Последний танец Саломеи

      — Давай начнем, Бастьен. — сказал Джим и наклонился вперед так быстро, что Себастьяну пришлось вцепиться взмокшими от волнения ладонями в диванные подушки — он не ожидал, что босс без предупреждения ринется в атаку. Но, как оказалось, он просто искал пульт, а не того, о чем Моран успел нафантазировать за эти краткие мгновения…       Пока Мориарти щелкал каналами, ирландец тихонько выдохнул, с одной стороны испытав облегчение, но с другой все же немного сожалея о том, что его фантазия не сбылась. Правда, новая проверка, которую с ним затеял Джим, только начиналась, и… то ли еще будет?       Если четвертый уровень допуска состоял в том, чтобы узнать все альковные предпочтения и тайны босса, что ж… по крайней мере послушать об этом он уже готов. Но Джим и тут умудрился опрокинуть его ожидания и, вместо исповеди, предложил… поиграть.       Игра «правда-ложь» была Морану знакома, в юности, в компаниях спортсменов на сборах и соревнованиях, и позже, среди армейских сослуживцев, он слыл довольно неплохим распознавателем неправды. А тут ему предоставлялся хороший шанс протестировать собственный встроенный детектор лжи на человеке, у которого было множество способов играючи запутать и сбить со следа любого, даже самого опытного дознавателя.       Но, в отличие от допроса, у Морана в этой игре был шанс узнать правду даже в случае, если он не сразу ее угадает. Конечно, если Мориарти захочет рассказать ему именно правду о себе самом, а не о другой своей легенде. Правила этой детской игры, как и другие, более серьезные, устанавливаемые для взрослых, вряд ли имели для него особое значение, когда он сам умел создавать новые правила и заставлять играть по ним всех, кто входил в орбиту его интересов.       Поэтому Моран только молча кивнул в ответ на вопрос Джима, и приготовился ловить сигналы, свидетельствующие о том, что его собеседник водит его за нос.       Джим доверительно наклонился к нему, чтобы с самым серьезным видом задать первый вопрос, но ответ на него был так очевиден, что Моран даже рассмеялся:       — Ну разумеется, правда! Но этого не получится сделать, если ты не вернешь мне мой стакан. Да и джин по-прежнему у тебя. — он указал на початую бутылку и стакан со льдом, стоящие на специальной подставке, вмонтированной в диван справа от Джима.       Мориарти тут же исправил положение, наполнил оба стакана джином и льдом и протянул ему один из них. Они чокнулись, выпили и теперь настал черед Морана задавать вопрос, раз он угадал верный ответ:       — Я никогда не держал дома кошек, зато собаки у меня были постоянно, с детства. Правда или ложь?       Мориарти втянул ноздрями воздух и слегка повел головой, чрезвычайно напоминая принюхивающегося кота — это был настоящий артистический этюд имени Ричарда Брука: «Кошачий царь распознает ложь». Много времени это не заняло, Джим уверенно ответил:       — Правда. Это очень легко было угадать. Мы знакомы с тобой год, и ты ни разу не притащил на себе кошачьего волоса — на кошатниках, даже самых аккуратных, они есть всегда. Кроме того, кошачьи повадки знакомы тебе куда меньше песьих.       Он вытянул руку и кончиками пальцев мягко провел по скуле Морана, коснулся ямочки на подбородке:       — Признак твердой воли и упрямства… Приверженец иерархии… Собачник. Зато контакт с собственными чувствами нарушен, чего не скажешь о нас, кошатниках.       Джим угадал. Его легкое, форменно кошачье прикосновение к щеке и подбородку, вызвало в теле «иерархиста и собачника» новую волну напряжения, от которого в груди слегка завибрировали натянутые нервы. Похоже, кошачья магия Джима сейчас разрушит воздвигнутую давным-давно на пути чувств плотину, и хлынувший через разлом поток начисто смоет остатки рассудка…       Тем временем, Мориарти задал новый вопрос, буквально гипнотизируя его своим темным (или томным?) магнетическим взглядом:       — Хорошо, моя очередь… Дебора Мартелли — моя любовница. Правда или ложь?       «Дебора Мартелли…» — перед внутренним взором Себастьяна предстала статная итальянка, красивая, как богиня (1), и не похожая на стерву-потрошительницу мужских сердец и кошельков — «Они явно близки, и она очень беспокоится за него… Так беспокоится, что запросто уступает свое место рядом с ним какому-то угрюмому субъекту сомнительных достоинств? Хм… Любовница повела бы себя иначе, все любовницы — жуткие собственницы, порой даже хуже жён… Но и Джим — не обычный любовник, он как минимум бисексуален, и его нельзя подчинить себе одними только бабскими капризами и выкрутасами… он сам на них мастер большой… Трудно угадать, очень трудно.» — напряженно думал Моран, но мощности его рассудка явно не хватало для полноценного питания детектора лжи, и тот дал сбой.       — Она твоя любовница, но, наверное, уже бывшая. Поэтому, если ты про сейчас, то нет, уже нет. — он сделал читерскую попытку уложить в один ответ сразу два, какой-то из них уж точно будет правдивым.       Губы Джима растянулись в усмешке:       — Нет, Бастьен. Ты не угадал… Дебора никогда не была моей любовницей. Она замужем за одним романезе (2), отдалась ему девственницей и до сих пор ни разу не изменяла, хотя у парней штаны трещат от одного взгляда на нее. У тебя ведь тоже, Моран, а ну-ка признавайся? Но лучше даже не пытайся. Дебора на всем белом свете любит только троих мужчин: своего Марко, святого Дженнаро и меня. Если попытаешься хотя бы пальцем ее тронуть, я тебе сердце выжгу или вырежу. Ложкой.       «Черт! Не угадал… Ну, Джимми, при твоих-то возможностях и не завалить такую красотку? Значит, женщины тебя вообще не волнуют, я прав? Эх, жаль не в ту игру играем, чтобы спросить об этом прямо…» — Моран подосадовал на себя самого, в частности еще и потому, что Джим был прав — Дебора заводила его, как мужчину. Но игра с Кошачьим Царем заводила все-таки больше… При том, что Моран совершенно не считал себя геем, даже несмотря на то, что в юности и в армии чего только не повидал и в каких чисто мальчишеских «развлечениях» не участвовал…       Тут бледное лицо Джима сделалось еще бледней и стало по-настоящему страшным. Он придвинулся к Себастьяну вплотную, так что тот мог ощутить на губах его дыхание, и и проговорил с нарастающей угрозой, что он сделает с ним, если тот будет приставать к мисс Мартелли, и внезапно превратил все это в свой следующий вопрос:       — Вырежу… ложкой… с тупыми краями. Потом сожгу и пепел добавлю в вино, которое выпью за ужином. Правда или ложь?       Себастьян даже слегка опешил, не зная, как воспринять сказанное — как описание кулинарного рецепта или же как метафору? Вырезать из груди сердце тупой ложкой было очень трудоемкой операцией, и нужно было очень сильно насолить Мориарти, чтобы попасть к нему на прозекторский стол… Однако, в памяти его была свежа мисс Малкина и ее голова на блюде, так что, чем бы ни были слова Джима, они скорее всего являлись правдой:       — Правда. Ты еще год назад меня обещал тушеными с рисом пальцами угостить. Так что у меня нет причин не верить тебе и в отношении прочего человеческого ливера…       Джим расхохотался так, что едва не свалился с дивана, схватился за живот и все-таки опрокинул свой стакан, задев его локтем:       — Нет, Моран, нет!       — Вот черт, и правда, купился… — огорченно протянул Моран и снова глотнул джин.       Мориарти уронил свой стакан на пол, так его развеселил ответ полковника, и Себастьян потянулся за ним, чтобы снова наполнить остатками льда и жидким огнем.       — Неужели ты купился, Бастьен?.. Это же я сыграл для тебя Алана Рикмана в роли Ноттингемского шерифа! Неужели не помнишь? «Я вырежу тебе сердце ложкой, ложкой!» Черт возьми, ты такой же тупой, как Гай Гисборн!       Джим резко оборвал смех и вдруг заявил о себе совсем уж неожиданную вещь:       — Мое второе имя — Ричард Брук, я профессиональный актер, и сыграл немало пьес в театре Олд-Вик до того, как занялся делами посерьезнее… Это правда или ложь?       — Ричард Брук, актер Олд-Вик… — глядя на метаморфозы Мориарти, Себастьян уже готов был поверить всему, что касалось искусства перевоплощений, и отчаянно завидовал тому, что сам лишен даже толики такого бесценного таланта — да, это похоже на правду, но если я ошибаюсь и теперь, то в этом виноват джин. Он уже начинает действовать мне на мозги и мне все больше хочется верить тому, что ты говоришь…       «и все больше хочется того, о чем ты пока молчишь, негодяй…» — ввернул скептик, до этого тихо сидевший где-то на задворках черепной коробки.       — Шшшшш… — зашипел на него Моран, а Джим коротко сказал «да» и потребовал от Морана новой порции правдивой или лживой информации.       — Хорошо… Я никогда не изменял своей жене. Я имею в виду те семь лет, что мы с ней прожили в браке. Правда или нет?       — О-о… А вот это уже серьезно. Мне нужно подготовиться. — Джим снова взял стакан из рук Морана и сделал несколько жадных глотков. Вдвоем они уже почти прикончили бутылку «Бифитера», но алкоголь почему-то действовал на них не больше, чем подогретое молоко. Хмель улетучивался, не успев как следует ударить в голову, и все-таки продолжал бродить в крови, горяча ее все сильнее и сильнее.       — Так, теперь посмотрим… Заглянем в твои глубины, Бастьен. Ну-ка, что у нас там? Не дергайся, я не кусаюсь…       Мориарти жестом профессионального врача положил большие пальцы на подчелюстные мышцы Морана и заставил его приподнять голову. Можно было предположить, что дальше он елейным голосом попросит «пациента» сказать «а-а», однако Джим только слегка наклонился, как делают спасатели, проверяя наличие дыхания.       — Семь лет в браке… Католик… Женился молодым и, скорее всего, по большой любви… Двое дочек, которых ты обожаешь, хотя и не любишь признаваться в том — значит, секс у вас был… и нередко… Ну что же, рискну предположить, что ты сказал правду: ты в достаточной степени британский джентльмен, чтобы, надев на палец кольцо, завязать заодно и член двойным морским узлом.       Моран внутренне возликовал неправильному выводу и ложным посылам Джима, однако тут же сам себя одернул — вряд ли боссу понравится, что он ошибался, когда вопрос касался такой темы, как верность… С другой стороны, волновала ли Джима верность Морана жене, с которой тот расстался как раз после очередной командировочной измены и практически не поддерживал отношений, не считая того необходимого минимума, который был его отцовским долгом?       — А… джин и до твоего душе-сканера добрался! — он поймал его кисть и отвел ее от своей челюсти, на которой от переизбытка тестостерона уже отросла свежая щетина. Но не выпустил из захвата, ощущая, как кровь бешеными толчками бьется в его жилах.       — Ты ошибся, Джимми. Я изменял ей, но она даже не догадывалась об этом, и любви особой меж нами не было, нас поженили родители, и мы расстались потому, что мне стало скучно продолжать этот глупый фарс, называемый браком. Девочки меня любят, конечно, но я вовсе не тот отец, который им нужен, я не могу любить их так, как они того хотят и заслуживают.       Моран прижал руку Джима к дивану и снова приложился к стакану с джином, чувствуя, что в животе теплеет и правду говорить с каждым словом все легче, но удерживать контроль над своими темными животными желаниями — все труднее…       — Снова я спрашиваю, да? — он поднял на Мориарти глаза и встретил в его взгляде нечто, похожее на восхищение. — А, ну да, я же выиграл этот раунд. Ну… тогда вот такой тебе факт про меня: когда мне исполнилось двадцать лет, в академии на военных сборах я был избран «королевой» казармы (3). Правда или ложь?       Джим заметил, что его собутыльника понемногу разбирало — речь его полилась свободнее, правда, стала при этом чуть менее четкой и связной, но он даже обрадовался: игру в словесный бисер Мориарти любил больше, чем диалоги, напоминающие рубку дров. Ладонь, прижавшая его руку к велюровой поверхности дивана, была такой горячей и тяжелой, что несложно было представить, каким тяжелым и горячим окажется тело Себастьяна, если он ненароком даст Джиму почувствовать свой вес целиком…       У Мориарти поплыло в глазах от бешеного желания. Адреналин зашкаливал, а в висках били индейские барабаны — в точности, как в ту роковую ночь на Ла-Манше, когда они с Бойлом на легкой яхте удирали из Франции, и едва не потонули. Провокационный вопрос Себастьяна мог бы заставить его рассмеяться, но смех застревал где-то в области свода груди, и Джим севшим голосом, с большим трудом проговорил:       — Ложь. Потому что «королевой» казармы был бы… я! Такие, как ты, Моран, становятся только королевскими избранниками.       Да… Он действительно был избранником «королевы». Ею оказался смешливый белокурый юноша, совершенно не похожий на Джима Мориарти, слишком нервный и слишком увлеченно игравший свою роль. Моран знал, что парня попросту изнасиловали трое его сокурсников, когда он только прибыл по распределению в их военный лагерь, но он даже жалобу не подал на них, предпочитая и дальше ночами согревать им кровати по очереди. И, конечно, его не могли не выбрать «королевой» казармы.       Но парня угораздило втюриться не в кого-то из тех, кто его отымел в самом начале, а именно в Себастьяна — за то, что он однажды заступился за него перед дежурным офицером, попросту пожалев дурачка, вообразившего, что теперь ему не пристало следовать уставу по части содержания своей формы в порядке. Получив за него свои штрафные наряды, Моран потом не знал, куда деваться от благодарной «королевы», особенно по ночам, когда парень приходил к его койке, и на коленях умолял трахнуть его хотя бы в рот…       Воспоминания о бурной армейской юности только подогрели и без того высокий градус их игры, темы которой стали уже откровенно провокационными, и Себастьян, приблизив лицо к лицу Джима, выдохнул одними губами:       — Ты победил… Твой ход…       Это уже очень мало напоминало игру «правда-ложь», и, положа руку на ремень, вообще не лезло ни в какие ворота.       Когда губы Морана оказались в полудюйме от его собственных, Джим резко отвернулся, иначе последствия промедления могли стать необратимыми для обоих. Но прервать эту игру было выше его сил. Точно также он не мог бы остановить цунами или самум.       Джим прислонился затылком к плечу Морана, вжался спиной в его грудь, как во время танца, и закрыл глаза. Голова кружилась совсем как в детстве, когда он катался на огромной ярмарочной карусели, и раскрашенная лошадка то уносила его в небеса, то почти роняла на землю.       — Бастьен… что бы ты обо мне ни думал… уверяю тебя, обычно я не веду себя подобным образом со своими телохранителями, тем более — с начальником охраны.       Это прозвучало почти чопорно — и, черт возьми, фальшиво. Как все люди с тонким внутренним слухом и острой интуицией, Джим ненавидел фальшь. Он сознавал, что просто-напросто прибегает к последней защите, но и она трещит по швам, как неудобная одежда. Черт подери, зачем так называемая цивилизация вообще придумала одежду?       — Я хочу расстегнуть на тебе одежду прямо сейчас, и хочу, что бы ты сделал со мной то же самое. Правда или ложь?       Себастьян испытал почти физическую боль, когда Джим отшатнулся от него, и жгучую радость, когда он, вместо того, чтобы отодвинуться подальше или вообще встать, вдруг привалился к нему всем телом, открыв ему беззащитную шею. Его затылок потерся о ткань рубашки на плече, а признание прозвучало каким-то неуместным оправданием.       Запах Джима, едва уловимый парфюм, перемешанный с естественным ароматом кожи и волос, коснулся ноздрей Морана, заставив его сделать глубокий и долгий вдох. Вместо ответа, руки Морана сами потянулись к пуговицам его рубашки, расстегнутой только у воротника, и ловко высвободили их из петель, после чего скользнули вниз по коже, горячей, словно после пляжа, и легко преодолели преграду в виде мягкой резинки домашних штанов. Приникнув к уху Джима, покрасневшему от быстрого тока крови, Моран шепнул ему:       — Да, Джим… да… ты хочешь этого… как и я… Это наша общая правда… — и дотронулся губами до места, где пролегала граница аккуратно подстриженных волос и гладкой шеи, пахшей теплым морским бризом…       «Ты хочешь этого… как и я…» — после этой фразы, произнесенной глухо, взволнованно и вместе с тем до странности нежно, для Джима Мориарти не то открылись райские врата, не то захлопнулись изнутри адские. Быть может, все произошло одновременно, ведь так и бывает в Вечности, где не действуют законы физического мира.       Губы Морана обжигали его шею хищными поцелуями, вызывая дрожь во всем теле, руки Морана касались везде, где хотели и могли достать, и Джим, не в состоянии вымолвить ни слова, отвечал только короткими стонами на это самоуправство.       Он все-таки сумел повернуться, чтобы воздать Тигру по заслугам. Моран глухо зарычал, когда Джим расстегнул его брючный ремень и молнию под ним… Теперь между любовниками больше не стало ничего разделяющего, они стиснули друг друга так, что едва могли дышать, каждый перестал понимать, что делает другой, но зато все чувства обострились и словно раскрылись заново для наслаждения, сводящего с ума…