You are nothing

Проклятый Ковчег, который они уже ведь оставили позади. Пустая жестянка, вращающая на орбите, как гигантский могильник, как мавзолей из тех, прошлых дней, когда Земля еще была колыбелью их рода, когда она процветала. Жила. Проклятый Ковчег, на котором они снова застряли. Меньшее из всех зол. Альтернатива огненному морю или космической пустоте, что там, за тонкими стенами их обители. Снова здесь. Но теперь вшестером. Проклятье. Ни малейшей надежды на чудо. Эмори тянет тонкие руки и губами сзади тычется в шею. Он видит отражение в стекле. Ни намека на возбуждение — лишь смертельная скука. Лишь злые слова, что лезут из него, словно гной из нарыва. — Малышка, я сегодня не в форме, — цедит сквозь зубы, даже не пытаясь быть обходительным, нежным. Полно, он ведь — Джон Мёрфи. Синоним его имени — полный мудак. Это вам подтвердит кто угодно, да тот же Беллами, что таскается к иллюминаторам изо дня в проклятый день и смотрит на единственный оставшийся на планете оазис. Вздыхает. Должно быть по ней. Проклятой самовлюбленной принцессе. — Там Монти нас на ужин зовет... — она убирает предусмотрительно руки. Вспышек гнева Джона не любит никто. А он сейчас ощутимо на взводе. — Снова жрать ту зеленую дрянь? Без меня сегодня... — и добавляет неохотно, заставляя себя, — не обижайся, малышка... Выдох и осторожные шаги за спиной. Слава богу или кто там, в высшем мире нынче за главных? Он может... может просто смотреть. И не думать. Не вспоминать, какой он, сукаблять... бесполезный. Ублюдок. — Неправда, Мёрфи. Ты не такой... Принц Беллами, конечно, собственной святейшей персоной. А Джон получается или вслух говорил, или этот просто может его видеть насквозь. У него всегда получалось. — Да пошел ты... — Мёрфи сплевывает прямо под ноги и утирает кривящийся презрением рот. Он не может его видеть, не хочет. Они просто опротивели все. Все пятеро, с кем делит эту жестянку. Уже третий гребаный год. — Уйду непременно. Но не сейчас. У нас есть с четверть часа, может быть, даже час. Пока они будут пробовать новое блюдо Монти и Харпер, а еще обсуждать неблагодарных, слабых мужчин, что первыми слетают с катушек, — невеселый смешок. Конечно, а хер ли стебаться над правдой? Они будут, конечно, Эмори и Эхо. Лучшие подружки с Земли. Там — одна бы при случае без сожаления убила другую, а здесь — почти как семья. До смешного, тошнотворного пресно. Или приторно — это как посмотреть. Да, и есть еще Монти. Монти и его зеленая жижа, без которой все они бы подохли давно. — Новое блюда? Тушеные водоросли? Пареные? Пропитанные космической радиацией, может? — Да черт его знает. Не пытался вникать. У Беллами голос такой хриплый внезапно, что у Мёрфи в момент волосы дыбом встают на руках. Кусок глупой мышцы в груди трепыхнется, замрет и ломанется вперед — прямо в ребра. Предатель. — Скажи, что скучал. — Обойдешься... Шипит, когда зубы впиваются в нижнюю губу, а руки рвут торопливо замок на штанах и спускают к коленям. Он жмется к нему — горячий и твердый, совсем нет терпенья... — Без подготовки? Белл, ты сдурел... — Брось... тебе же нравится жестко. И, противореча сам же себе, входит медленно и осторожно. Целует плечи его и ключицы. Сопливый, сука, тюфяк. Мёрфи двинет бедрами резко, насаживаясь до конца и кусая себя за запястья, чтоб заглушить шумный выдох и крик. — Мёрфи... Джонни... да что, блять, такое? — Давай еще раз. Не будь размазней. Это просто игра. Это скука. Это попытка не убить их всех одного за другим, а после выброситься следом из шлюза. Можно даже в скафандре, чтобы продлить агонию, чтобы медленно умирать, видя, как солнце выползает из-за жестянки Ковчега... Боль — позволяет все притупить. Жажду разрушения и тягу к смерти. Боль —его лучший друг. Только боль, а не губы Беллами Блейка, что сцеловывают влажные дорожки с лица, что прижимаются к его рту с такой потребностью, жадно. Как будто он и правда нужен ему. Как будто он, Джон Мёрфи, — его личный воздух. — Джонни, да что такое с тобой? — Ничего, отъебись. Трахнулись, и пока что довольно. Толкает грубо его и наклоняется, кривясь, за штанами. Промеж бедер липко и жутко саднит. Пару дней сидеть будет больно. — Джонни, больно? Прости. Дай посмотрю? — Сказал же, свали. Беллами, блять, я говорю непонятно? Просто натягивай на жопу трусы и пиздуй к своей красавице Эхо. Или вон — на планету смотреть и вздыхать о белокурой принцессе. Ты же любишь все эти сопли. — Мёрфи, я... — Сказал, уходи! Закрыть руками уши, лицо. Не видеть, не помнить, не слышать. Я не хочу так. Сука. Я так с тобой не хочу. Я не хочу быть таким слабым, таким предсказуемо хлипким. Просто... это в последний раз. Уходи. В последний раз, чертов Блейк. Пути обратно не будет. — Джонни... Его руки в крови. Он колотил ими что ли по стенам? Они вообще такой шум развели. Странно, что в каюту до сих пор не сбежалось все немногочисленное население Ковчега. — Ты говорил, у нас четверть часа. Они истекли. Между прочим, уже даже дважды. — Завтра — на нашем месте. Я буду ждать. — Придется ждать до скончания века... Белл смерит его медленным взглядом — въедливо, снизу вверх. Пробираясь под кожу и куда-то в прогнившую душу. Ухмыльнется только краешком губ и кивнет. "Никогда".... И это тоже они проходили. "Никогда", — это ведь не про них. Про двоих, которых из раза в раз кидает друг к другу. "Никогда"... Я тебя не люблю. Я тебя не хочу. Я тебя ненавижу. "Никогда"... Без тебя не дышу. Без тебя просто лягу и сдохну. Вот сука.