You are nothing

— Еще, Белл... тронешь меня еще только раз. Прикончу тебя, я клянусь. Я... ох... Выгнется дугой, комкая сбитые простыни в ладонях, когда язык Блейка, скользнув по ключицам, прочертит влажную дорожку вниз, зацепит горошинку соска, заставив тихо зашипеть. И ниже, к плоскому животу, нырнет в ямку пупка. — Ненавижу, Белл. Как же я тебя ненавижу. Издеваешься, сука... сделай хоть что-нибудь, не замирай... Рывком поднимется выше, сгребет в кулак влажные волосы на затылке. Потянет до боли, заткнет молча и сладко, глуша едкие фразы Джона своими губами. Растрескавшимися, с выступающими капельками крови, опухшими... невообразимо-нежными, до тошноты. Неразборчивое бормотание прямо в рот, и Беллами острым наслаждением прошибает от макушки до копчика. Всего лишь от того, как глухо стонет Мерфи, в который раз за эту бесконечную ночь прокусывая его губу навылет. — Люблю тебя. Блять, не могу без тебя. Джонни, — невменяемо. Как в бреду. Ладонями — по вздрагивающему телу. Перевернуть на живот, прихватить зубами солоноватую кожу, пальцами — ниже, с подрагивающих бедер — к ягодицам. Раздвинуть почти осторожно. — Что ты копаешься? Нашел принцессу... Принцессу. Это больно, это наотмашь, упреком — в упор, острием — под ребра, до нутра. Горчит где-то в горле, и больно... Сделать больно, так, чтоб до слез и до крови, чтобы запомнил. — Белл... — Молчи. Мерфи, просто заткнись. Резко бедрами — глубоко, до упора. Горячим и твердым. Цепочкой следов на темнеющей коже — россыпью спелой вишни. Мягкой и сладкой, вяжущей во рту, оставляющей сладкий сок на губах. Сок, мешающийся с кровью. Безвкусной, точно вода из-под крана. Ему больно. Толчок. Белл видит эту боль по сведенным лопаткам и напряженному затылку. Так больно. Толчок. Капельки пота на спине и наверняка испарина на лбу. Глаза наверняка зажмурены до разноцветных кругов. Закушенный краешек сжатых губ со следами все той же распиздяйской усмешки. Глубже, Беллами, резче. Толчок. Дернется. Отбросить назад, заставляя рухнуть в спутанный ворох из простыней, опрокинуть снова на спину, подтягивая ближе, заставляя смотреть. Видеть. Видеть все время. — Ты просил сделать что-то, — хрипло. Сучоныш. Скалится, а в уголках глаз — мелкие бусинки влаги, вот только по радужке черти отплясывают. И весь он такой — невозможный и ядовитый. Тот, к кому невозможно не возвращаться. Тот, от кого Беллами Блейк не может не уходить, кляня себя раз за разом и зарекаясь. Никогда. Больше с ним н и к о г д а . Но вот только приходит назад раз за разом, все глубже проваливаясь, все сильней увязая. Черная дыра, притяжению которой не могут сопротивляться даже кванты света. Безумие, помноженное на вечность. Больно... так больно, что сознание заволакивает туманом, пока тело содрогается в сладких конвульсиях, пока выплескивается вязкими, мутными струями, пачкая и себя, и другого. Того, влечение к кому смешалось с презрением точно также, как сейчас мешается их пот, и сперма, и кровь, и слюна... — В следующий раз выбью все зубы... — Следующего раза не будет... И ни один не знает, кто врет в этот раз, или снова врут оба. Отпихнет от себя с брезгливой гримасой. Сморщится, отыскивая на ощупь штаны, сброшенные где-то возле кровати, до которой они опять не сразу дошли. Из угла подмигнет понимающе рубиновый огонек камеры, все еще продолжающей запись. Мерфи потянется, бесстыдно раскидываясь по кровати. Изогнется, нащупывая на столике сигареты. Блейк зависнет, разглядывая плавный изгиб спины, переходящий в... громко сглотнет, разжимая пальцы. Забытая кожаная куртка соскользнет на пол, накрывая измятую хенли...