Старый враг хуже новых двух

«Любовь, зачем ты мучаешь меня? Ты в сердце, как змея, вползла украдкой, Его надеждой обольщая сладкой, мечтанием несбыточным дразня…» Песня из к/ф «Собака на сене» По молчаливому обоюдному согласию, оставшиеся не у дел приятели от гостиницы направились к Эмилю домой. Оставлять друга в таком состоянии Георг просто никакого морального права не имел. Да и самому показалось, что привычная тишина и умиротворяющий уют его собственного дома окажут на него сейчас прямо противоположное воздействие. Не спрашивая мнения Георга, Эмиль разлил по бокалам янтарную жидкость из пузатенькой бутылки. Георг с сомнением покосился на «кубок забвения», потом посмотрел на бледного, до сих пор молчащего Эмиля, и пригубил. Пить не хотелось, но он надеялся, что алкоголь всё же ослабит те невидимые путы, до удушья спеленавшие Эмиля. Такому экстраверту по натуре, как его агент, моральные страдания, пожалуй, будут в новинку, и справляться с переживаниями, подобными сегодняшним, в одиночку он просто не умеет, думалось Георгу.  Но, кажется, он ошибался. Добавляя бренди в почти нетронутый бокал друга, Эмиль вдруг заговорил:  — Тётя Рива письмо прислала. Дед согласился на операцию, и теперь по этому поводу терзает своих душеприказчиков, опять завещание будет переделывать. Георг, не отрывая глаз от неестественно-спокойного лица Эмиля, осторожно поставил бокал на журнальный столик. Он сразу понял, что может означать эта новость, на первый взгляд никак не связанная с событиями последних дней. Понял и не на шутку разволновался:  — Но ты же не собираешься? .. — Георг осекся. Во взгляде Эмиля поселилась свинцовая тяжесть, о которую, казалось, можно было удариться до физической боли. Эмиль смотрел на него, и в то же время — как бы сквозь, как на что-то, видимое только ему. И Георг еле слышно ругнулся, поняв, что лично для него неприятности и не думают заканчиваться. Невероятно общительный, иногда кажущийся беспечным до легкомысленности, на самом деле Эмиль никому не доверял настолько, чтобы делиться подробностями своей личной жизни, а тем более — сокровенными мыслями и чувствами. И только Георгу, да и то не сразу, а спустя года два со дня их знакомства, он приоткрыл душу, позволил узнать, где расположены шкафы с его семейными скелетами. Он знал, что друг не вытащит их содержимое на всеобщее обозрение. Да и скелеты-то были не особо пугающие, недотягивающие до статуса компрометирующих. Но в любом случае фраза про деда и завещание для Георга прозвучала тревожным звоночком. Большой, сплочённый клан Розенбергов уже много десятилетий крепко держал в руках пару-тройку солидных банков, с многочисленными филиалами, как в Израиле, так и за его пределами. В фамильное дело были вовлечены практически все члены семьи; за всем неусыпно надзирал глава клана — дед Эмиля. Которому почти девяностолетний возраст ничуть не мешал деятельно руководить как советом директоров-инвесторов, так и жизнью каждого из родственников. И всё могучее генеалогическое древо послушно подставляло ветви, скрещивалось и давало новые побеги под его придирчивым взглядом и властной рукой. И только одна из веточек этого исполина оказалась чужеродной, взбунтовалась, отпочковалась на свой страх и риск. Мало того, что Эмиль избрал легкомысленную профессию живописца, наотрез отказавшись приобщиться к традиционно финансовой гильдии, так ещё поросль в его лице оказалась с гомосексуальной гнильцой. И этот факт чадолюбивая и в большинстве своём набожная родня восприняла чуть ли не со священным ужасом. Дедушка — главный селекционер — поспешил отсечь бракованную ветвь рода, вычеркнув имя внука из своего завещания, обновляемого едва ли не ежегодно. А из семьи Эмиль вычеркнулся сам, в восемнадцать лет поступив в одну из высших художественных школ Европы. Вопреки зловещим пророчествам деда, до паперти он так и не докатился — в критических ситуациях тетушка Рива не оставляла любимого племянника без тайной денежной подпитки. А потом всё же победила неистребимая национальная прагматичность, и свой дремлющий втуне маркетинговый талант Эмиль в итоге принёс на алтарь их общего с Георгом материального блага. Хотя отношения с родней Эмиль поддерживал самые прохладные, об основных событиях его жизни они были достаточно осведомлены, и в течение нескольких последних лет все дружно делали прозрачные намёки на то, что блудный сын-внук-племянник имеет надёжный шанс вернуться в лоно семьи на самых радужных условиях. И дед готов включить его вновь в завещание, стоит только Эмилю появиться пред его поблекшими от прожитых лет очами. До сих пор Эмиль всегда отказывался от такой возможности, но теперь… Неужели Георгу придётся лишиться своего незаменимого агента?  — Только не говори мне, что ты уже согласился, — почти простонал Георг, с ужасом представляя, что будет твориться с его делами, если Эмиль уволится.  — Пока нет. Но ты же понимаешь, что работать с тобой, как раньше, у меня уже не получится. Если буду знать, что где-то рядом Тим, я просто не смогу… — Эмиль тоже оставил недопитый бокал и с интересом уставился на друга, раздавленного этой новой напастью. — Кстати, а как ты вообще представляешь вашу дальнейшую жизнь? И Георг вынужден был признаться, что как-то не удосужился ни сам это будущее продумать, ни у Тимофея спросить мнения на этот счёт. А Руслан, ворвавшийся подобно тунгусскому метеориту в их только начавшуюся «семейную» жизнь, и вовсе не дал им этой возможности. Но вот завтра Георг обязательно постарается поговорить с ними обоими, и на эту тему — тоже. Несомненно, ситуация прояснится, ну, а сейчас ему бы надо домой, если хозяин не возражает… Хозяину совершенно не хотелось оставаться в одиночестве, но Эмиль прекрасно знал, что когда Георг вот так начинает подвисать, обрывая начатые фразы, глядя и не видя, а его глаза светлеют почти до прозрачности, словно вода на мелководье, то в такие моменты делать с ним что-либо бесполезно. Это значит, что на художника напал очередной беспощадный приступ вдохновения, и сейчас перед его мысленным взором может быть всё, что угодно, только не собственный агент, пусть даже и в самых растрёпанных чувствах. Ну что ж, художник художника поймёт всегда, и когда одолевает творческий зуд, бороться с ним бессмысленно и даже вредно. Проводив Георга, Эмиль всё-таки допил, что было в бокале, и смачно, с удовольствием рассадил этот бокал о ближайшую стену. А через несколько минут, собирая осколки, даже нашёл в себе силы на самоиронию: «Какая банальность — разбитое сердце, разбитый бокал…» * * * Гостиничный номер был слабо освещён настольной лампой, и казался неубранным из-за валявшейся кое-где на полу одежды, и немного сдвинутых со своих мест некоторых предметов меблировки. Теперь его тишину нарушал только проникающий из-за окон уличный гул. Вдохи-выдохи человека, лежащего на кровати, были совершенно бесшумными, а второй, придвинувшийся к нему вплотную, даже затаивал дыхание время от времени, боясь его разбудить. Хазар чувствовал себя… странно. Наверно, так чувствовал бы себя спринтер, впервые пробежавший марафонскую дистанцию, да ещё и выигравший этот забег. Исчезло всё, что так напрягало в последнее время: растворённая в тысячемелочёвых делах обязательность бытия, утомительная ежедневная подневольность, которая порождала неизбежные тревоги и сомнения в себе самом — а способен ли на поступок, в силах ли совершить безумный шаг, пусть даже этот шаг ведёт в пропасть? Как будто сбросил с плеч угнетающую ношу давней вины, и теперь осталась только счастливая усталость, эйфория утолённого желания. В голове Хазара звенела блаженная пустота, уставшие мышцы наливались булыжной тяжестью, но заснуть у него никак не получалось. Вроде бы всё было прекрасно, лучше, чем он мог ожидать, но копошился где-то в глубине души мерзкий серый червячок сомнения, неверия в то, что всё будет так же хорошо, как сейчас. Хазар старался отогнать от себя эту муть, и лучше всего это получалось, если он просто смотрел на любимого человека, спокойно спящего рядом. Тимоха сомлел быстро, отрубился, с трудом договорив фразу. И сейчас спал, дышал неуловимо, только на щеках ещё оставался отсвет горячечного румянца, да губы хранили тень улыбки, с которой он сказал последнее: «С тобой и святой согрешит…»  Да, с разговорами у них не очень получилось, времени на беседу Хазар отвёл маловато. Но он себя за это корить не собирался. И за всё остальное — тоже. Самое главное, что не пришлось винить себя за то, за что боялся больше всего. Он всё-таки сумел совладать с собой, хватило сил придержать натуру завоевательскую. Смог не навредить Тимохе, не поранить, не испортить всё своей ненасытной, агрессивной сексуальностью. Сквозь застилающую глаза пелену звериного вожделения Хазар смог заметить и одинокую слезинку, и прикушенную губу, и вроде бы случайный поворот головы. Это раньше бы он оставил всё без внимания, следуя лишь собственному любовному сценарию. А в этот раз Хазар бережно снял губами прозрачную капельку с дрожащих ресниц, и широко, с душой прошёлся языком по тимохиному рту, а нижнюю губу, налившуюся малиновой спелостью, нежно размял, посасывая, запрещая делать самому себе больно. И невзначай подставленную шею исцеловал быстрыми, мелкими поцелуями сверху донизу, и обратно, и поперёк, еле удерживаясь от желания по-вампирьи сомкнуть зубы на испуганно бьющейся жилке. Зверь внутри рычал и выпускал когти, требуя схватить покрепче ускользающую добычу, сдавить до хруста, до жалобного писка, испятнать багровыми метками горячую, гладкую, сладко-солёную кожу. Но Хазар укрощал собственное возбуждение, смирял в себе зверя, заставлял быть осторожнее, мягче, слабее. Впрочем, Тимоха и сам не давал Хазару с головой утонуть в любовном угаре — удивлял, заставлял хоть на долю секунды, но запнуться от своей непривычности, незнакомости. Ускользали между пальцев, не давая толком себя ухватить, короткие пряди, щекотал ноздри новый аромат, оставшийся от недавнего посещения парикмахерской. А ещё его давний возлюбленный по-другому вёл себя в безмолвном диалоге их тел, смелее, откровеннее, отвечая то встречным движением на желанное прикосновение, то недовольным мимолётным отталкиванием в ответ на слишком жадный, болезненный захват. Ни один из них не был настроен на долгие чувственные игры, поэтому долгожданный, но всё равно неожиданный оргазм наступил довольно быстро. Когда парабола страсти достигла вершины, Тимоха напряжённо замер, зажмурившись, дыша всё чаще, почти всхлипывая. Ему казалось, что он потерял слух и зрение, кожа утратила всякую чувствительность, потому что все жизненные ощущения стянулись в один пульсирующий сгусток электрически-острого, расплавляющего внутренности наслаждения. Ещё чуть-чуть, и… Тело пробила крупная дрожь, в капканы судорожно сжатых пальцев охотно подставились плечи Хазара, и Тимоху выгнуло коромыслом. Негромкий, вымученный вскрик, совпавший со сладким спазмом вокруг алчущей хазаровой плоти, жемчужная лужица на плоском животе — это было как сигнал, по которому уже отдельно для Хазара нажали на ядерную кнопку. Ослепительный, уносящий в никуда взрыв разорвал Хазара на миллион искр, на миллион вопящих от восторга кусочков. Уши заложило от собственного утробного стона, сердце колотилось где-то в горле, а кипящая кровь жгла кожу изнутри. Он упал на кровать рядом с Тимохой, пытаясь одновременно и отдышаться, и ослабевшими руками притянуть любимого поближе к себе. Тимоха вяло отпихивался, у него сил не осталось совершенно, и Хазар оставил его в покое, только повернулся на бок и приподнялся на локте, разглядывая мерцающими, несытыми глазами. Короткий совместный поход в ванную опять отнял у Тимохи с трудом накопленную энергию, оставив ему на память ещё одну бордовую припухлость под ключицей, а Хазару — зудящие от неутолённых поцелуев губы. Беснующийся внутри зверь требовал продолжения, но Хазар уже увереннее управлялся с ним. Так обнаженными и рухнули в постель. Тимоха попытался натянуть на себя одеяло. Руслан же отбросил постельную принадлежность в сторону, не позволяя создать преграду. Он ещё не нагляделся! Повёл кончиками пальцев от шеи вниз, по впадинке на груди, по чуть подрагивающему животу. Остановился пониже пупка, там, где молочно-белое граничило с цветом топлёного молока:  — Ты прямо как не из больницы, а с курорта какого-нибудь, загоревший. Тимоха по-кошачьи потянулся от ласки: - Угу, у меня солярий еженедельно, чтоб этот… витамин какой-то, короче, усваивался.  — А я в твои процедуры как-то могу вписаться? Или ты считаешься пока больным, и тебе грешить не положено? — Хазар продолжал нежно поглаживать, словно растирал по тимохиному животу остатки удовольствия. Тимоха улыбнулся, прикрывая глаза, пробормотал ту фразу про согрешившего святого, и по-детски быстро и сладко заснул. А к Руслану сон так и не шёл. И дело было даже не в физическом возбуждении. В крайнем случае, проблема технически решалась при помощи рук в той же ванной комнате рядом. Просто было мало, всего мало, он совершенно не напитался Тимохой, как торопливо, взахлёб выпитым в жару стаканом воды. Больше пролил мимо, и теперь он добирал эту близость с любимым тонкими струйками, одиночными капельками: смотрел на него, иногда насмеливался притронуться, осторожничая, боясь разбудить. Любовался, привыкая к новому облику, старался поглубже вдохнуть запах, уловить тепло дыхания, и это постепенно его успокоило, расслабило, и, в конце концов, усыпило. Разбудил Хазара негромкий, но настойчивый стук в дверь. Он поднял голову, моргая заспанными глазами: уже довольно светло, и Тимоха спит рядом, зарывшись носом в подушку. Хазар осторожно поднялся, торопливо натянул на себя поднятые с полу брюки, и пошёл открывать. Неужели кто-то из обслуги горит желанием убрать номер? Убрать, конечно, не помешает, но лучше бы попозже. Стоящий за дверью мужчина нисколько не походил на горничную — незнакомый красавец-брюнет в дорогом костюме, как будто сошедший с обложки глянцевого журнала. Он стоял и молча смотрел на Хазара. Непонятно так смотрел, неуютно, без привычной в Европе дежурной улыбки. Хазар составил в уме фразу по-английски (немецкий язык он знал гораздо хуже), и уже открыл рот, но незнакомец опередил его. Вопрос на чистом русском был для Хазара подобен удару в висок:  — Могу я увидеть Тимофея? Хазар стоял, не в силах пошевелиться, не в состоянии выдавить в ответ ни слова. Это было как дежа вю, но он не сразу смог поймать схожесть происходящего. Лишь через несколько секунд вспомнилось ощущение: нет земли под ногами, и не за что ухватиться. Ком в горле, и сердце, забывшее, как ему положено стучать. Это уже было: неотпускающий взгляд в упор и вопрос, как скрытая угроза: «Что тебе надо от Тима?» Это уже было: леденящий страх потерять навсегда, а потом на миг — животный порыв уничтожить стоящего перед ним мальчишку. Но сейчас вместо семнадцатилетнего Димки, открытого, понятного и поэтому неопасного, стоял взрослый, опытный мужчина, в котором Хазар безошибочно чуял тот же неумолимый хищный интерес, что и в себе самом. Соперник. Внутри мерзко, тошнотворно заклубилась вчерашняя муть, радуясь своей правоте. * * * Слишком мало было выпито накануне вечером, чтоб наутро Эмиля терзали похмельные страдания. Их вполне заменили страдания иного толка. Поэтому проснулся он рано, и долго лежал, наблюдая, как истончаются предрассветные сумеречные тени, как наливается в окне сочное разноцветье безоблачного весеннего утра. Он уже варил себе обязательный утренний кофе, когда телефонная трель вынудила отставить с плиты джезву с затейливым фирурным рисунком. Пришлось идти в спальню, где он всегда оставлял на ночь трубку рядом с кроватью. Номер был незнакомым, голос, вежливо пожелавший доброго утра, тоже.  — Чем могу быть полезен? — заученно выскочившая фраза плохо скрывала желание послать весь мир (и вежливого собеседника заодно) к чёрту.  — Меня зовут доктор Зиммерман, я лечащий врач Тима. Видите ли, мой пациент не ночевал в клинике, и до сих пор не появился. А его телефон не отвечает. В канцелярии мне дали ваш номер. Я, конечно, понимаю, что вы не обязаны знать о его перемещениях, но такое первый раз, мы беспокоимся…  — Всё в порядке, доктор. Я знаю, где он… может находиться. Не волнуйтесь, я привезу его в клинику, и по возможности быстро.  Да, всё верно, он оставил свой контактный телефон, когда оформлял бумаги на оплату лечения Тима. Надо же, как знал, что пригодится. Эмиль всё же доварил кофе, собранными, почти механическими движениями привёл себя в порядок. Мысли метались, боясь оформиться в какое-либо твёрдое решение. Его вновь нестерпимо тянуло туда, где был Тим, и одновременно было страшно от этой возможности. Наверняка Эмилю предстояло встретиться с реальным крушением своих надежд, и измученное сердце готово было умолять: «Не надо, не ходи к нему, разве тебе мало той боли, что есть?»  Нет, определенно стоило дать самому себе отрезвляющую мысленную оплеуху. Рассматривая в зеркале своё лицо, потерявшее яркие краски, с заострившимися чертами и лихорадочным взглядом, Эмиль сказал вслух: «Эй, парень, ты тряпка. Соберись, наконец, и помни — всё проходит. Пройдёт и это». Больше он не дал себе времени на колебания. Повезло, обошлось без пробок, в которых посещают мысли и не такой степени депрессивности, доходя чуть ли не до суицидальных. В отеле, узнав, какой номер занял приезжий из России, он тоже не позволил себе ни одной лишней секунды задержки. И только когда дверь открыл заспанный полуголый постоялец, Эмиль ненадолго оцепенел, пытаясь справиться с нахлынувшей лавиной эмоций. Руслан стоял ещё сонный, расслабленный, взлохмаченный, но от него ощутимо расходилась аура мощного, животного магнетизма. Сильный, привлекательный, уверенный. Суперсамцовость в чистом виде. И доказательство этому находилось где-то у него за спиной, лежало в разворошенной постели… Эмиль с трудом сглотнул и спросил как можно более сухо, официально:  — Могу я увидеть Тимофея? Из глаз Руслана мгновенно пропала сонливость, вспухли желваки на высоких монгольских скулах. Он впился потемневшим взглядом в незваного гостя:  — А он вам зачем?  — Я должен отвезти его в клинику, он пропустил уколы. — Эмиль намеренно не упоминал о степени его близости с Тимом. Руслан нахмурился ещё больше и нехотя сказал:  — Я сейчас его разбужу.  — Прикажете ждать в коридоре? — издевательски-угодливо поинтересовался Эмиль. Нарывался, зная, что лучше не заходить в номер, но не мог с собой сладить. Внутри проснулся и по-дурному заголосил какой-то моральный мазохизм, требующий видеть все подробности. Руслан, сдаваясь правилам вежливости, отодвинулся от двери в безмолвном приглашении войти. В комнате Эмиль вновь застыл, не в силах оторваться от картины, представшей перед ним. Да, всё так и представлялось в его недавних эротических видениях: сбившиеся простыни, вихрастая светловолосая макушка, сливочно-нежная кожа, манящий запах нагретой за ночь постели. Оказывается, он боялся именно этого — попасть в этот упоительный плен, в который другие сдаются с радостью. Гнал от себя очередного мальчика, потому что опасался потерять самого себя, не подозревая, что в итоге можешь получить в два раза больше — себя и ещё одного, нового себя. Человека, в котором растворяешься сам без остатка. Близкого, любимого. Он нашёл такого человека, и тут же потерял. И теперь осталось только стоять и смотреть, как от вкрадчивого голоса Руслана: «Ти-и-им, Тимушка, вставать пора» лениво приподнимаются пушистые ресницы, на розовых губах появляется довольная улыбка, а томные утренние потягушки позволяют всем желающим полюбоваться на знаки чужой любовной доблести, маковыми лепестками расцветившие стройный, соблазнительно-гладкий торс.  Да, мазохист внутри Эмиля мог быть доволен, получил по полной программе. Обкончаться можно от одного только вида Тима — в чужой постели, утомлённого ночными утехами. А если этого мало, то можно ещё добавить себе воображаемых плетей: «Он не твой, и твоим уже никогда не будет…» …Господи, как же не хотелось просыпаться… Мурлыкающий голос Руслана доносился как сквозь вату, и не будил, а ещё больше убаюкивал. Разнеженному телу хотелось оставаться в этом мягком, уютном гнезде, а суровый разум уже приказывал открыть глаза и начинать шевелиться. Сначала получалось с трудом, но стоило только Тимохе увидеть в комнате постороннего, как он ахнул и подскочил на кровати, натягивая одеяло на голые плечи.  — Эмиль? Что ты тут делаешь? А… ну да, — Тимоха совсем потерялся. Взгляды его любовников скрестились на нём, как прожекторы, и Тимоха почувствовал себя фанерным самолётиком в перекрестье зенитных прицелов.  — Собирайся быстрее, тебя уже в больнице потеряли. Я буду внизу, в машине. Эмиль ушёл, но легче от этого Тимохе не стало. Он принялся торопливо собирать вещи, потом метнулся в ванную, в суете уронил стакан с какими-то туалетными причиндалами, казалось, даже одежда сопротивлялась его попыткам одеться. Хазар сначала молча ходил за ним, потом стал помогать. Вывернул рукава свитера, подал расчёску. Это молчание всё увеличивало напряжение между ними, но когда Тимоха выпрямился, застегнув обувь, Хазар придвинулся к нему, чтобы заглянуть в глаза: - Тим, что это за Эмиль? И тут Тимоха вдруг резко успокоился. Хазар всё-таки спросил, всё в порядке, ничего в этом мире не изменилось. Хотя нет, изменился сам Тимоха. Раньше он от этого вопроса ушёл бы на новый виток смущения и паники, а теперь почти хладнокровно посмотрел в обвиняющие, полностью почерневшие глаза:  — А ты точно хочешь это знать? Просто ответ тебе не понравится. Хазар почувствовал, как голову словно сдавило свинцовым обручем, и дышать стало ещё труднее.  — Говори… Тимоха вздохнул, и стал смотреть в сторону — не смог всё-таки признаться, глядя глаза в глаза:  — Он с Георгом работает. С отцом то есть. И… это про него я тебе сказать пытался, когда мы с тобой последний раз по телефону говорили. Но я тебя не обманывал. Тогда у меня с ним действительно ничего не было, а случилось уже после… Понимаешь, Руслан, то, что у нас с тобой вчера, вернее, у меня всё получилось… это благодаря ему. Он мне очень помог. Сам понимаешь, не таблетками помог. Хазар стоял неподвижным изваянием, только глаза пытались поймать прячущийся тимохин взгляд. Борясь с желанием уткнуться лицом в плечо окаменевшему любовнику, Тимоха тихо сказал:  — Извиняться не собираюсь. А как дальше у нас с тобой будет, решать тебе. Если не простишь, я пойму. Тимоха ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь. Постояв ещё немного, Хазар вернулся в комнату, упал в кресло. Сидел он долго. Надо было встать, хотя бы умыться, давно пора было позавтракать. А он всё продолжал сидеть, тупо разглядывая неубранную постель, и серая тварь внутри торжествовала, жадно глотая очередную порцию ревнивой боли и жгучей обиды на судьбу. * * * Так получилось, что за всё время, затраченное на поездку от отеля до клиники, они оба упорно молчали. Эмиль просто стиснул зубы, боясь, что и одного слова (неважно, с чьей стороны) хватит, чтоб рассыпалась в прах столь тщательно возводимая им крепость. Невидимый бастион, который должен охранять его то ли от Тимофея, то ли от себя самого. А Тимоха просто не знал, что говорить Эмилю. Если Руслану он ещё мог найти, что сказать, не особо мудрствуя и не особо щадя, то для Эмиля таких слов почему-то не находилось. Так и звенела между ними туго натянутой струной эта недосказанность, заставляя мучиться одного — любовью, а другого — её отсутствием. Возле клиники машина притормозила, и Тимоха с облегчением выдохнул, неловко открывая дверь:  — Спасибо.  — Не за что, — Эмиль внимательно смотрел, как в ворота больницы заезжает микроавтобус. — Отцу позвони. Тимоха виновато ойкнул, завозился, вытаскивая телефон.  — Батарея села… Я позвоню, обязательно. На том и расстались. Доктор Зиммерман, конечно, отругал пациента, но очень сдержанно, интеллигентно. Однако в этот день Тимоха откровенно чихать хотел бы и на более крепкую выволочку. Не тем была занята голова. Поэтому он повёл себя не очень вежливо: толком не извинившись за нарушение режима, он попросил назначить ему внеочередное обследование. Что уж там разглядел врач во внезапно взбунтовавшемся пациенте, Тимохе узнать было не дано. Но, посверлив его своими водянисто-голубыми глазами, доктор Зиммерман хмыкнул, надел очки и стал заново заполнять лист назначений. Отцу Тимоха позвонил почти сразу, как и обещал. То есть сразу после беседы с доктором Зиммерманом и дежурных процедур, на которые сумел попасть. Георг показался ему каким-то рассеянным, или занятым чем-то, более интересным, нежели беседа с сыном. Парень подумал, что разговор отцу некстати, и поспешил закруглиться. Они даже о встрече не договорились. Все посещения нужных кабинетов на этот день для Тимохи закончились, обед он давно пропустил, в палату возвращаться не хотелось. Оставив телефон заряжаться, он надел свою старую куртку и вышел из здания. Не спеша, обогнул территорию клиники по периметру, присматривая скамеечку поуютнее, хотелось просто немного посидеть одному в тишине и подумать о насущном. Эти последние дни для Тимохи до предела были заполнены неординарными событиями, эмоциями, общением, а тут вдруг опять — как мешок на голову — ощущение жизненного вакуума. Словно эпицентр бури сместился в сторону, словно его, в роли главного героя, заменили другим актёром. Что же получается — недолго музыка играла и всё возвращается на круги своя? Тимоха чувствовал, как вокруг него выжженной дотла степью возникает пустота. В который уже раз? Хазару он признался в измене, и теперь тот обязательно Тимоху бросит. Эмиль вообще ни смотреть на него, ни разговаривать с ним не захотел. Отец… У отца тоже прозвучало что-то вроде «позже, сынок, мне некогда», что Тимоха расшифровал как «мне не до тебя». Как будто одновременно дрогнули и обвисли все невидимые привязи ближнего круга, свернулись у ног равнодушными верёвочными петлями: ничего не держит, перешагни и иди, куда хочешь. Да, он хорошо помнит это ощущение одиночества, не успел ещё избаловаться, купаясь во внимании и заботе. Ну что же, кажется, можно подвести итоги: он никому здесь особо не нужен, значит, дальнейшее его пребывание в Мюнхене никакого смысла не имеет. И если обещанное врачом обследование подтвердит хотя бы значительное улучшение здоровья, если не окончательное выздоровление, то тогда Тимоха без промедления отправится назад в маленький город, где закатное солнце обливает алым пламенем купола красивых церквей. В город, в котором учатся студенты, плюющие на субординацию, уголовный кодекс РФ и законы кармы. * * * Наконец-то потеплело, и всех тянуло на улицу. Крикливая студенческая шарага в куртках нараспашку, а то и без оных, пользовалась каждой свободной минутой, чтобы подставиться под ещё скудные солнечные лучи. После занятий надо было остаться, чтобы узнать распределение на практику. Однако Димка чувствовал, что больше не в силах оставаться в колледже, и сбежал, оставив Пингвину указание забрать предназначенные и ему бумажки. А сам отправился бесцельно шататься по городу. Можно было найти и компанию для этого дела, но сейчас как никогда хотелось остаться в одиночестве. Оказывается, не всегда друзья могут помочь своим присутствием. Оказывается, завязывать внутренности в узел может не только голод или первоянварское похмелье. Оказывается, если со всего маху вдарить в какой-нибудь малоподходящий для этого объект (например, дерево в парке), то боль в разбитых до крови костяшках странно притупляет другую, нефизическую, ту, что гложет внутри. Дима кружил по знакомым с детства местам и копил в себе эти открытия, пока не вымотался окончательно. Подгибающиеся от усталости ноги сами собой принесли во двор, знакомая скамейка услужливо подставила выщербленные деревяшки. Глаза привычно нашли два окна на втором этаже, в которых не горел свет. Темно и пусто. Что, этой неуёмной парочки нет дома? Ну и ладно. Можно немного посидеть да идти. Куда, интересно? Домой, скорее всего. Вот странно, всего одного человека нет в городе, а чувство такое, что весь этот город не может предоставить для Димки нужного ему места. И стоит задуматься, как сегодня, то он незаметно для себя обязательно оказывается в этом дворе. Да сколько же можно! Чук уговорил Ватрушку после колледжа забежать проведать мать с сестрёнкой. Появлялся он там редко, обязательно с Ванькой, только чтобы не давать матери лишнего повода для беспокойства. Она так и не узнала о настоящем положении дел, и то, что сын сбежал из дома, чтобы жить с другим парнем, заметно подкосило женщину. Но время шло, возвращаться домой Андрей не собирался, и в свои редкие приходы казался вполне счастливым. Так что оставалось только со вздохом принять неизбежное течение жизни: раз ему там хорошо, ладно, пусть живут, как хотят. То, что при этих визитах муж старательно уклонялся от общения с гостями, её не особенно удивляло. Может, он просто обиделся на уход Андрея из дома, вроде бы как тот неблагодарность проявил, что ли… И на этот раз в гостях не засиделись. Чук поиграл с Настёной, попили чай с домашними пирожками, и засобирались домой. Ну, как домой, скорее уж — к себе. Скромное преподавательское жилище радушно принимало их, не сковывало, не навязывало своих правил поведения чужеродностью обстановки или дорогостоящим интерьером. В этой маленькой квартире им было по-свойски уютно, но главной её ценностью было то, что они могли оставаться там вдвоём. Только вдвоём. А больше им ничего и не нужно было. Поэтому и просьбы родителей Ваньки о возвращении в родные пенаты отвергались под всяческими предлогами. - О, смотри — Димон! Опять тут сидит, — Чук неосознанно понизил голос, увидев на скамейке ссутуленную фигуру друга. – Дим, привет, ты давно нас ждёшь? Пожимая Димке руку, Ватрушка поинтересовался:  — Всё нормально? Ты какой-то не такой. Не заболел, случайно?  — Не дождётесь…  — Так чё, пошли к нам? Мать пирожков дала. Или… может, за пивом сгонять? — Чук машинально предлагал, уже видя, что ни пирожками, ни пивом здесь дела не поправить. Димка был погружен в какие-то свои, явно невесёлые размышления. — Димыч, ну давай, подымай зад! Ватрушка тоже внимательно исследовал димкину меланхолию: - Дим, чего ты молчишь? От Тимофея что-нибудь было, да? Он когда собирается назад? Нам же надо успеть хоть уборку в хате сделать. Дима встал, передёрнул плечами то ли от вечернего холода, то ли от какой-то досадливой мысли.  — Да можете не торопиться пока. Неизвестно, когда он вернётся. И неизвестно, вернётся ли вообще…  — Это как? — прифигел Чук.  — А вот так. Отец у него там обнаружился. Родной, ни разу в жизни не виденный. Так что, наверно, Тим там останется, с ним.  — Наверно или точно?  — Наверно, точно, — криво улыбнулся Дима. — А кто бы не остался? Они молча, не отрываясь, смотрели Димке в спину. Он уходил не торопясь, засунув руки в карманы, рассеянно поглядывая по сторонам. Ванька наощупь нашёл захолодевшую ладошку Чука и сжал, будто убеждаясь — ты тут, рядом? И убеждая — я тут, рядом. Чук порывисто повернулся и уткнулся в него, стискивая изо всех сил эту руку, и вжимаясь в парня, словно спрятаться от чего-то хотел.  — Если ты меня бросишь… — угрожающе начал он. Но вдруг издал что-то очень похожее на всхлип и замолчал. Только сопел тихонько, украдкой вытирая лицо о ванькину куртку.  — Ты чё, дурак совсем? — Ватрушка свободной рукой обнял узкие плечи. — Я же без тебя первый сдохну… * * * Звонка от Хазара, на который Тимоха втайне продолжал надеяться, так за весь день и не было. Что и требовалось доказать… И не мог Тимоха ниоткуда узнать, что оставленный им Хазар, накрутив себя до предела, закончил свои мучения тем, чем не особо и в детстве отличался: дал волю слезам. Почему-то считается, что мужчинам не годится плакать, но в солёной влаге без остатка растворилась и утекла сквозь пальцы горечь его разочарования, исчезли до поры серые демоны. А потом, обессиленный до донышка, он незаметно для себя провалился в долгий и крепкий сон. И в голову не пришло Тимохе, что холодная отстранённость Эмиля — это просто защита, стыдливая, неумелая попытка спрятать от чужих глаз то, чего у него раньше никогда не было. Любовь, например. Почему-то считается, что любовь мужчинам надо скрывать, как и слёзы. Ха, как будто её могут украсть. И не мог Тимоха предположить, что равнодушный ответ отца — это на самом деле творческая отрешенность, полное, с головой, погружение в очередную картину, из которого Георг с трудом выныривал на поверхность, забывая вовремя поесть и хоть немного поспать. Тимоха со своим звонком попал именно в такой период, когда Георг, кляня себя последними словами за бездарность, пытался воплотить на холсте то, что так ярко, выпукло, свободно жило в его воображении, и ускользало, стоило лишь встать перед холстом с кистью наизготовку. В конце концов, художник вынужден был расписаться в собственном бессилии: одного воображения недостаточно, нужен натурщик, а нужного-то как раз и не заполучить. Поэтому мастерскую Георг покинул почти с облегчением и отправился вниз варить себе бодрящий напиток, которым в его случае был кофе с пряностями и ромом. Память, слегка затуманенная коротким художническим безумием, прояснилась и выдала факт — был звонок, на который Георг ответил. И, кажется, ответил не очень вежливо. Тимофей! Господи, он же хотел встретиться с сыном и… забыл! Последовала новая порция изысканной самокритичной брани, пока нерадивый папаша отыскивал в доме вечно теряющуюся трубку радиотелефона. Тимофей на звонок не ответил. В затруднительных случаях Георг обычно автоматически набирал номер Эмиля. И он, как всегда, уже готов был сделать это, но спохватился и положил трубку. В этом деле Эмиль ему уже не помощник. И Георг стал вспоминать, куда он дел ключи от машины. Водить он не любил, и пользовался своим «фольксвагеном» только в случае крайней необходимости. А сейчас его крайняя необходимость — это увидеться и поговорить с сыном. И обязательно извиниться. Георг интуитивно чувствовал, что при их общем с Тимофеем нулевом опыте семейного общения мелкие недоразумения между ними могут вылиться в катастрофический, непоправимый разрыв, чего он, конечно же, хотел меньше всего. Тимоха нашёлся не в палате, а в бледном подобии парка, опоясывающего здание больницы. Увидев одиноко сидящего на лавочке парня, зябко натянувшего чуть не на уши воротник куртки, Георг почувствовал, как его чувство вины вновь проснулось и начало хлестать наотмашь: иди, поддержи, убеди сына, что ты его больше не бросишь! Георг так и сделал. Подошёл, сел рядом и, уже не размышляя о целесообразности своих слов, поступков и их последствий, крепко обнял Тимофея, прижал к себе. Шептал какие-то успокаивающие слова, целовал в склоненную светловолосую макушку, обещал, что всегда будет рядом и всё-всё сделает, чтоб Тим был счастлив. И сам был счастлив донельзя, когда почувствовал, что сын, расслабившись, сам доверчиво обнял его в ответ. Когда, окончательно замерзнув, они отправились в кафетерий клиники отогреваться чем-нибудь горячим, Тимоха сказал:  — А я уж думал, что ты больше со мной и разговаривать не захочешь. - Тим, я же объяснил, это у меня из-за работы такое настроение было… - Да, я понял. Просто… В общем, подумал, что из-за Руслана ты не захочешь со мной общаться. Не всем родителям такое нравится.  — Ну что ты глупости говоришь, какое у меня право к тебе в личную жизнь лезть. Но уже через минуту, помешивая горячий чай, Георг не вытерпел и влез-таки в эту личную жизнь с вопросом: - Тим, ты его любишь? Тимоха, не поднимая глаз от своей чашки, отозвался безжизненно:  — Кого? Георг понял, что они опять вступили на минное поле возможного недопонимания и обид, поэтому осторожно уточнил:  — Тебе неприятно об этом говорить, да? Хорошо, я не буду. Тимоха поморщился:  — Не то, чтобы неприятно… Хотя да, неприятно. Но теперь говорить и не придётся: Руслан, наверно, уже обратно улетел. Георг откинулся на спинку кресла и даже не спросил, а утвердительно подытожил:  — Ты ему всё-таки рассказал про Эмиля. Тимоха обречённо кивнул. В голове Георга пронеслась мысль: «И как он дальше жить будет со своей самоубийственной правдивостью?» А вслух продолжил тему, уже наплевав на осторожность и напролом распахивая незримое минное поле:  — А если ты рассказал… Это можно понимать так, что Эмиль тебе нравится? Кажется, с такими вопросами Тимохе сегодня вовсе не оторвать взгляда от поверхности стола. Он чувствовал, как краснеет, но сделал усилие и посмотрел в глаза отцу. Тот выглядел искренне обеспокоенным, и хотелось верить, что это беспокойство вызвано только его, тимохиным душевным благополучием.  — Эмиль… Он очень хороший, но… — Тимоха не знал, какими словами следует рассказывать родителю о том, как именно Эмиль помог ему почувствовать себя вновь полноценным человеком. И как Тимоха «отблагодарил» его, кинувшись на следующий же день в объятия прежнего любовника. Как всегда, он винил только себя. Свою мнимую неблагодарность и бесчувственность. И был уверен в том, что у каждого из троих, включая и отсутствующего Димку, есть все основания найти себе лучшего партнёра, чем он. Более красивого (Эмиль?), более надёжного (Димка?), более любящего (Хазар?). Он попытался донести эти «умные» мысли до собеседника, но все они, и мысли, и слова, подворачивались какие-то неподходящие, бесполезные, издевательски подсовывающие двойной смысл. И Тимоха опять замолчал, беспомощно глядя на отца. Георг каким-то шестым чувством понял его. Даже не стал в свою очередь подыскивать слов, просто заботливо придвинул тарелочку с пирожными поближе к расстроенному сыну:  — Ты ешь, с этими переживаниями совсем исхудаешь, – и, немного поколебавшись, решил всё-таки сказать. — Знаешь, а Эмиль, кажется, тебя любит. Только говорить тебе не собирается. Но я думаю, тебе надо об этом знать. Такие новости аппетита Тиму не добавили, пирожное осталось без внимания. После нескольких минут молчания Тимоха решительно отодвинул недопитый чай:  — А я думаю, что мне пора отсюда сваливать. Завтра с утра доктор Зиммерман ещё раз сделает все анализы, и я буду собираться обратно. Всё, хватит, нагостился, — И Тимоха резко поднялся из-за стола.  — Погоди, что ты говоришь? — ошарашенный Георг пытался поймать его за руку. — А как же я? Ты и меня бросаешь, что ли?  — Да почему сразу бросаю? Ты ко мне можешь в гости приехать, места у нас ого-го какие красивые, ты столько там нарисовать сможешь! Они вышли из кафетерия и остановились в холле клиники. - Тим, но ты тоже можешь остаться здесь. Хочешь, мы с тобой поедем… в Альпы, например? Есть один прекрасный горнолыжный курорт, я там несколько раз отдыхал.  — Может, в другой раз? В каникулы, пожалуй, смогу. А то меня уже на работе ждут.  — А ты им сообщи, чтоб не ждали, — негромкий, глуховатый голос заставил обоих собеседников вздрогнуть от неожиданности и обернуться. Хазар подошёл к ним почти вплотную незамеченным. — Пусть ищут другого химика в свой колледж. Пытаясь унять зачастившее сердце, Тимоха прерывисто вздохнул, не отрывая от Хазара вспыхнувшего взгляда. Он всё-таки не уехал, он пришёл к нему. И эти слова… Тимоха боялся поверить в их смысл, боялся поверить собственной надежде. Хазар был хмур, под глазами залегли тени, а бледные губы едва заметно кривились, будто от скрываемой боли. Усталый, измученный, он совершенно не походил на счастливого возлюбленного, на главного героя в последней серии ситкома, получившего в руки положенное ему по сценарию счастье. А ему в глаза с той же нетипичностью смотрел другой персонаж, у которого тоже не было трепетного восторга от исполнившегося желания. Наоборот, в настежь распахнутых бирюзовых глазах возникала и тонула тревога, вопросительной искоркой мелькало недоверие, медитативной дымкой сквозило понимание его с Русланом неразрывности. И эта взаимопроникающая связь, неподдавшаяся даже их собственным усилиям разрушить её, никому из двоих не обещала спокойной идиллии, дальнейшего безоблачного сосуществования. Тимоха как в приступе ясновидения мог описать их будущее: никаких ровных, в тридцать ватт накала отношений не будет. Будут короткие замыкания ревности, разрушительные взрывы ярости, опасные шаровые молнии чужой и своей увлеченности. Будет страсть в тысячи вольт, от которой немеют пальцы, и, кажется, искрят даже кончики волос. Будет удушающе-тугая боль сопротивления косым взглядам, оскорбительным словам, презрительным усмешкам. Будет мало друзей-проводников, с которыми можно сбросить лишнее напряжение. Будет трудно, Тимоха ясно, без иллюзий видел перед собой эту «электросхему». Будет трудно. Но с Хазаром никогда и не было по-другому. Тимоха не знал, насколько выразительным бывает его бирюзовый взгляд, особенно если он обращен на близкого, чующего его человека. Он не смог бы своим взглядом унизить или пообещать сто казней, никогда у него не получилось бы раздеть взглядом, но вот открыть свою душу, по-детски доверчиво, по-мужски застенчиво, он умел. Лишь бы нашёлся умеющий правильно читать в его глазах, видеть в его душе. У Хазара это умение было. Он без слов понял, что хотел бы сказать Тимоха, и на миг опустил ресницы, подтверждая: всё правильно, всё так и будет. А потом молча протянул ему руку, предлагая, приглашая. И в таком же молчаливом согласии Тимоха вложил в неё свою ладонь.