You are nothing

— Прости... В этом выдохе горечи больше, чем во всей их бестолковой затее. Но он сжимает рукой худое плечо, готовый к любому — подъебке, насмешке, оплеухе, удару. К чему угодно, ко всему, что Мерфи решит. Вот только Джон опять его удивляет. — Это не твоя вина, Белл, — и его руку накрывает ладонью. Сжимает и... будто в самую душу глядит. Три с половиной бесконечных секунды. У Беллами сбоит в груди. Проклятие, да что же такое? Мерфи давно отвернулся и на него не глядит, ему широкий бокал с мутной жижей куда интересней всего, что Принц ему может сказать. Он болтает о чем-то весело с Рейвен, гладит Эмори походя по плечу, лениво осыпает насмешками Гриффин. Как будто играет в пинг-понг одной левой рукой. Они нашли такую игру там, на прожигающем последние ресурсы Ковчеге. Установили в одной из дальних кают и играли — непременно друг против друга. На щелбаны и желания, которые с каждым днем становились все безумней и злей. "Хочу, чтобы ты мне отсосал..." "Повтори". "Что, принц боится ротик запачкать?" Той ночью они дрались не впервые. Разбитые губы и костяшки в крови. Могло дойти до серьезных увечий, вот только... может это был какой-то дурман от растений, которые в соседнем отсеке выращивал Монти? А что? Воздуховод-то один. Или что-то такое выделяла обшивка? Излучение проходящей мимо бродячей черной звезды, что легко прошло сквозь корпус Ковчега? Как бы то ни было, Джон извернулся и больно укусил за губу. Беллами замер, распростертый под ним — как распятый. И рванулся навстречу. Мерфи перехватил налету, губами в губы врезаясь. До искр. Как столкновение галактик. Той ночью они не дошли до минета. Той ночью им было что предложить друг другу и что показать. В ту ночь, но были и остальные, когда Беллами тихо уходил из отсека, удостоверившись, что Эхо спит, что миллионный сон глядят остальные. Джон каждый раз его ждал. С порога начинал раздевать торопливо. Он брал его перед огромным экраном-окном, открывающим изумительный вид на обгорелую Землю. Планету, которую они доконали. Безжизненный камень с единственным зеленым пятном. Оазисом, который уцелел почему-то. Он упирался руками в стекло и прогибался навстречу. Он всхлипывал от резких толчков и подавался, хотел сильнее и глубже. Шептал, сбиваясь на всхлипы: "Еще... хочу еще тебя... госопдибоже". У него на плечах и ключицах оставались засосы — безобразные пятна, как кляксы. А еще синяки на руках, на бедрах — лиловые метки от пальцев. — Они однажды поймут. — Да плевать, — и снова голодно в губы вгрызался, приподнимал, прижимая к стене и входя снова — резко и рвано. До боли, до фейерверков в глазах. До чего-то, что, наверное, и прозвали Нирваной. "Еще. Сделай так пожалуйста снова". "Хочу, чтобы ты мне отсосал". "А ты часом ничего не попутал?" Но опускался на колени послушно и брал глубоко, до конца. А позже громко стонал, когда все повторялось зеркально. Вплетался пальцами в жесткие пряди. Чувствовал, как грубая щетина время от времени царапает нежную плоть. Остальные... они знали, конечно. Но все упорно делали вид, что ничего особенного не происходит. Просто мальчики чуть-чуть увлеклись. Ничего, когда вшестером заперты в полудохлой жестянке над планетой, где не осталось совсем ничего, и не такое случается. Правда. Они забудут это потом. Потом они непременно забудут. Не прошло. Не забыли. Даже когда прилетел звездолет, и им пришлось оставить Ковчег. После — спешно валить с охваченной огненным смерчем планеты. Здесь, на Санктуме, для них новый шанс. Здесь они в первый же день почти убили друг друга. За то, что началось на Ковчеге. За то, что никуда не ушло. И напряжение межу ними такое, что воздух густеет. А еще... как будто тоска, что плещется по ртутной радужке Джона, когда он пьет эту бурду и думает, что никто — ни единый не смотрит. Наверное, только Беллами видит, как мелко дрожат его пальцы, сжимающие запотевший стакан. Непросто, должно быть, приходить назад с того света. > Ты умер, Мерфи, у меня на глазах. Я топил тебя своими руками, держал твою голову под поверхностью пруда, и ты, пытаясь вдохнуть, наглотался воды с ядовитым растением. Ты умер, Мерфи, и это — моя вина. Вина, которую я принимаю. Эмори шептала там покаянно: "Это я... я это сделала с ним". Когда наступило затмение, и безумие ею владело, когда кидалась на Джона с ножом и припомнила все, что произошло на Ковчеге. "Я любила тебя! А ты трахал его! Каждый проклятый день!" "Эмори, это не ты, я это сделал..." — горло Беллами будто сдавило рукой, перетянуло колючей проволокой под напряжением. Разряд, и еще, и еще... Змея разевает пасть, жалит Джона, и черные вены бледнеют, она забирает токсин... Джон Мерфи дышит. Он дышит, спасибо богам, которых нет ни в том, погибшем мире, ни в этом. Он дышит. И Беллами тоже... теперь может потихоньку дышать. — Все зашло куда дальше банального траха, ведь правда, — Эхо треплет с усмешкой его по плечу. Эхо видит насквозь и все понимает. Эхо... порой человечней их всех. — Так и будешь сидеть в стороне и смотреть? Или, может быть, ждешь пока он снова умрет? Беллами... ты иногда как настоящий теленок. Он не уверен, что знает, кто это такой, но с места встает, подстегиваемый ее весельем и тщательно скрываемым смехом, что плещется в горле, будто вода. Еще немного, и хлынет наружу. Его рука до сих пор — каждую клеточку ломит, и кожа горит. От короткой, неосознанной ласки. Что прорвалась из Джона, точно нарыв. Как будто и ему не хватает. — Какого хрена ты хочешь? Мерфи может видеть спиной? Вот так открытие. Впрочем, наверное, всего лишь слышит шаги и чувствует запах. Или, пусть и невольно, следит? Беллами рядом садится и открывает бутылку. Вода? Лимонад? — Мы проделали немаленький путь с Ковчега — дважды на Землю, потом на корабль, после — сто двадцать пять лет в криосне. И вот мы на новой планете, которая попыталась с нами разделаться сходу. — Да только вот не на тех нарвалась, — фыркает Джон. Он все еще насторожен. Его недавний порыв — может, Беллами все показалось? Может, Джон правда забыл, и здесь лишь один придурок смешной и нелепый... — Нас пытались уделать ребята покруче. Помнишь землян с их кровавой заразой? Горцам почти удалось нас разобрать на запчасти. Да и потом вся эта свистопляска с кланами, с Джахой и Али, их Городом Света, где людей превращали в зомби... Знаешь, Белл... не думаю, что здесь будет сильно иначе. Главное вовремя все понять и принять уже меры. — Мы хотели стать лучше, ты помнишь? — Угу. Сперва хорошо бы остаться в живых, — помолчит, барабаня пальцами по стойке. — Ты сейчас, я так понимаю, идешь к кораблю? Транспортник, оставшийся почти без защиты. Единственный путь на орбиту, в их звездолет. Единственный путь к отступлению, если придется. Если их и Санктум не примет. Наверное, все же это какая-то разновидность здешнего сна. Или попросту продолжается бред, навеянный местной бешеной флорой. Иначе почему ему чудится сожаление, что тенью скользнет по лицу Джона Мерфи и тут же очень быстро исчезнет. Как пальцы, что опять метнутся к руке, но остановятся на стакане. Сожмут его так, что стекло заскрипит. — Джонни... — сипло, потому что давит в груди, потому что листья сухие и чужой мертвый воздух набились в горло так плотно. — Джон, я скучаю... по тебе, по Ковчегу, по... нам. Это сложно. Так сложно — признавать, говорить. Это слабость, которой он не может позволить. Джон молчит. Так долго пьет свой виски /или что это такое?/, невозмутимо цедит по капле. Словно последней фразы Беллами даже не слышал. Или предпочел пропустить мимо ушей, не заметить. Зубы громко лязгнут о край. Беллами вздохнет, уже поднимаясь, — пора собираться в дорогу, — когда его руку снова накроет ладонь. — Беллами. Ты возвращайся оттуда. Нам есть, что с тобой обсудить. И возвращается к виски. А палец все выводит на тонкой коже запястья круги. Как буквы. Как тайные знаки. Как азбука, которую знают лишь двое.