***
Разговор звучал странно, но Гаврила окаменел, лишь увидев его участников. На земле распластался придавленный монах. С утончённым, в чём-то аристократичным лицом, окаймлённым по-городскому короткой бородой. Он был не дряхлый, хотя и пожилой, но во всём облике читалась смертная скорбь и усталость. А ещё – ужас. Над иноком, держа того за горло, навис ломаный, с гибкими, как у насекомого, конечностями, силуэт. Это был, безусловно, злоумышленник – кому ещё нужно закутываться в облегающий тёмно-серый костюм с маской?! «Боже ты мой, сглазил! Думал, государь Александр всех политических перевешал, а оно вона как!» Связываться с бомбистом Гавриле было боязно. Нынешний император пришёл к власти после того, как один из таких злодеев лишил жизни его отца – Царя-Освободителя. Чёрной была неблагодарность народовольцев и прочей революционной шайки, чёрной, как сегодняшняя ночь и как душа того, кто посмел окунуть старого монаха в мёрзлую ноябрьскую лужу, целясь крючками пальцев к шее. – Смотри, добрый человек. На мне схима. Я больше не политик. Ты болгарин? Или осман? Прости, если нанёс вред твоему роду. Прости, я не лгу. – Высший простит тебя. Ты говорил, что вашу землю нужно подморозить. Я справедлив. Я подморожу тебя. Но вперёд этого – дай то, что обрёл в Твердыне-на-горе. Мы не просим, мы требуем! – Ах, вот оно что. Ты ошибся. Этого у меня нет, видит Господь. И тебя он видит. Не боишься гнева Божия? Мне-то терять нечего, только молить о прощении. «Ну уж нет, этот богословский диспут надо прервать!» С такой мыслью Гаврила Николаевский выскочил из еловой поросли, оголяя начищенный револьвер. – Стоять! Не двигаться! Вы арестованы за нападение на инока! Субъект в маске обернулся к жандарму. Ни крупицы страха в глазах-щёлках, ни тени раскаяния. Даже жажды наживы нет – Гаврила помнил маслянистые взоры карманников, они были гадливы, но бесхитростны. Если это не революционный фанатик, то кто? Страж порядка судорожно следил за руками незнакомца, ожидая выстрел или бросок взрывчатки. – Ты пришёл не вовремя, слабый гвардеец. «Гвардеец? Я? Новая мода у бунтарей – простых полицейских так звать?» Чувствуя, как руки занимаются предательской дрожью, Гаврила выстрелил в воздух. – Не двигаться! Стрелять буду! – голос сорвался на юношескую ноту, к страху подмешался стыд. «Вот и первая неудачная смена» – Лю-юди! Бра-атцы! Тут монаха убивают! Сдавшийся жандармишка (а как ещё ему себя называть, а?) решил не корчить из себя героя. В келейном корпусе редкие окна замерцали свечным огнём. На подворье проснулся охрипший старый пёс, оглашая всё вокруг утробным воем. Жандарм Николаевский до спазма в пальцах сжал револьвер, готовясь отразить атаку бесшумно движущегося бандита. Но тот не напал. Завидев несущихся к месту происшествия трёх крепких монахов, безликий душегуб начал отступление. Пока братья поднимали беднягу, наречённого Климентом, Гаврила узрел фантастическую картину. Вместо того, чтобы бежать вдоль стены или пуститься напролом, как положено хоть самому матёрому бомбисту, душитель иноков просто-напросто взлетел вверх по стене. «Будто на руках липучки, где такому учат, вообще?!» Пока тёмно-серая фигура балансировала с талантом канатоходца по красным зубцам Черниговского скита, монахи подняли брата Климента из морозной лужи. Тот надрывно кашлял и хрипел. Гаврила, будучи не косой саженью в плечах, но парнишкой крепким, ему откровенно не завидовал, даже слёзы на глаза навернулись от такого зрелища. Старику явно сулила тяжёлая и долгая хворь. – Эй, чего стоишь, городничий? Ну-ка, пойдём в обитель, весть в отделение пошлёшь о разбойнике! – Не беспокойтесь, братия… судьба моя в руке, кхэ-кхэ, Господней. Сам упал я, разбойник вам показался. Просто час мой настал… Этот шёпот произвёл на жандарма тягостное впечатление. Вокруг Гавриила Николаевского, что отметился пока только разгоном пьяных драк да поимкой мелких воришек, сгущался липкий мрак крупного дела. – Господин жандарм… – Меня зовут Гаврила. Можете без фамилии, отче. – Брат Гавриил, останься здесь ещё, на минуту-другую. Я ведь не отвлекаю от службы Отечеству? Монаха Климента положили в келью, укутали в три пледа, дали раскалённый чай из самовара и душистый густой мёд. Целебную трапезу тот проигнорировал – предпочёл молиться. – Нет, отец Климент, я дневную смену сдал. – Брат, тебе нужен покой, – послышалось из двери келлии, – господин полицейский, не заставляйте… – Оставь, брат Леонид. А ты можешь звать просто по имени. Хватит с меня гордости. Леонид ретировался пулей. Похоже, авторитет Климента для него был неоспорим. – Присаживайся, Гаврила. Имя архангела. Носишь его с гордостью? Юный жандарм не нашёл ответа. – Почему вы не хотите подать иск на него? Мы найдём злодея. И повесим! Вот увидите, если это не просто грабитель, а бомбист, ему и дня перед виселицей не продержаться! – Да, это не просто грабитель. И не бомбист. Всё серьёзнее, Гаврила. Поэтому ты до сих пор здесь. – Заговор?! – встрепенулся юноша, – турки? Аглицкие шпики? Кто? Мы можем написать в Московское Отделение, вас защитят. Простите за дерзость, но братия мне рассказала. До пострига вы были знатным господином. – Что есть знатность перед лицом Вечного Бога? Не сильный в высоких материях Николаевский снова растерялся. – Я был царским послом, да. Исписал тонны бумаги. Только это всё пустое. Не оценили – значит, тому и быть. Значит, нужно вернуться к самому началу. В юные годы я был доктором, помогал раненым. Война с турками, помнишь? – Само собой, как можно забыть о славе русского оружия?! Жандарм определённо проникался уважением к пожилому иноку, что пришёл в стены лесного скита из блистательного, великосветского мира. «Монаха из крестьян и мещан легко понять. Но что может заставить человека бросить почести и славу?» – Когда я был врачом, Гаврила, меня более всего интересовала общая суть жизни. Любой. Будь то мельчайший микроб, берёза у реки, тетерев, африканский слон… или человек. Нет-нет, я не из тех, кто поддался модным поветриям о самозарождении. Но всё творение Божие живёт по одним законам. Исключая бессмертные души. Ах, прости. Всё лавры философа покоя не дают, Господи, убереги от многомудрия земного. – Ничего плохого, продолжайте. – Спасибо. Не смущайся. Если бы не ты, сгинул бы я без последней исповеди. Теперь хоть успею. – Да выживете вы! Какие ещё ваши годы, отец Климент? – Всё смертно, Гаврила, всё. Это и есть общий принцип жизни. Смерть приходит, когда нет единства. Как сказано у Матфея: не устроит царство, что разделится в себе. Жизни не бывает без единства. Но я снова пустился в дебри, прости. Загляни под мою кровать и достань, что увидишь. – А можно? Гаврила поразился глупости своего вопроса, но собеседник лишь кивнул. Под жёсткой монашеской лежанкой жандарм обнаружил почерневший медный ящичек в грубой гравировке под виноградные лозы. – Достань, не опасайся. Пока он закрыт. – Хотите приложиться к мощам? – Нет! Не открывай! Кому сказал! Повысив голос, монах зашёлся в пароксизме сухого кашля. Гаврила понял, что дело совсем плохо. – Когда я посещал Святую Гору Афон, даруй Господь долгих лет её отцам, один старец по секрету поведал мне своё видение. Он говорил, что в будущем, может, через столетие, учёные мужи откроют новые частицы в теле живых созданий. Те, которые, как сердцевина, питают остальные члены. Это поможет исцелять многие болезни, чему я несказанно рад. Но будет опасным соблазном для желающих обрести земную вечность. По-русски их можно назвать стержневой тканью. – Так там – лекарство? Примите, даже если оно опасно. Я не расскажу. И вы не нарушите, Христос ведь лечиться не запрещает! – Нет, там не лекарство. И не святые мощи. Ты слышал что-нибудь о драконах, жандарм? – Вроде того, что победил Святой Георгий? – встрепенулся Гаврила, – или о тех, что в Европах учёные достают из-под земли? – Да, вроде того. Естествоиспытатели, перекапывая вёрсты вглубь и вширь, собирают древности по косточке. Это останки простых животных, вроде наших ящерок, только очень больших и давно погибшие. Но были и другие. Те, о ком повествует нам Писание. Гаврила не сумел вспомнить ничего похожего. Библию он, как большинство добропорядочных мирян, чаще слышал – из уст приходского священника. В пост читал вместе с маменькой (отца два года как не было на этом свете) выдержки из Евангелия, а на остальную громаду времени не хватало. – Во время паломничества на Святую Землю, – продолжил Климент, – старец оказался в пустыне, что веками ранее была морем. Там он нашёл осколок хребта древнего зверя. Точнее, пресмыкающегося. Неведомого учёным мужам. Хребет с живыми частицами. В сундуке – стержневая ткань. Её хотел забрать тот, кого ты видел на подворье. – Так это учёные заговор подстроили? Вот, гады, сидят на кафедрах, умничают, а потом монахов калечат! В приступе негодования Гаврила аж подскочил и по привычке одёрнул ножны шпаги. – Дело не в них, – несмотря на удручающий вид, брат Климент говорил с выдержкой мудреца, – изобретения разума – просто инструмент. Сейчас этим инструментом хотят воспользоваться… враги нашего Отечества. Ты готов послужить ему? – Да, конечно! За Царя-батюшку жизнь отдам! – Тогда слушай. Спрячь ковчежек у себя. И беги отсюда на всех парах. В Свято-Троицкую обитель. Братии скажи, что отправился за медиком. Это не будет ложью. Одного доктора пришли ко мне, а другого возьми с собой. И кого-нибудь из монахов. Отдашь отцу архимандриту записку, он сделает так, чтобы тебе не отказали. Подай, бумага и перо в ящичке. Юноша послушался. Климент тяжело перевернулся на правый бок и начал черкать указание. – В Москву? – Нет, Гаврила. На север. – Зачем? – Нам нужно подморозить эту реликвию. «Я уже слышал это слово. До добра оно не довело…» – И ещё кое-что. Инок Климент поманил жандарма слабеющей рукой. И прошептал на ухо ещё несколько слов. Перекрестил Гаврилу, себя, зашептал молитву. Служитель порядка понял, что в разговоре меж монахом и Господом ему делать нечего. Вскоре резвый конь вырвался вихрем из каменных врат Гефсимании, надрывно скача к белой твердыне Лавры. А за ним, по пелене ноябрьской мороси, скользил в тумане кто-то в сером наряде и с чёрной душой.***
– Пресвятые угодники! Господи, спаси-помилуй! Инок истово перекрестился, поцеловал образок, что висел на шее. – Гаврила, друг сердечный, чего ж ты раньше молчал? Доктор Золотов выступил вперёд, складывая руки в театральном жесте. – Я не мог сказать раньше времени, господа, вы не пустились бы в путь ради такой мелочи… – Мелочи?! Хором выкликнутое слово разнеслось эхом по хвойному бурелому, отскочило от каменных отрогов и унеслось к северному полюсу. Нет, в этом крике души была не только досада от тяжёлого послушания и разлуки с семейным очагом. Правда распалила души спутников жандарма Николаевского. – Ох, на беду владыка эконом с этим охальником хвилософским связался! – причитал монах, заламывая руки, – говорили ему, не выйдет с говоруна лукавого брата! На помощь бесовской силе подписали! – Не учиняй скандал, кликуша! Не понимаешь всего профита, башка твоя дубовая! Мсье жандарм, ты хоть осмыслить можешь, что тебе сбрендивший ambassadeur сбагрил? Гаврила покачал головой, стряхивая с ушанки на нос хлопья занявшегося снегопада. – Сколько ж людей можно вылечить этим стержневым веществом… холера, тиф, чума! А потом что? Да хоть детей рожать без процесса полового! – Уймись, богохульник! – возопил Мефодий, – черти в тебе глаголют, шо кодлой матерьялистов да коммунаров призваны! Не смей против порядка Божьего переть! – Ты мне рот не затыкай, обскурант! Как ножку подвернём – так к доктору плакать, а сейчас – орлом накинулся?! Сиди, корпи над свечкой, да деньгу подсчитывай, что с бродяжек собрал! А в дела науки не лезь – я, может, профессором стану скоро! – Прекратите, господа! Мы выполняем предсмертную волю! Секунду назад Мефодий готов был, невзирая на постное время, разбить пенсне заносчивому неверу, а Никанор – вцепиться в плешивую бородёнку мракобеса. Теперь объектом их внимания стал третий участник похода. В лунном свете лица врача и монаха ощерились, подобно волчьим. Гаврила почувствовал предательский холодок на спине. Первым бросился доктор, пытаясь дотянуться до его лица массивными кулаками. На счастье жандарма, изнеженный семейным бытом эскулап был весьма неповоротлив, а потому уклониться от ударов оказалось нетрудно. Золотов сменил тактику – встал и начал попинывать юнца ногами, периодически протягивая руку – «ну-ка, отдавай!». Сзади на Гаврилу, кряхтя и изрыгая проклятия, налетел Мефодий. Не имеющий опыта единоборств монах пытался дотянуться до глаз превосходящего соперника. Завидев, что хранитель ковчежка отползает, помощник эконома проскользнул под занесённой десницей врача, подхватил попутно камень и бросился на жертву. Оба противника силились разорвать плотный мех жандармского зипуна, дотянуться до сокровища. Улучив момент, Гаврила, уже с разбитым носом, горящим глазом и отдавленными рёбрами, совершил психологический манёвр. – СТОЯТЬ!!! РАЗОЙДИСЬ!!! Неуместные в условиях дикой чащи слова были подкреплены выстрелом из револьвера в воздух. Ранее страж порядка Николаевский не показывал оружие спутникам, отговариваясь, что «надеется на удачу». Это был совет монаха Климента, сказанный шёпотом: «В Евангелии сказано: не зря начальник носит меч. Ты будешь начальником тем двоим. Возьми оружие. Человеческие помыслы большей частью опасны. Они не должны помешать твоему делу» – Буду стрелять на поражение! Выплёвывая изо рта кровь, Гаврила поднялся. Ощупал зипун. Реликвии не обнаружил. Взяв верх в пылу драки, её не без гордости сжимал доктор Золотов. Мефодий переводил взгляд то на противника, то на обладателя оружия. – Окстись, отрок! На Божьего человека револьверт наставил! – Мсье, мы можем решить вопрос культурно… Никанор Порфирьевич и брат Мефодий, изрядно потрёпанные друг другом, отступали назад. Николаевский заметил недобрый взгляд доктора. – Разберёмся без реакционных элементов… – Мефодий, берегись! Жандарм заметил обманное движение грузного тела. Но предупредить нужно было обоих. Пока Золотов размахивался всей своей грузной фигурой, вертлявый служка ослепил его горстью песка с галькой. Могучее тело доктора, не разбирая дороги, снесло фигуру в рубище, и оба противника полетели с обрыва. Хлюпая подсыхающей в носу юшкой, Гаврила Николаевский одёрнул ногу. Раздавил нечаянно никанорово пенсне. Сам доктор раскинулся в трёх аршинах от стекляшки, с рассечённой об острый булыжник головой. Не меньше сорока метров он летел со склона, вертикального, как рукотворная стена. Шансов не было ни у него, ни у Мефодия. Второй напоминал видом своим мёртвую ворону – только груда чёрного цвета и багровые разводы на песке. Смотреть на то, что стало с лицом монаха, необстрелянный жандарм опасался: был риск исторгнуть и без того скудный ужин. Юноша судорожно водил глазами по песку, отыскивая ковчежек. Это продолжалось бы долго, но таинственный предмет дал знать сам о себе. Ничего подобного Гаврила за свою четвертьвековую жизнь не наблюдал. Ящичек лежал почти у кромки моря, распахнутый. То, что выпало из него, уже не могло вместиться в прежнее хранилище. Прежде крохотная косточка (да, это ведь она?) росла на глазах, как не может сделать ни одно живое существо, даже китайские деревца, коими казнили преступников на далёком Востоке. Она сначала вытянулась в шест хребта, затем от стержня отслоились рёбра, на передней части расширение приняло форму рыбьего черепа. Жандарм пулей метнулся к реликвии, схватил сундучок и захлопнул. На земле осталась мутно-жёлтая жижа, вроде воска. Он разметал субстанцию ногой. Оформившийся скелет чудовищной рыбы прекратил рост. Похоронить два тела в условиях промёрзшей пустоши было делом нереальным. Гаврила просто набросал камней, сколько мог, дабы скрыть лица и область сердца. Прочитал короткую молитву, которую помнил. Сделал из прибитых к берегу деревяшек кресты. А вот ковчежек следовало зарыть как можно глубже. Два часа он провёл за этим делом. Копал прибрежной корягой, а потом и руками, насмерть сражаясь с непокорным песком. Сорвал по два ногтя на обеих руках, раскровил костяшки, промёрз до полусмерти. Но миссию выполнил. Теперь дело оставалось за малым – вернуться назад. Николаевский поднялся к лесу. Пожевал рыбы, собрал припасы, тряпицей забинтовал пальцы. Оставаться на ночлег было делом гиблым, потому следовало идти к поморской деревне. Гаврила молился, чтобы местные не приняли его за убийцу. Но объясняться с жителями посёлка ему так и не пришлось. Ведь в лесу он был не один.***
– Ты услышал выстрел, да? Что теперь будешь делать? Серый человек не удостоил юного полицейского ответом. Грациозно прошёлся туда-сюда, как заморский гепард, что обхаживает раненую газель. – И это тоже. Ещё – уловил твою жизнь. Её было много, а теперь мало. Я опоздал, теперь ты говори сам. Где она? Где стержневая ткань? – Я не скажу. Тебя поймают. – Я найду. Ты – умираешь. Ошибки здесь быть не могло. Сотни вёрст подряд злодей из-под монастырских стен, что истязал Климента (жив ли он сейчас, Гаврила не знал), шёл по пятам. Если бы Мефодий с Никанором не довели ссору до смертоубийства – все бы имели шанс скрыться. Хотя бы миссия была выполнена. Николаевский потянулся за револьвером, но растёртые в мясо пальцы под слоем смерзающейся ткани не слушались. – Ты не заслужил быструю смерть. Прежде, чем боль, Гаврила почувствовал падение. Это была работа мастера. Ни один террорист не может за половину секунды сломать человеку обе ноги. Он – мог. Остаток жизни подающий надежды жандарм Сергиевского участка Гаврила Дмитриевич Николаевский, истекал кровью на обломанной ветке вековой сосны, с ногами, одеревеневшими от того, что острие прошло меж позвонков. Сейчас он на практике мог задуматься, насколько важны для организма кости, скрепляющие его в единое целое. Для организма человеческого – и общественного. Но вместо этого он, конечно же, тихо выл в ночное небо и все семь часов агонии молил Господа о прощении грехов.