You are nothing

У Беллами на самом деле трясутся руки, когда он стирает кровь с отекшего, разбитого в хлам лица этого дурака. Глаза заплыли так сильно, что совершенно не видят, и горло распухло. На нем — пунцовый вздувший шрам. След от удавки. Это то, что Беллами сделал. Пусть не совсем. Только вот... каждый хрип, каждая капля пролитой крови — у него на руках. Пусть не эти пальцы затянули веревку. Он позволил. Поверил... ...опять не ему. — Джонни... Сука. Руки сильно. Так сильно трясутся. Соскальзывают, срываются с раны, задевают края ободранной, измочаленной кожи. Как будто Мёрфи долго рвали зубами. Какой-нибудь зверь. — Прости меня, Джонни. Он сам себя ни за что не простит. — Прости, я не должен был... ... верить кому-то другому. И пусть весь лагерь в курсе, что Джон Мёрфи — полный мудак. Беллами знает его по-другому. Он видел, кто такой Джон. Каков он, когда снимает так прочно вросшую в кожу маску ублюдка. Только Беллами знает. Единственный во вселенной. Тот, кому не было все равно. — Пошел ты, Беллами, к черту, — шепелявят разбитые в мясо губы. И звуки, что издает поврежденное горло, — это надрывный, неразборчивый хрип. Любой другой не понял бы ни слова. Но Белл — не другой. Джон усмехается. Даже в таком состоянии, когда не может стоять на ногах, и Беллами приходится уложить его на свой спальник. Он и сейчас умудряется сочиться презрением и смотреть на него сверху вниз. — Прекрати. Ты дал мне достаточно поводов, чтобы поверить в твою виновность. Но я все равно не должен был... Так нельзя. — Твоя ненаглядная Гриффин. Принцесса... Принц хотел заслужить... Мёрфи больно. Это видно по тому, как кривится лицо, как белеют покрытые засохшей коркой белые губы, по тому, как прикрывает глаза. Как слипшиеся от крови ресницы дрожат, опускаясь. — Дело не в ней, — Беллами все же отводит глаза, потому что правда. Кларк Гриффин. Белокурая принцесса из сказки, которую когда-то давно им с Октавией на ночь читала шепотом мама. Принцесса. А он захотел зачем-то стать ее принцем. Стать кем-то большим, нежели всю свою жизнь. Заслужить. Забыть коридоры Ковчега, дежурства. Мальчишку, что пробирался к нему ночью тайком целовать. И не только. Что никогда не говорил любви. В их мире — обреченных, ущербных, любовь была мифом. Любовь была тем, о чем не смели мечтать. Или не успевали, все время тратя на тщетные попытки жить. Выживать. — Кому ты врешь сейчас? — Джонни, я ошибался. Блейк опускается на колени. Под ними — земля, твердый грунт. Под ними планета, до которой и не чаяли даже добраться. Под ними — новый неизведанный мир. — Прости. Мы сделаем все по-другому, если только позволишь. Джон нервно дергает перебитым плечом и закрывает глаза, соскальзывая в беспамятство. В спасительный омут, где Беллами Блейк не позволил ошалевшей толпе повесить того, с кем коротал холодные ночи. Проваливается в рваный, поверхностный сон, где Беллами снова и снова просит его о прощении. Где сам он снисходительно отвечает ему: "Знаешь, я бы, наверное, простил все равно. Даже если бы умер". И от боли шипит в поцелуй. Он вкуса его свежей крови и слез раскаяния. Он... Он не имеет никакого значения. Потому что все это — сон. Потому что Мёрфи не из тех, кто прощает. Не подобное. Даже ему. Нет и нет. 〜 〜 〜 — Какого дьявола? — Мёрфи просыпается ночью от жара. Блейк и не думал никуда уходить. Пристроился рядом и греет жарче костра, что до сих пор потрескивает где-то снаружи. — Пока ты спал, я все подготовил, — глядит так серьезно. Его темный взгляд затягивает черной дырой. Из такой нет возврата. Даже свет не вернется назад, рухнув вниз. — Как только тебе станет лучше, мы собираемся и уходим. Не прощаясь, не говоря никому ничего. Ты и я. Перед нами — вся эта планета. Ты и я. Что скажешь, Джонни? — Скажу, что ты — тупоголовый осел. Осел... наверное, на планете их давно не осталось, но в том старом мультике про глупого зеленого великана, что показывали малышам на Ковчеге, этот самый осел был невероятный дурак. Не протестует, когда Беллами берет в темноте его руку и чуть сжимает ладонь. — Ты простишь? Отнекиваться, врать и язвить сил просто не хватит, а потому Мерфи только качает коротко головой. — Я не знаю. Может быть... через год? Десять лет? Никогда? Отъебись. И выдыхает, когда горячая рука опускается на затылок. Пальцы привычным жестом зарываются в волосы, перебирают липкие пряди. Джон молчит. Не говорит ничего. Под громкое дыхание рядом опять засыпает. Перед ними — вся эта планета. Весь этот новый, не отравленный мир.