***
– Ты, дорогой Феликс, на мужичка простого не злись. Знаешь, любой исцелиться-то может! Как у нас говорили старики – не согрешишь, не покаешься. Помнишь разбойника-то? Шо на кресте висел со Спасом, а? Мужчина, сидевший на стуле в тесной комнатёнке, помнил с трудом. Церковь интересовала его постольку-поскольку. Красоту богослужения князь Юсупов, богач, дуэлянт и образованнейший представитель двора, оценивал эстетически. Этакое величавое представление, вселявшее уверенность в завтрашнем дне. По большей части – невежественным массам. Но там, где простолюдины предпочитали молиться и слюнявить почерневшими губами замшелые образа, великосветский красавец не бывал. Только храмы-дворцы на геометрически изящных улицах Петербурга, в коем честью и выслугой завоевал право на княжеский титул его отец. Более, чем Писанием, юный Феликс интересовался романами – как книгопечатными, так и теми, что проворачивал с придворными обоих полов. Сегодня он попал в незнакомую атмосферу. Подвал царской резиденции, который выделил для себя старец Григорий, был обставлен куце и бедно, как распоследняя деревенская часовенка. Святые лики, выцветшие и подёрнутые вековым слоем черни, производили на князя Юсупова угнетающий эффект. Но в душе теплилась искренняя надежда. Ему казалось, будто лучик её пробился сквозь облака дорогого парфюма и табака персидских кальянов, когда глаза коснулись мрачноватых образков. Придворному франту вдруг захотелось вернуться даже не ко двору своего отца и даже не в век, когда среди болот вырастал Град Святого Петра… он хотел смыть с себя лоск салонов, чтобы снова стать князем. Одним из тех, кого славили письменами, понятными современному читателю хуже, чем самый сложный вензель на посуде Зелёной столовой. – Грешен двор Царский, грешен и ты, княже… «Бородач будто дразнит меня, равняет с героями замшелых эпох! Может, и Царя с Императрицей он этим взял, а? Внушил им мечты о славе великих завоевателей…» – Но сила наша в немощах обретается, Феликс. Не в гордом величии исцеление, а в мире душевном. Юсупов подпрыгнул на непривычно жёстком стуле. То ли от того, что знахарь Гришка позволил себе фамильярность, то ли из-за ощущения, что его мысли только что прочитали. Распутин посмотрел на него – учтиво, кротко, но грозно. Князь отвернулся – о гипнотической силе тобольского калики, покорившего императорскую чету, ходили легенды. Генералы и жандармы над слухами смеялись, но в блистающем мире светских балов не было темы более животрепещущей, нежели притягательно-пугающая мистика. Феликс поймал себя на мысли, что его намерение провести сеанс экзорцизма – не просто каприз. Наследие европейских алхимиков и восточных мастеров витиеватого слова на миг показались ему пустым трёпом. Истинная сила, что способна ворочать мировыми сферами, будто заключена в этой тесной каморке, где колдует над закопчёнными дощечками «царский друг». – Пойду я, друже, помолюсь. Пред тем, как беса увидеть, надобно хвалы святым вознести. Покров Богородицы штоб помогал, Исус-Спас не оставил в трудный миг. Сильны бесы твои, вижу отсюда. Не токмо плоть младую они изъели, но и в головушку забрались. Ты не серчай, не серчай… Повторяемые слова утешения затихали под стук дешёвых ботинок Распутина. Придя к старцу, Феликс ожидал увидеть косматое полуголое чудовище из леса, но Григорий оказался на редкость опрятен в сравнении с образом, что создан при дворе. Придворные красотки грезили мужиком-медведем, который будет приходовать их днями и ночами – что ж, это их, красоток, вопросы. Юсупов закрыл глаза и представил их – утончённых княжон в париках, с мушками, блеском пьяненьких глаз. Комнату заволокло теплом. Вместо икон на стенах топорщилась изящная лепнина из фавнов и дриад, что играют в «догони меня» посреди эллинских рощ. Обнажённые юноши разливали в кувшины вино. Пение птиц мешалось с переливами смеха. Зачем ему эта промозглая осень, к чему пыльный закуток деревенского приблудыша, по кой бес слушать непонятный шёпот вместо арф и лир? – Друже Феликс… Крепкие мужицкие руки обняли Юсупова за плечи. Будто грязный бродяга в нечищеных калошах посреди Дворцовой площади, в его сне появился омерзительный старец. Он будто дышал прелым луком и перегаром прямо в княжье лицо, от чего даже фавны пришли в замешательство. – Ублюдок поганый!***
– Что, так и сказал? И в морду хряснул? Ну дела-а! Громоподобный бас Владимира Митрофаныча прокатился по галереям родового дворца Юсуповых. Казалось, купидоны на барочных арках жмутся от этих раскатов: признают в лидере Союза Архангела Михаила своего вождя, будучи лишь пародией на ангелов. В пику Пуришкевичу, великий князь Дмитрий Павлович, бледный юноша с идеально уложенной стрижкой и короткими, как у отрока, усиками, хмуро молчал. Все в комнате знали, что шутки на тему блудных дел кузену Императора поперёк горла стоят. Да и Феликс приуныл. Что на него нашло в распутинском подвале? Он сам не верил, что старец Гришка мог бы пойти на такое. Да, говорят, снимал куртизанок. Пил с цыганами. По кабакам ходил – но только когда не пост. Но чтобы к мужику полезть? Однако наваждение было слишком ярким. Вот и мистика. Вместо отчитки получился грязный скандал. Нет, он не ударил Распутина. Просто сильно толкнул. Да и что ему, мужичине двужильному… Так Юсупов-младший утешал себя. Хотя бы лично он не питал ненависти к полоумному любимцу Царя. Только презрение и жалость. Но на высшем уровне всё давно решено. Генералами, фамилии которых он боялся и в мыслях повторить. В компании с великим князем и думским оратором Феликс Феликсович ощущал себя мальчишкой. Но это не отменяло возложенных на него надежд. – Да-а, хорош Гриха! Фамилию не зря носит. Грят, с Императрицей спит, стервец. А скоро скажут, что и с… Пуришкевич осёкся. Негоже было черносотенному лидеру так глумиться над Помазанником Божьим. Да и Дмитрий Павлович зыркнул волком. В конце концов, Владимир копал не под трон, нет. Просто нужно было показать зарвавшемуся Императору, что он собственному образу в несоответствии. А кто всё утешает Николая да отговаривает от решительных мер? Конечно, деревенский простак, пьяница и бабник, колдун поганый и хлыст Распутин. Экзальтированные шлюшки при дворе его рисуют серым кардиналом. Плюнуть и растереть. По мнению Владимира Митрофановича, всё явно не так. Но путь к королю может прикрывать и несуразная пешка. – Где он? Солдатик хренов… Князь Дмитрий одёрнул изумрудную гардину, лицезрея занимающийся снегопад. Каждый порыв ветра наносил на реку Мойку тончайший, изящнее венецианского стекла, слой льда. Недобрая вода, чёрная, с лунными пятнами. Сунешь руку – до кости омертвеет. И почему ему думается на эту тему? Лучше следить за силуэтами, как месье Пуришкевич: тот водит глазами по экипажам, что припозднились ближе к ночи. Ищет четвёртого гостя. Хлёсткий порыв открывает форточку и задувает два подсвечника из трёх. – Добрый вечер, милостивый государи. У Пуришкевича на голом, как камень из Ледовитого океана, черепе, тогда выступил пот. Это князь Юсупов запомнил чётко. С чего матёрый черносотенец, что стаканами кидался в Думе и заставлял стражников себя выносить на руках, так переполошился? Не из-за дурацкой же речевой ошибки пришельца. Или потому, что новый гость появился не снаружи, а из угла их комнаты? Может, потому, что лица у «солдатика» не видно, словно оставшиеся свечи чадят не справа, а только внизу призрачный огонь делает видимой сухую линию рта. Нет, дело не в темноте. Их гость облачён в серое с головы до пят. Сливается с тенью. Юсупов вспомнил, что подобным образом в Русско-японскую изображали элитных вояк-одиночек из стана супостата. По слухам, они могли ходить бесшумно, как кошки, разить внезапнее кобры и скорпиона, сливаться с окружением, что заморская ящерка хамелеон. Название рода войск Феликс забыл. «Кого нам прислали?!» – Прошу любить и жаловать, – протянул Дмитрий Павлович, отряхивая невидимую пылинку с лоснящегося мундира, – Поручик. Мастер деликатных решений.***
– Врёшь, бес! Не взять тебе! Ответа не последовало. Не было его слышно в который раз. Зря заговорщики включали на полную мощь граммофон с бодрыми маршами. Но это не мешало чернобородому старцу за столом знать фразы собеседника. Поручик замер на стуле из красного дерева, весь закованный в тёмно-серый камзол неведома покрою. Распутин, напротив, оделся, как на парад: кремовая рубаха с красным кушаком, роскошные для тобольского бродяги шаровары. Борода и шевелюра тщательно вымыты. Так одеваются перед важными событиями. Вроде барского ужина. Или смерти. – Не взять. Давай ещё по чарке. За здравие Государя Императора? Собеседник, он же собутыльник, даже не шелохнулся. Григорий осушил стакан. Поставил рядом с собой – остальное пространство было заставлено чашками и тарелками. Почтенные гости Димитрий, Феликс, Володимир и Станислав, удалились, оставив их двоём. Два князя, думец и дохтур позвали Гришку на ужин. И ещё один – кто разделил с ним трапезу. – Как получается? А силою Спаса нашего! Не взять тебе меня, демон, ох, не взять! Не для того маменька, Царствие ей Небесное, меня-убогого, рожала. Не страшны мне козни! Короткий жест – «теперь закуси». Пышный кекс отправился в рот старца целиком, быстро превратился в хлебное крошево от здоровых, на зависть придворным прожигателям жизни, зубов. – Чего говоришь, милок? Чем лучше я тебя? Да ничем, ничем. Грешный и грязный червяк. Гришка-холоп! Но под Покровом родился, под Покровом и помру! Вино закапало стол. Туда же отправились крошки – не впитавший светские манеры старец говорил, набив рот отравленным угощением. Цианид не брал царского друга. Он ухлестал пять стаканов с «милком» в сером. Тот тоже не умирал – но это и понятно. Лазоверт наверняка приготовил Поручику (а на деле – человеку неизвестного звания и мутного происхождения) отвары противоядий. А Распутин-то почему жив?! – Вот что я тебе, друже, посоветую перед кончиною бесславной. Думаешь ты, что вознёсся выше пахаря простого? Оно и верно. Или что царей судить можешь? Да пущай и так. В Писании и про то сказано, и про это. Вольному – воля! Но не попрёшь ты против немощи, господин. Всё, что есть у сильного – силой возьмёшь. Переборешь. Не за себя грешная душа моя кровью обливается. Как выбьешь ты грязного Гришку, так всё и посыпется… Поручик не выдержал. Что было дальше, князь Феликс Феликсович предпочитал не вспоминать. Утончённая натура могла вытерпеть зрелище хрюкающих по лужам свиней или калики перехожего в струпьях (а много ли разницы для петербуржца?), но от сцены в подвале желудок Юсупова выворачивало наружу. Он сто раз успел покаяться за то, что глядел украдкой из-за угла, хотя спец по деликатным решениям предупреждал, что справится один. Он бил Распутина методично и увлечённо. Стрелял из неведомой конструкции пистоля. Обагрял стены Юсуповского дома кровью пополам с ядом. Когда они выбежали во двор, Феликс успел спрятаться. Пуришкевич вроде бы убежал: надо отваживать от набережной городовых. Те и сами готовы были молчать после того, что увидели. Старец был неестественно живуч. Воистину, «покров», о котором Феликс предпочитал думать, как о народном обычае в честь наступления холодов, хранил беспутного Гришку. Но Поручик был сильнее. «Я ликвидирую его так, чтобы его не приняли Небеса». Про эту традицию ему поведал Владимир Митрофанович. Тех, кто умирал ниже уровня воды, не хоронили рядом с добрыми христианами. Не собачьей ли смерти заслужил Распутин, одержимый чертями и сеющий смуту пройдоха? Старец их перехитрил. Когда громоздкое тело с измочаленным в кровавую кашу лицом ушло под лёд, поверхность не пенилась. Григорий был убит до погружения в холодную бездну Мойки. Он мог стать мучеником в глазах народа. Князя Феликса пробивал холодный пот. Помнил, как обошлись в начале того века с императором Павлом Петровичем. Знал, что в народе ходит молва об исцелениях у Михайловского замка. Из глубин петербуржской народной толщи она доходила до прококаиненных салонов, где фрейлины и гвардейцы развлекались столоверчением. Ему сделалось не по себе. Сделать что угодно, только бы память о Гришке не стала доброй. Утопить… сжечь… выстрелить из пушки, на фарш порубить! Но мастер, который так увлечённо пытался провернуть последнюю из задуманных князем манипуляций, уже исчез. Позже, на допросе, Феликс Юсупов-младший, назовёт случайно пришедшую в голову фамилию из Преображенского полка. Дело даже спустят на тормозах. Но ночь на семнадцатое декабря 1916 года от Рождества Христова – останется чёрным пятном в воспалённом мозге.***
– Не согрешишь – не покаешься. Не переживай, князь. Эти слова знакомы Феликсу. Но голос другой. Тот, который в начале декабря – но меркам его души, целую вечность назад, произносил: «добрый вечер, милостивый государи». Юсупов-младший помнит даже ошибку и акцент. Непонятно, какой страны. Из тёмного угла тень двинулась к нему. Ссыльный князь замер, как мышь перед змеёй, не желая и поворачиваться. Он просто выпил лишнего, третья бутылка не пошла впрок. Знакомым движением крепкие руки легли на его плечи. Не руки старца Григория, которого он ударил – нет, всего оттолкнул! – вырвав из собственных извращённых фантазий его «замысел». Руки убийцы в сером. Поручик был в каморке, среди древних икон. Короткий миг. Достаточный для ссоры Феликса и Гришки. Был и в подвале. Откуда просил убрать образа – ведь дело деликатное. Он пил ударные дозы цианида и летал над крышей, мордуя в клочки крестьянского знахаря из-под Тобольска. И теперь стоял за его спиной, издевательски намекая на греховные наклонности уже женатого, пусть и разлучённого на время с семьёй, князя. Только дриад и фавнов под эллинскими кущами не возникало. Один протяжный ветер выл над Ракитским, заставляя крестьян подкидывать дров в печку и тыкать пальцы на четыре стороны. Где-то далеко шла война – самая кровопролитная в истории планеты. Бойня, в которой русский солдат был героичен, а командование – плело сеть гнусных интриг. Суеверно бояться генералов князь больше не желал. Ведь в шаге от его измотанного тела находился куда более серьёзный источник ужаса. Феликс размахнулся и ударил наотмашь. Конечно же, без результата. Только бурые осколки от крымской «Массандры» усыпали пол в лужах кровавого хмеля. Даже если гость не галлюцинация, его не прогнать. Он справился с живой глыбой. С тем, кто спасся от яда, от пуль, от вихря мастерских ударов. Измождённого светским развратом щёголя Поручик уничтожит одним мизинцем. Но он не уничтожал. – Скоро ты уйдёшь, князь. Голос доносился из окна. Феликс не решался посмотреть навстречу лунному свету. – Убьёшь меня? – Нет. Убьют другой. Ты слышал. Как выбили вы его, всё посыпется. Прольются реками кровь. Ха свободу, о чём мечтал. Жалко тебе, благородный князь? – Нет! Не жалко! – Ты уедешь, знаем. Напишешь книг. Как всё было. Но не так, что видел. Наша тайна не дойдёт до народа, князь. Последнюю фразу Поручик произнёс на идеальном русском – как по бумажке. – Будто мне этого не надо?! Собственный дрожащий голос не убедил князя, что ему что-то надо и чего-то не жалко. Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, готов был смириться с вынужденной ссылкой. Провести оставшиеся дни вдали от балов, пиршеств, театров. Быть отлучённым от крошки Бебе и брошенным красоткой Ириной. Только бы на дне стакана с недопитым красным не мерещилась ему зияющая прорубь, в которой ночью на семнадцатое декабря утонуло мирное небо Российской Империи.