You are nothing

Когда вечером Беллами уходит, накинув на все еще влажные после душа кудри капюшон, Джон просто нервно дергает плечом, молча отворачивается к окну. Щелкает замок, торопливые шаги вниз по лестнице, потом чуть слышный стук от захлопнувшейся уже наружной двери, и он, наконец, выдыхает, с размаха откидываясь на спинку дивана. Беллами-ебаный-Блейк. Как же, сука, я тебя ненавижу. Сдернуть целлофан с новенькой пачки Marlboro, щелчком выбить сигарету, прикурить здесь же, заполняя легкие дымом и горечью. Так, что горло дерет и щиплет язык. Поебать. Через четверть часа пепельница заполнена на половину, а в комнате такой кумар, что он даже собственных пальцев не видит. Тех, что сжимают очередную сигарету так сильно, что почти ломают у фильтра. Джонатан Мёрфи — известный в Нью-Йорке балагур и похуист. Сидит в пустой квартире ебаной женушкой, ждущей возвращения блудного муженька с очередного кутежа. Ну, или мордобоя, что ближе к истине. "— Джонни, ты же знаешь, что это нужно мне, Джонни. Не злись. Больше уже ничего со мной не случится", — шептал-выстанывал этот придурок, впиваясь зубами в загривок, слизывая капельки пота с плеч. Притирал к себе так, что ни дюйма между телами, ни микроскопического зазора. Пальцами в бедра — до синяков. Рваными движениями — глубже. Всхлипами, стонами — в самый мозг, в подсознание. "— Люблю тебя. Люблю тебя, чертов ублюдок", — на пике, на выдохе, за секунду до того, как вновь стать собой, как сбросить с себя тяжелое тело, как попытаться увернуться от поцелуя, а потом сморщиться от смазанного касания влажных губ куда-то в краешек уха. "— Прости. Не злись хотя бы сегодня", — уже натянув на плечи свою пижонскую кожанку, уже спрятав виноватый взгляд за черными стеклами. Целуя неловко куда-то в плечо, каждую секунду ожидая удара. Зачем? Джонни просто будет молчать, в кровь прокусывая губы, пока эта образина не выкатится из квартиры. Будет молчать, а потом утопит тревогу, обиду и боль в едком виски, разбавленном тепленькой колой, укутает в плотные клубы едкого дыма, что выедает глаза. Пусть лучше так, лучше так, чем измерять гостиную длинными шагами, каждый раз вздрагивая от шороха за дверью, от редких полицейских сирен за окном. И каждую секунду ждать звонка неотложки. Совсем как тогда... Когда красная пелена повисла вдруг перед глазами, и воздух вдруг превратился в мокрую вату. И откуда-то издалека рваные, рубленые фразы, смысл которых никак не хотел доходить до сознания. "Множественные переломы", "отек мозга", "кровоизлияние", "кома"... "Нестабильно-тяжелый", "никаких прогнозов". "...вы его видели? Какие тут шансы. Чудо скорее..." Ебанный Беллами Блейк, когда все успело так усложниться? Скатилось куда-то в дебри абсурда. В полный, мать его беспредел. Еще абсурдней то, что он выжил. Выкарабкался, встал на ноги и взялся за старое. Наплевав на запреты врачей, предостережения... Когда это Беллами Блейк слушал хоть кого-то, кроме себя? ... Октавия приходит где-то через час. Он не звонил, но она всегда будто чувствует, что ли, когда нужна. Проскальзывает в комнату тенью, не слушая раздраженное ворчание. Морщится и распахивает все окна до одного, чтобы хоть немного разогнать сизую завесу, от которой не видно даже собственных пальцев. Присядет рядышком на диван, стянет перчатки. Приобнимет за плечи, позволяя уткнуться в свои колени, обнимая за пояс. — Уйду. Оу, я, нахуй, просто уйду. Сейчас же соберу все вещи. Я заебался, ты знаешь?! Он... сука, он гробит себя. Наплевал. Каждый день ждешь здесь, как придурок. Звонка из больницы, из морга. Это хуже, чем жить с покойником, знаешь? Ее руки — в его волосах. Дарят покой, убаюкивают, будто забирают тревогу, не прогоняют, но как-то сглаживают, что ли, обиду. И Джон опять вспоминает, кто он, зачем, для чего. Снова умеет язвить и смеяться. Рядом с ней — той, что делает все для него. Не совсем для него, если честно. Просто Беллами и Октавия Блейк — головоломка, которую Мёрфи и не пытается разгадать. Слишком сложно. А сам Джон ведь был... когда-то он был другим. Тусовщик, картежник и бабник. Длинноногих моделей, прошедших через его кровать, он и сам, наверное, не смог бы сосчитать, однотипные мордашки и слащавые имена спутались в голове, как карты из колоды, рассыпавшейся по полу. Пока не появился Беллами-мать-его-Блейк. Появился и отправил всю колоду в помойку одним лишь щелчком пальцев с вечно сбитыми костяшками. Глянул из-под длинной челки, падающей на глаза темными кольцами. Хмыкнул заинтересованно... И забрал себе насовсем. А Джон... Джону было интересно, наверное. Тогда, в самом начале. Когда сильные руки прижимали к стене под разбитым фонарем у затрапезного клуба, когда губы скользили по скулам, прихватывали кожу на шее. Когда заставлял задыхаться, и искры сыпались из глаз, когда в голове стучало лишь только : "Еще. Дай мне еще, так хочу. Так хочу тебя, Белл". Когда все это превратилось в потребность? Когда понял, что подсел безвозвратно? Хуже, чем на иглу, потому что терапии от Беллами Блейка не существовало. Потому что Беллами Блейк рисковал собой каждый день, выходя на арену тотализатора. Потому что бои без правил — то, чем жил этот парень. Даже после того, как один из соперников отправил буквально на тот свет. Не только кома, еще и клиническая смерть, и сердце, не бившееся долгих три с половиной минуты... Ебаный адреналиновый торчок. — Ты же пытался, помнишь? Джонни, вам просто нужно поговорить. Он не знает, не хочет понимать, каково тебе было тогда, и чего ты ждешь сейчас, каждый день, каждый час, пока его нет... Октавия уговаривает, упрашивает, держит даже. Ему не надо смотреть, чтобы знать: прекрасные глаза полны злых слез. Она так искренне ненавидит Белла, что разодрала бы все лицо вот этими нежными руками. Или натравила на того каких-нибудь дружков-отморозков. Если бы не знала, что Мёрфи загнется без своего Белла в считанные дни. Если бы вообще когда-нибудь смогла причинить ему боль, несмотря... несмотря на всю ненависть. Несмотря на то, что Линкольн погиб на той же арене от рук таких же психов, как Белл. На арене, куда привел его он, не послушав сестру. — Ему поебать, ты же знаешь. Этот мудак думает только о себе любимом. Мудак, без которого ты просто сдохнешь. Октавия ухмыляется криво. Ну, да. Кому уж знать, как не ей... ... Джон не заметит, как отключится там же. Забудется тяжелым и нервным сном, в котором лишь боль и удары, и разбитые в месиво губы Беллами Блейка. И блямбы, наливающиеся черным под глазом, и рассеченные скулы. ...и писк препаратов жизнеобеспечения, переходящий в ровный, безжизненный гул. Сердце, слышишь?.. Сердце не бьется. Сердце больше не бьется... Придет в себя как от толчка, когда знакомые пальцы тихонько коснутся щеки, а губы — тронут затылок. В выстуженной квартире гуляет ветер, и ступни так озябли, что буквально звенят. Подтянет колени к груди, пытаясь согреться, а потом встанет, дернется в сторону все еще распахнутого окна. — Лежи, замерз совсем, я закрою, — голос у Белла сиплый, но бодрый. Лицо сегодня на удивление цело, вот только руки, как всегда, расхлестаны донельзя. Накроет пледом, скользнув ладонями под рубашку. Прижмет на мгновенье к себе, пуская табун мурашек вдоль позвоночника и к запястьям. Пройдет по квартире гибкой пантерой, закрывая раскрытые створки, задергивая занавески. — Ты так переживаешь всегда... Джон не даст договорить, накроет рот холодной ладонью, а потом притянет за затылок к себе, обхватит губы губами. — Иногда мне кажется, я тебя ненавижу. Сиди тут со своими культяпками, аптечку принесу, обработать же надо. Беллами будет дергаться и шипеть, когда на раны польется антисептическая жидкость, когда промокнет их стерильным тампоном, а потом наложит повязки. Будет дергаться, шипеть и ворчать, но и не подумает отдернуть руку, когда твердые губы подуют, а потом коснутся, целуя легонько. Скользнет подушечкой пальца к запястью, а потом позволит обнять, укладывая голову на плечо. — Джонни, я правда попробую бросить это дерьмо. Ты только будь рядом. 〜 Куда же я денусь, придурок? 〜 — Спать пошли, что ли. Ты же на ногах не стоишь, тебя будто команда футбольных болельщиков от души так пинала. — Почти так все и было... Она приходила? — Она приходит всегда. Не ревнуй. Это не больше, чем дружба и, наверное, немного заботы. — Я знаю, она ведь моя сестра, несмотря на... 〜 несмотря на то, что из-за меня погиб ее Линкольн 〜 — ... она меня никогда не простит. Закроет глаза, потянется, помогая Джону снять с себя куртку, футболку и джинсы. — Ты же мне веришь, Джонни? Я... я правда попробую... ради нас. Может быть, и Оу тогда... — О чем ты, Белл? Я и себе давно уж не верю. Хватит трепать языком, глаза вон слипаются. Завтра обсудим. А если так хочется сдохнуть — вперед, я не мешаю. Утянет в спальню, в уже разобранную кровать. Беллами вырубится почти моментально, уткнувшись лицом в шею Мёрфи и обхватив руками так крепко, что ни вырваться, ни шелохнуться. Он будет спать так несколько долгих часов, чтобы уже после рассвета разбудить долгими и ленивыми поцелуями, невнятными признаниями и такими горячими губами, которые будут везде, которые вновь вернут к жизни вновь подарят надежду. И, может быть, вполне возможно, на какое-то мгновение Джон даже сможет поверить: этим вечером Беллами никуда не уйдет. Этим вечером ему не будут мерещиться сирены и крики врачей. Этим вечером...