You are nothing

Белл не помнит, как жил до всех этих "до". До того, как мать попала за решетку и сгинула там. До того, как младшая сестренка — тихая домашняя девочка — внезапно отбилась от рук, пустилась в отрыв, а потом никогда не простила, что именно брат стал тем копом, кто надел "браслеты" на ее Линкольна — одного из главарей местной банды. Той самой, в перестрелке с которой полег почти весь их отдел... Это было давно. Когда-то у него, наверное, были друзья — ребята с участка, с которыми вместе вязали бандитов, выезжали на патрули и ограбления магазинов. С ними же вечерами пропускали в баре на углу по паре пива. Наверное, там и девчонка была, которая нравилась. Сейчас Беллами и с дулом у затылка не вспомнил бы ни цвет ее глаз, ни имя... Да и была ли... Все это осталось там, позади. В жизни, которую кто-то, — быть может, даже он сам, посчитал бы счастливой. Мерфи никогда не говорит с ним о том, что было когда-то, не пытается вскрыть рубцы этим банально-ненужным: "А помнишь?..". Он просто пришел однажды со своей гитарой и поселился в мансарде напротив. Единственный живой призрак из прошлого, видеть который изо дня в день... как-то правильно что ли. Привычно. Почти что необходимо уже. Необходимо, как воздух там, в горах, где с каждым шагом к вершине дышать все сложнее, где ледяной ветер выбивает слезящиеся глаза, и капельки влаги на лету превращаются в льдинки, оставляющие на коже тонкие красноватые полосы. — Разучил новую песню, послушай... Джон приходит под вечер, когда сумерки сгущаются за окном, и воздух становится липким и вязким. Беллами зажигает свет и курит одну за одной, выпуская дым в приоткрытую створку. Кожа и волосы пропитались табачной вонью, как и вся эта крохотная квартирка, больше похожая на чулан. Рваные аккорды заполняют комнату, вливаются куда-то внутрь будто штопают старые раны, которых он, Беллами, даже не чувствует. Так сильно, так страшно привык. Длинные пальцы — отчего-то вспоминается, как стискивали они ствол автомата в той, самой последней из заварушек, после которой не осталось ничего. Никого, — перебирают струны, нога отбивает ритм. Вдруг замечает и болтающуюся на слишком костлявом теле рубаху, и черные круги под глазами, и губы, искусанные явно не очередной подружкой или девочкой на ночь. — Голодом себя решил заморить? С непривычки голос скрежещет ржавым гвоздем по стеклу, и Мерфи, не прекращая игру, вскидывает на него взгляд исподлобья. Голубой-голубой, как чистое небо где-нибудь в сказке или на островах — там где ни один из них не был ни разу. — А тебе вроде как не насрать? — Да не знаю. Ногти впиваются в ладонь, но не чувствует боли. Давно не чувствует совсем ничего, будто и не человек даже, а манекен, муляж, вырезанная из картона обманка. И лучше бы он себе язык откусил... Но Мерфи смотрит въедливо, ухмыляется и тянет, подстраиваясь в такт тому, что все еще наигрывает лениво: — Я бы не прочь сожрать чего-нибудь, но у тебя ж в холодильнике мышь повесилась. — Голодный, закажи себе пиццу, — зачем-то рявкает Беллами и отворачивается в окно, вытряхивая из мятой пачки новую сигарету. — Тебе тоже не мешало бы, знаешь ли... Тихий стук от отложенной на пол гитары. Осторожная почти беззвучная поступь — привычка приближаться бесшумно, от которой не избавиться никогда. Не после того, через что им пришлось пройти. В той жизни, которую они не вспоминают. Твердые ладони — на плечи, и свет, погасающий будто сам по себе. Касание губ осторожное и тревожное, и мурашки врассыпную по рукам и спине, как ответ. И в этот раз он останется до рассвета, а в следующий задержится дольше. Может быть, через неделю они и закажут ту пиццу из четырех видов сыра, которую когда-то... когда-то кто-то любил... Быть может, они вспомнят, как это — улыбаться. Хотя бы друг другу. В любом случае, они будут жить дальше. Осторожно, за шагом шаг. Каждый раз ногой пробуя почву перед тем, как ступить.