Чердак на Великолепной Миле

      Любым своим грехам нужно хотя бы единожды взглянуть в лицо. Потому что когда-нибудь их всё равно обратят против тебя, ручаюсь в этом. Я смотрел в лицо своим грехам и видел их так же отчётливо, как видел сейчас молодого мужчину по ту сторону решётки оконца конфессионала.       — Святой отец, я согрешил...       — В чём заключается твой грех, сын мой?       С этой фразы начинался каждый мой день и ею он заканчивался. В принципе, вся моя жизнь состояла из грехов – своих, чужих, отпущенных и пережитых, оставленных в прошлом и нависших над головой страшным напоминанием. Только вот мои грехи заставили меня изменить свою жизнь и это оказалось тем, что я должен был ощутить. Тем, что мог бы ощутить каждый. Это вселило в меня веру, что любая душа способна получить прощение. Если захочет. Нужно было лишь помочь ей.       — Я очень давно был на исповеди… Если честно, я был на исповеди всего однажды… Простите, святой отец. Я... Согрешил… Я не знаю, как мой грех называется, я потратил много денег...       Мой собеседник кашлянул и замолчал, но я не стал подбадривать его понимающим словом – сейчас это было ни к чему. Я знал, что желание сбросить груз вины пересилит смущение и стеснение, всегда пересиливает – если уж человек нашёл в себе силы дойти до моей скамьи, то и исповедаться он сможет. Первый шаг самый трудный, но лишь после него я предлагал ладонь для решившихся.       Когда-то давно я нашёл в себе смелость изменить то, кем я был, и выбрал свой путь, по которому шёл теперь – я стал проводником для заблудших. Я понял, что есть те, кто, как и я, способен оценить свою жизнь через мутное стекло повседневных забот и проблем, и измениться в одночасье, но это требовало от них смелости. И если они не успеют сделать этот шаг вовремя, то однажды станет попросту поздно, и время не удастся вернуть назад для запоздалого покаяния. Я понял, что усталым, запутавшимся в своих грехах, людям нужна обычная ладонь на плече и немного поддержки, чтобы обрести решимость. Такая ладонь оказалась и на моём плече в момент начала моей новой жизни. Я же хотел стать для кого-то такой же поддержкой.       Сейчас – для моего прихожанина, решившегося наконец подать голос.       — Я развлекался с женщинами и просаживал деньги на скачках… Не я заработал их, но они ко мне попали, и я не знал, что с ними делать и поэтому пошёл развлекаться.       — Твои слова говорят о том, что в твоей душе есть раскаяние за твои поступки. Что привело тебя к таким выводам? Как ты смог понять?       Молодой мужчина напротив меня вновь прикрыл глаза, замолкая и собираясь с мыслями. Его лицо расчерчивали тени от деревянной решётки, не позволяя мне увидеть его полностью, накладывая на кожу глубокие теневые морщины, но от меня не могла укрыться его демонстративно подчёркнутая красота. Я видел чуть вьющиеся тёмные волосы, уложенные аккуратно и ровно, чистовыбритый подбородок и правильную форму носа, гладкую кожу, наверняка приятную на ощупь. Слишком неестественная чистота, к которой этот паренёк, судя по всему, не привык. Мне показалось, что его лицо нечасто было столь ухоженным, а волосы раньше не знали укладки, которую он решил вдруг сделать. Не его деньги? Неужели они пришли внезапно так скоро, что он попросту не понял, куда их тратить и поэтому наведался к цирюльнику, может быть, впервые в своей жизни. Дорогому цирюльнику, привыкшему обхаживать холёные лица, на которых этот грим держался бы намного увереннее и естественнее, чем на этом юноше…       Работа в приходе научил меня многому – распознавать людей в первую очередь. Я мог читать души по лицам, это было моим даром и моим проклятием одновременно, и я не могу сказать, что мой выбор сана не основывался на нём.       Сейчас я тоже читал – внимательно и осторожно, чтобы не показать своей личной заинтересованности, но лишь ради профессиональной помощи этому совсем ещё молодому мальчику, в чьей жизни уже нашлось место для раскаянья за свои дела… И сейчас главным для меня были сведённые на переносице брови и опущенные на порозовевшие высокие скулы ресницы. Я видел и упрямо сжатые губы и был уверен – мой собеседник молчит не из-за нехватки слов, а из-за внутренней борьбы.       Я научился различать наигранное сожаление на красивых лицах, да и на некрасивых тоже. Здесь игры не было. Стремление поделиться хоть с кем-то искренней виной затемняло опущенные глаза лучше полутьмы исповедальни, но и этот мрак внутренних переживаний был мне подвластен – за пять лет служения я научился видеть сквозь него и понимать, что терзает изнутри даже самые закрытые души. Этот окружающий полумрак, подчёркнутый лишь тусклым светом из неплотно прикрытых дверей, был моим помощником в направлении заблудших на верный путь – он успокаивал их и дарил чувство защищённости в этой мнимой темнице, в которую они помещали себя добровольно, оказываясь за решёткой оконца напротив меня. А уже я становился их уверенностью в том, что прощение будет получено.       Для меня не существовало людей по ту сторону перегородки – были лишь голоса и их истории. Я смотрел на своих прихожан и видел не мистеров и миссис, не чёрных и белых, не красивых и отталкивающих. Лишь души, пришедшие за успокоением. Там, за разделяющей нас стенкой, существовала лишь череда сомнений, откровений, обмолвок, поступков и осознаний... Я слушал исповедь души, а любая душа была прекрасна, если она пытается изменить себя во благо мира.       Тем временем, мой исповедуемый всё же решился на тихие, полные сожаления признания.       — Я не чувствовал радости, святой отец, мне было совестно от моего поведения. Раньше я не позволял себе безрассудные траты, а после получения наследства от моего покойного дяди в меня словно что-то вселилось. Я не могу остановиться и хочу получать всё больше удовольствия, у меня никогда не было таких денег, мне хочется потратить их все, и я ничего не могу с собой поделать... Это неправильно, святой отец?       — В удовольствии нет ничего постыдного, но только если твоя душа спокойна. Она спокойна?       — Нет...       О, как мне хотелось улыбнуться в ответ на этот горестный вздох и просто протянуть ладонь, опуская её на плечо мальчика напротив меня. Его сердце заходилось в противоречивых эмоциях и это было для меня столь очевидно, что хотелось по-отечески ободрить его и объяснить, что столь взволновавшее его душу транжирство является простым неумением распоряжаться тем, чего раньше у него не имелось.       Я действительно умел видеть людей, это не было моим бахвальством. Не может быть бахвальством то, что используется не для личного удовлетворения, а для помощи и указания пути. Не было оно и самонадеянностью – мой опыт основывался на моих же ошибках и самое большое, что я мог сделать для кого-то, это предостеречь его от похожих отступлений, указать верный путь и подсказать, что в жизни каждого есть выбор. Я принимал то, что посылалось мне предназначением и обращал его к другим – просто потому, что я видел, как может заплутать человек и что случалось с таким заплутавшим.       Не ошибся я и сейчас.       Глупый красивый молодой наивный мальчик, внезапно обретший то, что столь же быстро уйдёт от тебя, как и пришло, оставив после себя не приятные воспоминания, а тягостные думы. Тебе нужно всего лишь напомнить себе о том, что в твоём кармане не бесконечные доллары, а крохотная сумма, которая ускользнёт из твоих рук, если ты не будешь заботиться о ней.       Этот город и эта жизнь умеют лишить даже тех немыслимых богатств, которых ты и представить себе не можешь, не говоря уже о твоём, скорее всего, не таком уж и большом наследстве, если уж от получения его ты потерял голову. Как же хочется просто объяснить тебе это, мальчик...       ― Скажи мне, сын мой, что ещё ты чувствовал, когда понял, что твоей душе неспокойно? Почему ты решил прийти сюда и покаяться?       Юноша снова задумался. Я видел, как его лоб прорезала глубокая складка и как сдвинулись брови от искренних тяжёлых размышлений. Но я не торопил его, потому что понимал – путь, который проходишь сам, намного ценнее пути, по которому тебя ведут за руку, проторяя тебе дорогу. Я хотел бы провести, но вместо этого я всего лишь мог встретить по другую сторону пройденного пути, ободряя и поддерживая лишь словом, а не проходя его вместо этого мальчика.       А ещё мне нравилось видеть то, как отражаются на его лице внутренние переживания.       ― Я не находил себе места от того, что неверно распорядился тем, что попало мне в руки. Мой отец с детства приучал меня к разумным тратам, наша семья всегда нуждалась в деньгах, мой дядя не поддерживал нас, почти не разговаривал с отцом, но я за него не в обиде за это, он умер одиноким человеком, я хотел бы быть с ним в его последние дни… Я не ожидал того, что он оставит свои сбережения мне, но кроме меня у него больше никого не было и он…       Юноша вновь замолк, прерывая свою сбивчивую речь и не осознавая, видимо, что вновь повторяет уже сказанное, но я был рад этому – его откровения подтверждали мои догадки, а значит, я был на верном пути и те слова, которые должен был услышать от меня этот наивный мальчик, уже появлялись в моих мыслях.       За время, проведённое в конфессионале и приходе я научился этому – нахождению необходимых слов.       ― Ты сказал, что не в обиде на своего дядю. Если бы он не оставил тебе это наследство, ты бы испытывал к нему те же чувства, которые испытываешь сейчас?       ― О, конечно, святой отец! ― юноша вскинул голову и я, наконец, увидел его карие глаза, полные непритворного удивления моему вопросу. ― Как же иначе, он ведь моя семья!       ― Ты любил его, даже несмотря на его размолвку с твоим отцом?       ― Да... И я не держу на него зла за то, что он не оказывал нам помощи. Он вовсе не обязан был, я умею работать, и я мог позаботиться о своём отце сам.       Я улыбнулся, зная, что мою улыбку не видно с той стороны деревянной решётки. Мальчик, как же ты выжил в этом страшном городе, если твоё сердце настолько чисто, что малейший проступок причиняет тебе боль?       Я обязан был сохранить это чистое сердце, не причинив ему вреда. Мне было дорого каждое такое сердце, каждая такая душа – пусть и чуть сбившаяся с пути.       ― Ты был счастлив?       Мой собеседник вновь прикрыл глаза, но на этот раз на его лице не было той борьбы, которая искажала красивые черты во время всего нашего разговора.       ― Да. Я был счастлив... И не будь этого наследства, оставался бы таким же счастливым...       ― Даже в такой тяжёлой жизни, как у тебя, ты не предавался унынию, ты заботился об отце и не оставлял дядю, тебе хватало того, что ты имел для покоя в душе. Я могу ошибаться?       ― Нет, святой отец, ― голос моего исповедуемого был тих, но от меня не скрылось потрясённое понимание, которое, похоже, стало для юноши внезапным откровением.       Мальчик, это ведь действительно очень просто! И поверь, тебе почти не нужна моя помощь, чтобы разобраться с тенью внутри тебя – она слишком слаба. Если бы ты знал, как велико сейчас моё удивление и сколь искренна моя благодарность за то, что ты разрешил мне стать для тебя небольшой ступенью перед порогом, на который ты взошёл сам. И намного раньше встречи со мной.       ― Ты был счастлив и без этих денег, которые стали для тебя испытанием. И теперь они лежат на твоей совести, и ты не знаешь, что с ними делать. Может быть, именно поэтому ты тратишь их столь необдуманно, но после не получаешь успокоения? Счастье не в том, чтобы иметь много, счастье в том, чтобы довольствоваться малым и быть в радости. Ты получил испытание, которое оказалось сильно для тебя, но в то же время, ты прошёл его. Не в момент траты, а после неё – твоё сердце само указало тебе на твою ошибку. И напомнило о том, что может быть счастливо и без многого.       Я говорил осторожно и столь же тихо, как и этот наивный ребёнок в тесной комнатке напротив меня. Я видел, как по его лицу скользили отсветы принятия и согласия, но не покорного и бездумного, а осознанного, понимающего и приносящего уверенность, что мысли, приведшие этого паренька ко мне, не были неверными.       Мне действительно хотелось улыбаться хотя бы из-за того, что вот этот юноша был столь редким искренне совестливым человеком в моём приходе. Пожалуй, за сегодня он был и единственным. Да и не только за сегодня...       Мальчик вскинул на меня взгляд, приоткрыв рот, словно бы не решаясь спросить о чём-то, и я не стал обижать его ожидания, улыбаясь мягко и сдержанно.       — Демоны обуревают нас низменными желаниями, но они не дают истинного наслаждения, а оставляют лишь пустоту и разочарование после себя. Твои демоны испытали тебя неожиданным богатством, но ты, возможно, сам того не ведая, не поддался искушению. Если бы ты испытал удовольствие от этих бездумных трат, то я бы сейчас не был уверен в твоей искренности. Но твоя душа не на месте и это убеждает меня в том, что искушению ты не поддался.       По лицу, расчерченному полосами теней, проскользнуло такое невероятное облегчение и восторженная вера, что мне вновь едва удалось сдержать улыбку. Однако, ограничиваться только похвалой, к сожалению, я не намеревался. Урок не был бы полным без горькой пилюли, которая закрепила бы вкус полученного ранее.       — Но и избавляться от искушения не следует. Ты не поддался, но и не боролся с ним. Ты предпочёл уйти, сняв с себя груз так, как умел – избавившись от этих благ, обрушившихся на тебя испытанием.       Мальчик удручённо кивнул, вновь опуская голову и я почувствовал себя строгим ментором, объясняющим урок послушному и прилежному школяру, который и сам был достаточно умён, чтобы найти ответ на вопрос самостоятельно, но не обладал необходимой смелостью. Что ж, мальчик, если ты пришёл именно за этим, может и сам того не ведая, я стану твоей смелостью на этот раз. И буду надеяться, что ты запомнишь это на последующие свои решения.       — То, что мы делаем, должно оставлять на нашей душе покой и мысль о правильности. Мы должны стремиться к тому, чтобы быть счастливыми от наших дел, и не отступать перед своими испытаниями. С искушениями нужно бороться, а не убегать от них, как ты убегал от своих денег бездумно тратя их. Потому что искушать человека может очень многое, помимо богатства. Но справившись с одним искушением, будет легче справиться с остальными. И то, что произошло с тобой, хороший тому урок. Научившись противостоять желаниям транжирства, ты научишься противостоять и другим плохим мыслям, что нашептывает нам каждый день враг всех людей. В твоей душе должны поселиться желание делать добро и быть счастливым от этого деяния. Благие дела а не деньги приносят нам успокоение. Просто рассеяв искушение по ветру ты не поборешь его. Да, оно отступит, но вскоре вернётся намного сильнее, чем явилось впервые и тогда тебе придётся бороться с большей силой, нежели приходила к тебе вначале. Деньги – оружие дьявола, которым он истребляет и портит души людей. Но само по себе оружие не зло, важно лишь, кто держит его в руках. И ты сможешь обернуть это оружие против дьявола на благо своей душе, если перестанешь поддаваться его греховным нашёптываниям и обретёшь верное решение, встретив то, что тебя искушает, а не убегая от этого. И в следующий раз, когда жажда удовлетворения прихотей завладеет твоим сердцем, спроси себя, даст ли тебе это счастье, которое у тебя было раньше. И если ты ответишь себе, что не даст, то спроси вновь – как ты сможешь его обрести?       Мой собеседник напряжённо сжал губы, вслушиваясь в каждое моё слово и кивая безостановочно и безотчётно. Его уложенные волосы уже не казались мне идеально ровными, словно весь его образ решил напомнить о своей истиной сущности простого бедного мальчика из рабочего квартала, а не франта, благоухающего одеколоном и сигарами. Бедные мальчики не умеют долго носить маску тех, кем они не валяются – сквозь неё всё равно проступает простодушие и столь присущая молодости наивность. Мне хотелось сохранить эту искреннюю простоту и позволить ей вернуться, скинув оковы невольного притворства. И, похоже, у это меня получилось.       — Я никогда не хотел быть богатым, святой отец, — напряжённо обдумывая мои слова, произнёс этот юноша. — Не стремился к этому, не желал... Я всю жизнь заботился об отце и был с ним счастлив, мне нравилось это, мне не было тяжело. И если бы мой отец был жив, то я бы продолжал заботиться о нём, да и о дяде тоже, если бы он позволил… Святой отец, я знаю один пансионат, он нуждается в помощи! Если я отдам свои деньги этим мальчишкам, если я стану помогать им, восстановим крыло и починим крышу? Моё дело не будет греховным?       Мне стоило огромного труда не расхохотаться прямо в решётку конфессионала и не открыть дверцу для того, чтобы заключить этого умного мальчика в свои объятия.       Наивный, но такой умный мальчик, как же ты вообще пришёл сюда, зачем? Неужели я тебе в самом деле был нужен, чтобы понять то, что ты и так уже знал? Неужели тебе действительно была необходимо моя ладонь? Поверь мне, если это так, то я преисполнен счастья, что на один короткий миг стал для тебя помощью в твоём пути. Только начинающемся, но уже столь правильном.       — Только ты можешь решать, как тебе распорядиться своими благами, сын мой, — я ободряюще улыбнулся в ответ на умоляющий взгляд и юноша расцвёл в такой облегчённой улыбке, словно невидимый камень скатился с его плеч и рассыпался в пыль на полу тесной кабинки исповедальни.       — Спасибо, святой отец! — мне захотелось рассмеяться ещё больше от звука звонкого голоса, наконец-то показавшего и свою красоту, вместо этого я лишь сдержанно кивнул,       — Не благодари меня, сын мой. Твоя душа сама найдёт выход, здесь ты лишь можешь открыть одну из дверей к спокойствию. Делай так, как считаешь нужным для своей совести. А она у тебя есть, если ты пришёл сюда и нашёл в себе силы сознаться себе в своих ошибках. Отпускаю тебе грехи твои, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, амен.       Я осенил крестным знамением красивое лицо, и юноша перекрестился в ответ на мои действия, не сдерживая уже широкой улыбки. Я мог бы напомнить ему о том, что в Храме Господнем неуместно показывать ликование, но искренность и такая редкая чистота не позволили мне этого сделать. Этот ребёнок ещё не успел окунуться с головой в грязь окружающей его жизни и мне хотелось верить, что причина его визита ко мне станет одной из самых больших проблем в его жизни.       Я так мало видел столь чистые души, что его свет стал для меня наградой в сегодняшнем дне.       Юноша поднялся со скамьи и, похоже, с трудом сдерживая новые слова благодарности, вышел из конфессионала, улыбнувшись мне ещё раз на прощание. Я проводил его спину взглядом и на мгновение прикрыл глаза, невольно осеняя знамением и себя.       Позволь мне сохранить твой свет на сегодняшний день, пусть он станет мне помощью и поддержкой. Он так необходим мне для того, чтобы обрести силу и указать путь.        ― Патер ностер…       Я успел прошептать благодарность, прежде чем дверь конфессионала отворилась, впуская следующего прихожанина.       ― Отпустите мне мои грехи, святой отец, ибо я грешен…       Всякое присутствие наивного красивого мальчика напротив меня мгновенно стёрлось за новым запахом, расползшимся по всей исповедальне мгновенно и разом. И если минуту назад здесь царило простодушие, принесённое моим юным посетителем, то сейчас в тесной комнатке расползся тяжёлый запах превосходства, сдобренный дымом дорогих сигар и бренди.       Я открыл глаза и взглянул на человека по ту сторону решётки. И коротко кивнул, соглашаясь с предоставленным мне испытанием.       Похоже, мальчик действительно был для меня наградой этого дня, потому что сейчас сквозь тени дверцы на меня смотрели цепкие насмешливые глаза, в которых плескалось уверенность и затаённая опасность. И именно они мгновенно напомнили мне о том, что являлось на самом деле являлось моей работой и моим предназначением. И это, к сожалению, были грехи отнюдь не наивных молодых мальчиков.       ― В чём заключаются твои грехи, сын мой?       Мужчина напротив меня усмехнулся и склонил голову на бок, почти так же, как и мой недавний посетитель. Но если глупый мальчишка собирался с духом, чтобы открыть мне свою совесть, то этот прихожанин не решался – он выбирал в каком именно из своих прегрешений ему стоит покаяться. Потому что и он, и я понимали – их много. Много больше, чем мне будет позволено услышать.       Я слишком хорошо знал подобных людей. Слишком долго с ними общался. Слишком часто бывал с ними и за них – в моём прошлом, которое я решил отринуть, но видимо, не до конца.       Я слишком хорошо знал чикагские мафиозные семьи изнутри, чтобы не почувствовать, кто в данный момент находится передо мной. И понять с одного взгляда – за запахом хорошего табака прячется другой запах – пороха и крови, который не в силах смыть с рук ни одно ароматическое масло.       Он не был мне знаком – никогда прежде я не видел этил глубоких чёрных глаз с крохотной сетью морщин в уголках. Мне действительно не была помехой темнота конфессионала – я различал и тонкую нить усов, и аккуратные бакенбарды на скулах, переходящие в короткую бороду, и тонкий шрам на горле, почти неотличимый от складок кожи. Сам по себе он был мне незнаком, но я понял, что уже знаю его полностью. Опасное лицо с отпечатком собственного превосходства над остальными было знакомо мне. Опасный человек, чья религиозность заключалась в уверенности собственной правоты, подкреплённой благословением, был таким же, как и десятки других, ему родственных. И я не мог ему отказать ни в благословении, ни в успокоении – для меня действительно не существовало людей, я видел души. Кто знает, может теплящейся надежде на то, что хотя бы одной из таких душ я смогу помочь, именно сегодня было суждено оправдаться?       Эта надежда сыграла со мной недобрую шутку однажды, впрочем, теперь я был этому рад – моя жизнь могла бы стать полезнее чем, моя смерть, теперь я понимал это. Потому что мёртвый бывший гангстер остался бы мёртвым бывшим гангстером. А вот священник, оставивший мафию и решивший посвятить себя спасению душ, пусть и запятнавших свой свет, но способных на очищение, был для этих душ необходим.       Я отринул прошлое, но до сих пор был своим у сицилийских баронов, как бы мне самому это ни было неудобно. Капеллан-иезуит, выходец из семьи, которая никак не могла отпустить, но и не смела заставить вернуться. Возможно, иметь собственного посредника между небом и землёй казалось им полезней, чем ещё одного мёртвого отступника, предавшего их ценности.       И это, в отличии от умения читать людей, даром не являлось. Только проклятием, с которым я научился жить. И жил уже пять лет, однажды решив искупить все свои грехи и все патроны, которые раздавал без угрызения совести.       Но мафия не отпускает никого и никогда, и даже те, кто якобы освободился от её эгиды, не получали свободы окончательной и полной. Полная свобода могла быть только одна – в деревянном макинтоше под двумя метрами земли и пожухшими цветами.       Мои мысли прервал мой прихожанин, который, наконец, решил о каком из грехов мне следует рассказать. Он усмехнулся и тени на его лице дёрнулись, расползаясь морщинами.       ― Я нарушил восьмую заповедь, отец, и украл у ближнего своего.       Голос моего собеседника был уверен и глубок, и мне не составило труда понять, что нарушение упомянутой заповеди не расценивается им как то, из-за чего он не будет прощён.       Да, я знал этих людей. Слишком хорошо знал, чтобы тешить себя надеждами на спасение душ каждого из них. Впрочем, я пытался... Скольких я исповедал в своём конфессионале, сколько преклонило колено перед алтарём после причастия? Я не считал, я просто давал им хоть шанс, маленькую уверенность, что однажды отринутые всеми, здесь они найдут истинный покой. Вот что дарило мне надежду на то, что хотя бы кто-нибудь из моих бывших соратников, оглянется на свою жизнь так же, как это сделал я.       ― Ты сознаёшься в своём грехе, сын мой? ― теперь уже я склонил голову, испытывая желание соприкасаться взглядами как можно реже и короче – темнота конфессионала и здесь была на моей стороне. Но и для мужчины напротив меня она не являлась помехой. Эта игра не была сложной для нас обоих, но мы придерживались правил. ― Прощение – это не просто признание своих ошибок, это желание больше не совершать их, и желание сие должно быть искренним. Ты честен сейчас?       ― Мне сказали, святой отец, что у вас можно быть откровенным. Я надеюсь, что эти слова правдивы и отвечаю им такой же искренностью.       Я коротко кивнул, соглашаясь с ним. Что ж, теперь для меня вовсе не осталось загадок на счёт этого визита – мой грешник не был случайным и на мой приход ему указали. Кто? Я не знал... Может быть, мой бывший патрон, может быть, один из его лейтенантов – мне это было неинтересно. Я понимал, что моё имя передаётся из уст в уста среди тех, кому исповедь дарит мнимое очищение, и я не отказывал им в этом праве.       А в том, что сейчас в моём конфессионале происходил милый спектакль, ни мой гость, ни я не сомневались.       ― Мы все можем быть откровенны в храме Его. Кто, как не Отец наш сможет помочь и позволить искупить?       Мужчина вновь улыбнулся на мои слова.       ― Мой грех невелик, но я хочу в нём покаяться. Иногда мысли о моём поступке не дают мне уснуть, я вижу лицо моего друга, у которого я одолжил практически незначительную для него сумму, и мне становится некомфортно. Вы сможете принести моей душе успокоение, падре?       За время своего служения я научился управлять своими эмоциями и теперь, вместо того, чтобы фыркнуть в ответ на эту просьбу, я согласно склонил голову.       ― Истинное раскаяние подарит тебе покой, сын мой. Ты каешься в своём проступке? Настолько ли он невелик, как тебе кажется? Нет ли на твоей душе вины, которая тяготила бы тебя сильнее, чем твой грех?       Мой собеседник настороженно вскинулся, но уже через мгновение расплылся в понимающей улыбке. На его лице мелькнуло одобрительное согласие, и я понял, что сегодня мне, возможно, удастся снять ещё один груз с этих широких плеч.       ― Всего лишь пара мелких оступов, падре. Моя душа на этой неделе не была замарана больше, чем обычно. А то, что тяготило меня, уже отступает после того, как я поделился с вами. Нечасто сейчас можно довериться, зная, что твои откровения будут сохранены в тайне.       ― Это Храм Господень, сын мой, тут нет места лжи и притворству. Ты можешь быть открытым и тебе нечего бояться, ― я повёл ладонью, не заботясь о том, что мой собеседник может не увидеть этого движения. Символическая исповедь могла бы принести мне более реальные плоды в случае полного доверия. И не только мне – я давно понял, что разделение с тем, кто готов тебя услышать, своей ноши, действительно облегчает её. Я был готов. Оставалось дело лишь за моим грешником.       Который всё так же насмешливо смотрел на меня через деревянную решётку.       ― В моей душе теперь поселилось спокойствие, падре. Я благодарен вам.       ― Отпускаю тебе грехи твои, во имя Отца и сына и святого духа, амен.       Как и несколько минут назад, я перекрестил прихожанина сквозь разделяющую нас решётку. И, равно как и мой прошлый наивный мальчик, этот мужчина улыбнулся мне в ответ и поднялся со скамьи.       Мои надежды на получение более ценной тайны не оправдались.       Я действительно умел хранить секреты. Секреты тех, кто отвёл мне роль спасителя душ сильных Чикаго, оставляя меня в живых и получая от меня то, что им было нужно. Ко мне приходили с откровениями, и я выслушивал их секреты так, как и должен был – даря уверенность, что сохраню всё только между нами. Этим я был ценен, за это мне были благодарны. Религиозные доны не могли остаться без крестного знамения на лбу после того, как разряжали обоймы в своих врагов, а их у них было немало – и врагов, и обойм. Мне отводилась роль очистителя запятнанных душ.       И я совру сам себе, если скажу, что я не гордился этой ролью.       Я правда верил в то, что любую, даже самую чёрную душу, можно было спасти – я испытал это на себе, я старался подарить это другим. Пусть через символические исповеди, пусть через не нужные никому благословения, предназначенные только для успокоения совести. Я верил в то, что могу спасать и не отступал от своей веры. И пусть иногда я обращался к тем душам, которые в спасении не нуждались. Те, которые способны были спастись, тоже приходили ко мне. И, может быть, это являлось наивностью с моей стороны, но я верил, что могу помочь хоть кому-нибудь, искупая и их грехи, и свои собственные.       Пять лет назад, когда я решил покинуть семью Лучиано Фарчетти и отказаться от их ценностей и жестокости, я не мог предположить, что мне будет назначена столь высокая цена, что платить её я буду до сих пор. Но я постарался найти способ следовать своему выбору и не предавать его.       Хотя бы из уважения к тому, кто стал для меня опорой в моих решениях…       Темнота конфессионала не спешила нарушаться новым посетителем, и я устало прикрыл глаза, прислушиваясь к себе.       Сегодняшний день подарил мне умиротворение и свет – мои прихожане покидали исповедальню с прощением в сердцах, и я был рад за них. То, что я решился изменить пять лет назад, стало для меня призванием, которое я не предавал, и доказательства моего верного выбора принимались мной с благодарностью и уверенностью.       Даже если эти доказательства приходили в лице моих бывших друзей, спешащих получить дежурное благословение.       Когда страх нагоняет тебя после всех совершённых тобой преступлений, и обрушивает вниз, в бездну отчаяния, подняться вновь становится неимоверно сложно. Для этого нужны силы, но не у всех они остаются в должном объёме, а значит кто-то должен был поделиться своими. Но в этом погрязшем в грехах и лжи городе найти хоть одного самаритянина, кто мог бы суметь? Не легче ли окончательно сдаться и сорваться вновь, отчаявшись несмотря на все свои усилия...       Я был этим самаритянином, и я не был один. Я протягивал руку страждущим, и знал, что скромная помощь моя не потеряется в бездне всеобщего мрака.       Я медленно поднялся на ноги и расправил складки на своей сутане. Чёрная ткань сливалась с тенями внутри комнаты исповедальни, и мои ладони погрузились в матовый сумрак...       Всё же хорошо, что моему последнему посетителю нужно было лишь успокоение собственной совести – сегодня я был настроен слишком миролюбиво, чтобы становиться носителем очередной кровавой тайны, доверить которую я мог только своему внутреннему голосу и молчаливой молитве перед алтарём. Мой друзья из прошлого знали об этом и не скупились на откровения – я ждал их каждый раз, как только город встряхивало новыми выстрелами и встречами глав мафиозных семей. Впрочем, до подобных сообщений я ждал их тоже. И надеялся, что при разговоре с очередным гостем, мне удастся хоть ненадолго заселить в его душу сомнения о верности избранного им пути, как однажды подобные сомнения засели в моей душе. С них началось моё изменение, и я хотел показать, что каждый способен на это.       К сожалению, большинство моих прихожан оставались верны своим убеждениям, и револьверы в их руках служили им надёжнее, чем крест в ладонях у меня…       Глупая вера священника, променявшего сытую и полную удовольствий жизнь одного из лейтенантов Фарчетти на узкую койку в тесной однокомнатной квартирке. Глупая, но столь сильная, что у меня не оставалось сомнений – я всё сделал правильно, хоть и лишился множества привилегий. Попытка спасения собственной души стоила всего, что я потерял.       Неожиданный шум заставил меня замереть, так и не дотянувшись до ручки двери. А в следующее мгновение половина исповедальни за решёткой озарилась мягким светом.       Я улыбнулся, смиряясь с необходимостью задержаться настолько, насколько понадобится моему негаданному гостю, решившемуся всё-таки нарушить мои планы. И вновь опустился на скамью у решётки.       ― Наверное я не доживу до того дня, когда твои отморозки перестанут захаживать к тебе на огонёк.       Я вздрогнул от неожиданных слов, прозвучавших вместо привычных исповедальных приветствий. И тут же почувствовал, как внутри меня поднимается искренняя радость от узнавания голоса и от понимания, что мой день закончится совершенно не так, как мне хотелось бы, но намного приятнее, чем я мог представить.       ― А я не дождусь дня, когда ты, наконец, научишься здороваться со священником так, как положено, Кастиэль.       Мой нежданный гость поморщился от собственного имени, чем вызвал у меня ещё более широкую улыбку.       ― Я в твою каморку-то заглянул только из-за того, что ты из неё не вылезал… Джо, избавь меня от необходимости торчать здесь, очень тебя прошу. А то вдруг ещё с кем столкнусь в дверях, кроме Маурицо Николе, то-то будет им радости.       Недовольный тон развеселил меня настолько, что я даже не стал привычно неодобрительно прикрывать глаза и напоминать о том, что прекрасно осведомлён об отсутствии взаимопонимания между небесами и моим посетителем. Которого мне захотелось увидеть напрямую, без отпечатков теней решётки, разделяющей нас. И даже упоминание о том, что мой последний прихожанин узнан и опознан, не покоробило моей души.       ― Когда-нибудь ты прикусишь себе язык, и я буду этому очень рад, ― беззлобно буркнул я, вновь поднимаясь на ноги и открывая дверь. Вторая створка распахнулась не в пример быстрее моей, выпуская в зал моего визитёра.       О, я должен был догадаться о том, что нежданно явившийся друг выглядит так же, как и всегда: помято, хмуро, недовольно, но столь жадно до моей компании, что сердиться на него не хотелось вовсе.       И как только за нашими спинами закрылись двери, мы заключили друг друга в крепкие объятия, позволяя радости проявиться уже в полной мере.       ― Только не говори мне, что ты собираешься ночевать здесь, ― Кастиэль усмехнулся, окидывая меня взглядом, и я не успел отреагировать так, как мне хотелось бы – слишком уж искренен был ужас в его глазах.       ― Как бы мне ни хотелось, но, нет, ― я улыбнулся, не спеша убирать руку с его плеча. Мы не виделись несколько недель и негаданный визит обрадовал меня настолько сильно, что я даже отсёк желание насладиться привычной скептической ухмылкой своего старого друга. ― И, если ты обещаешь мне не лгать, я уведу тебя отсюда так быстро, как пожелаешь.       ― То есть, обмануть тебя мне опять не удалось? ― Кас, наконец, расправил брови, переставая хмуриться, и улыбнулся широко и искренне.       Мне захотелось рассмеяться в ответ на это привычное преображение.       ― А когда тебе вообще удавалось меня обманывать?       Друг улыбнулся ещё шире и качнул головой.       ― Даже не старался. Идём?       Я согласно кивнул и сделал жест рукой, приглашая его вперёд – между скамей прихода.       Мы были знакомы столько, сколько я себя помнил, и каждая наша встреча сулила мне неизведанное. Но сейчас я мог сказать с уверенностью – этот визит не был простым желанием увидеться после долгой разлуки – слишком хорошо я знал этот лихорадочный блеск в синих глазах. Именно из-за него я однажды прозвал Кастиэля Ищейкой. А уж то, что друг решил воплотить своё прозвище в жизнь, отдав себя служению в полиции, и вовсе не стало для меня неожиданностью.       Только вот и его карьера однажды оборвалась. Равно как и моё пребывание в мафии.       Мне вновь захотелось улыбаться – бывший коп и бывший мафиози, сблизившиеся ещё в раннем детстве и не потерявшие друг друга ни в одном из испытаний, стоящие сейчас под сводами храма и ожидающие друг от друга чего-то, что пока остаётся для каждого сюрпризом… Моя жизнь умела удивлять меня и это была, несомненно, одна из самых больших её неожиданностей. Как и то, что именно Кас поддержал меня, когда я решился порвать с преступным миром и стал моей рукой помощи и защитой.       Наверное, я брал пример с него в своём пути. И был бесконечно благодарен ему - ворчливому, скептическому и неулыбчивому со всеми, кроме меня.       ― Мне предупреждать тебя о том, что я не имею права нарушить тайну исповеди? ― я взглянул на друга через плечо и тот коротко закатил глаза, показывая своё отношение к этому замечанию. ― Снова.       ― Я уже потерял всякую надежду вытянуть из тебя хотя бы слово, ― Кас толкнул тяжёлую дверь, и мы вышли в просторный коридор храма, ведущий к кельям. Я повернул было в сторону центрального портала выхода, но передумал и потянул Кастиэля к неприметной нише, в которой была спрятана узкая дверь – выходить из храма в сутане мне не хотелось, а пальто осталось в моей приходской комнате.       ― Но ты всё-таки изредка тешишь себя ею, ― заметил я, и вновь бросил на друга короткий взгляд. ― И, думаю, что именно в этот момент.       Кастиэль коротко кивнул и, внезапно, его лицо помрачнело. От меня не скрылось это мгновенное изменение, и я приостановился.       ― Что случилось?       Если моя прозорливость и удивила Каса, то только в первую секунду. А потом он вспомнил, что у нас никогда не существовало такого понятия, как ложь друг другу, и твёрдо качнул головой.       ― Мне правда нужна помощь, ― мой друг чуть отвёл глаза в сторону, и я разглядел то, что до этого момента не видел – отчётливые признаки бессонной ночи и занятого дня.       Неужели Кастиэль, наконец, получил дело, которое вывело его из состояния затяжной хандры и вплеснуло в вены азарт? Если это было действительно так, то я готов был поступиться своими убеждениями и помочь настолько полно, насколько мне позволяли обеты!       Друг не заставил меня гадать – прав я или нет, и вновь взглянул на меня.       ― Я ищу одного человека. И точно знаю, что не смогу найти его ни в одном из известных мне мест. И ни у одного из известных мне людей. Поэтому мне нужно поговорить с неизвестными. Или хотя бы узнать то, о чём они беседуют, тогда думают, что их не слышит никто, кроме тебя…       Я сокрушённо покачал головой, давая понять, что не могу ответить ни на один из незаданных вопросов и Кастиэль замолчал, вздохнув тяжело и сосредоточенно.       Это был наш давний спор и камень преткновения – Кастиэлю нужна была информация, а я не мог ею делиться. Не в праве был, потому что спасение душ было для меня главной целью, какие бы благие задачи не стояли у служителей закона. Кто может сохранить тайну лучше, чем священник? И кто станет самым несговорчивым собеседником, нежели священник, которого можно назвать самым близким другом?       Но и разрушать надежды я не мог. Тем более – надежды Каса.       О, он всё сделал правильно, придя ко мне и не скрывая своих мотивов, зная, что я не пойму его превратно и не почувствую себя всего лишь способом достижения цели. Не между нами. Кастиэль прекрасно знал, на что я был способен и куда был вхож. Потому что я не раз брал его с собой.       ― Я не могу, ты ведь знаешь, ― я посмотрел другу в глаза, и он встретил мой взгляд без попытки отгородиться. ― Но, похоже, ты помог мне определиться с тем, как я проведу этот вечер. И это хорошо, что я решил переодеться. И если я не могу сказать тебе то, что тебе нужно, то я отведу тебя туда, где ты сам всё сможешь услышать… Если постараешься.       Видя то, как в глазах друга с новой силой вспыхивает надежда, я не смог сдержать улыбку. Если что и стало для меня самым важным на данный момент – так вот эта радость, озарившая дорогое мне лицо.