который как раз выкатывает на сцену один из миротворцев. Внутри шара сиротливо лежат два листочка. Женщина запускает руку внутрь, достает один из них и читает вслух: - Хеймитч Эбернети. На секунду над площадью повисает тишина, а потом Хеймитч выбирается из толпы и спокойно поднимается на сцену. Выглядит он совершенно невозмутимым, но я не обматываюсь на счет своего несостоявшегося ментора. Скорее всего, Хеймитч пьян. Впрочем, даже несмотря на это, мне тоскливо видеть его на помосте. За последние несколько месяцев мы много общались, и я прониклась к Хеймитчу искренней симпатией. - Теперь дамы, - говорит Аврелия, направляясь к другому шару. Он заполнен листочками на три четверти. Женщина опускает руку внутрь и тут же вытаскивает ее. Поднимает голову и бросает на меня странный взгляд. А потом произносит, даже не глядя на листок: - Мадж Андерси. В первый момент я не понимаю, что происходит. Это настолько неожиданно и дико, что просто не укладывается в голове. Но тут рядом со мной вскрикивает мама, и я прихожу в себя. Сопровождающая назвала мое имя. Именно сегодня, когда в Жатве не могут участвовать добровольцы. И... И я вдруг понимаю, когда и где слышала ее голос. Мама вцепляется в мою руку, почти теряя сознание. Отчаянно мотает головой. Я пытаюсь освободиться, но она не отпускает. Только шепчет: - Нет, Мадж... Нет... - Все хорошо, - говорю я, выворачивая запястье из ее пальцев. - Мамочка, все в порядке. Все обойдется. К нам уже протискиваются миротворцы, и я боюсь, что они навредят ей. Но, к счастью, положение моего отца по-прежнему имеет значение. Маму отрывают от меня очень осторожно, почти бережно. И я спешу на сцену, стараясь не оглядываться. Хватит того, что впереди меня ждет отец. Аврелия улыбается мне и уже не скрывает злорадства. Я прохожу мимо нее и негромко произношу: - Передавайте привет супругу. - Непременно, - шипит в ответ женщина. Но я уже обминаю ее и останавливаюсь рядом с отцом. На нем нет лица, и мне ужасно хочется его подбодрить. Но я не знаю как. Поэтому просто обнимаю его и шепчу на ухо: - Я люблю тебя, папа. Я тебя очень люблю. Позаботься о маме. А потом отпускаю и стремительно направляюсь к Хеймитчу. Он смотрит на меня, чуть прищурившись, но удивленным не выглядит. А когда я останавливаюсь рядом, мужчина протягивает руку и сжимает мою ладонь. - Не смей реветь, - говорит он чуть слышно. - Только порадуешь эту змею. - Ни за что, - шепчу я в ответ. Но потом вижу в толпе Гейла, на лице которого застыло непривычное выражение растерянности, и понимаю, что реветь мне все-таки хочется. А ведь еще предстоит церемония прощания... Впрочем, как оказалось, церемонии в этом году тоже нет. Аврелия скомкано прощается со зрителями, и миротворцы начинаю подталкивать нас с Хеймитчем прочь со сцены. Пит поспешно пробивается к нам - он выглядит таким же ошеломленным, как и все остальные. Но ничего не говорит. Пока, во всяком случае. Папу оттесняют в сторону. Я еще раз оборачиваюсь, чтобы окинуть взглядом толпу, в которой стоят те, кого я люблю. И вижу, что мама безвольно висит на руках у миротворцев. Вот тогда-то я и теряю самообладание. Бросаюсь к ней, отталкивая с пути ближайшего миротворца. Отчаянно кричу: - Мама! Она не реагирует, а меня тут же хватают в охапку и отшвыривают прочь. Тонкий каблук ломается, и я теряю равновесие. Но упасть не успеваю - Хеймитч подхватывает меня, помогая удержаться на ногах. И не отпускает, потому что я не оставляю попыток добраться до мамы. - Давай, детка, соберись! - приговаривает мужчина, хорошенько меня встряхивая. - Они тебя туда не пустят, так что прекрати истерику. Чем быстрее все это закончится, тем лучше. Я понимаю, что он прав, но не могу успокоиться. И только когда мой взгляд натыкается на самодовольное лицо Аврелии, отчаяние уступает место злости. Заставляю себя перестать трястись и вырываться. Хеймитч отпускает меня, и всю дорогу до поезда мы не говорим друг другу ни слова. И только когда вагон, в котором мы едем, отходит от перрона, я позволяю себе расслабиться. Ни на кого не глядя, ухожу в отведенное мне купе, и закрываю дверь. Сбрасываю туфли и сворачиваюсь клубком на диване. Несмотря на бессонную ночь, спать мне не хочется. А плакать нет сил. В голове бьет набат, в ушах гудит. И мне очень хочется потерять сознание. Но делать это по заказу я, к сожалению, не умею. Что с мамой? Вдруг она умерла? А я даже не узнаю об этом. Она выглядела такой... поломанной. Как марионетка с обрезанными ниточками. Как... мы все. Мы все марионетки. И Капитолий может делать с нами все, что угодно. И пусть бы только Капитолий! Но Аврелия... эта напомаженная дрянь! И как я выдержу ежедневное общение с ней?! В груди болит так, что я начинаю подозревать у себя инфаркт. Но нет, вряд ли... Не может мне так повезти. И с чего я решила, что Антоний и его истеричная женушка оставят меня в покое? Вот ведь дура! Интересно, кто это придумал - он или она? Хотя, какая разница? Антоний, конечно, не знал, что я хотела попасть на Арену. И его супруга - тем более. Но это слабое утешение. Я хотела сделать это по собственной воле! Пойти на смерть, потому что я так решила. А теперь у меня даже этого нет. Теперь Аврелия будет упиваться моими страданиями. И... Внезапно мне становится еще хуже. Что будет с Гейлом? Накажут они его за то, что он был со мной? Или оставят в покое? Может, эта парочка успокоится, отомстив мне... В дверь стучат, но я не реагирую. У меня что-то вроде панической атаки - сердце колотится, как сумасшедшее, в груди болит, а дыхание сперло. Чувствую, как начинает кружиться голова, и прикладываю максимальные усилия, чтобы успокоиться. Закрываю глаза. Стараюсь дышать медленно и размеренно. Провожу руками по своим плечам, сжимаю и разжимаю кулаки. Я жива. Я в порядке... Сейчас я в порядке. Нужно просто успокоиться... В таком состоянии меня и находит Хеймитч. Молча подходит и садится рядом со мной. Тяжелая рука мужчины ложится мне на плечо. И я вдруг понимаю, что ему тоже сложно. Ведь он уже был на Арене. Вместе с моей тетей, которую я никогда не видела. С трудом успокаиваюсь и привожу тело в вертикальное положение. Смотрю на Хеймитча и хрипло произношу: - Я в порядке. Он молча кивает. Сейчас Хеймитч выглядит абсолютно трезвым. И смертельно усталым. Некоторое время мы молчим - только стучат колеса поезда. Потом Хеймитч встает на ноги и направляется к выходу из купе. У двери он останавливается, оборачивается ко мне. И обещает: - Я о тебе позабочусь.