God of the Shadows

Дождь еще со вчерашнего дня монотонно барабанил по мутным стеклам, нагоняя меланхолию и вязкую тоску. Скай вплотную придвинулась к запотевшему от её дыхания стеклу, пальцами вырисовывая круги и спирали. В доме не было света вот уже много лет. Старая комната Скай была покрыта толстым слоем пыли, в дорожках лунного света можно было увидеть мириады танцующих пылинок, которые Скай выбивала из толстого мягкого покрывала. Запах вначале был здесь не из приятных — застоявшийся запах старья с едва ощутимым налетом тления. Первые дни Скай настежь распахивала окно и часами лежала на старой пружинистой кровати, укутавшись в грязное покрывало. «Превосходное место для смерти в духе романтизма», думала она. Наверное, так и было: старый обветшалый дом, чернеющей громадой нависающий над остальными аккуратненькими домиками с зелененькими садиками и новыми машинами у ворот. За серой же оградой дома Скайуокеров тянулись в небо черные стволы голых деревьев, ветвями-пальцами царапающие рыдающее небо Альбиона. Где-то там, на третьем этаже под чердаком виднелось маленькое окошко, на котором впервые за несколько лет виднелись рисунки, выводимые детскими пальцами по стеклу. Где-то там задыхалась от пыли и внезапно нахлынувших эмоций Скай, младшая дочь трагически погибшей четы Скайуокер, содрогалась в хриплых рыданиях, раздираемая диким кашлем. Давно не чиненные крыши протекали. Скай безмолвно ходила по коридорам, то здесь, то там вступая босыми ногами в застоявшиеся лужи на протертом до дыр когда-то алом ковре. На втором этаже, справа от главной широкой лестницы был роскошный зал, и далее — родительский кабинет, а за ним уже и родительская спальня. Кабинет был закрыт на ключ, а ключ хранился у Моргана. Скай стояла вплотную к двери, касаясь пальцами облупленной поверхности, прислушиваясь к мертвой тишине. Ей казалось, что вот-вот она услышит еще чье-нибудь дыхание, может быть, даже шепот, но слышала лишь шорох опадающих за раскрытыми окнами листьев. Они влетали внутрь и неряшливо укрывали темные полы, хрустя под маленькими ступнями. По ночам и впрямь она слышала, как скрипят половицы, как вой ветра превращается в тот, другой. Скай лишь плотнее куталась в одеяло, боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не зазвенели пружины и не выдали её нежеланного присутствия здесь, в родительском доме. Скай питалась тем, что находила в кладовке — плесневелым хлебом и сыром, изгрызенным крысами, старыми консервами, даже находила нетронутый кофе и какие-то крупы в жестяных банках. Из кранов сначала лилась ржавая вода, а потом не лилась вовсе — за неё никто не уплачивал, поэтому еще два года назад приехала машина и обрезала трубы, дающие газ, свет и воду. Скай боялась выходить из дома, который её не ждал. Она будто обрела здесь потерянную часть сердца, которая намертво пришила её к этим стенам, превратив в живого человека в призрак, тень… …Или, вернее, это было не мое сердце, а старая плоть моих предков, которая въелась в моё тело, там же и сгнила, медленно травя мою душу. Я изнывала от нахлынувшего на меня одиночества и тихого безумия — я умирала, желая тихо растаять во времени и ходить по этим безлюдным мрачным комнатам не самой, а с тенями моих родителей и старшего брата. Они снились мне — и сны менялись с реальностью местами. Я не могла понять, зачем мне бодрствовать? Я перестала выходить из комнаты и ежедневно здороваться с Морганом из открытого окна. Я лежала, и если не спала, то смотрела в потолок. Иногда я касалась пальцами корешков книги на полках, прибитых у моей кровати, и по слогам читала фамилии авторов осипшим голосом: Ре-марк, Кол-ридж, Тол-кин… Они казались мне смутно знакомыми: Ремарк писал про войну, Кафка почти в точности описывал мое нынешнее состояние, Толкин писал про эльфов. Его книги были моими самыми любимыми в детстве. Я непременно ложила сказки вроде «Роверандома» и «Листа Ниггля», или какого-нибудь лирического сказания под подушку или на тумбу у кровати — вечерами по выходным ко мне заходил Алоис и читал вслух. Я любила его сладкий голос и красивые длинные волосы — я игралась с ними и даже заплетала брату косы, а он даже не злился. В главном зале под софой я нашла мамин медальон в викторианском стиле — там были локоны волос: моих и брата. Мама нас любила больше всех на свете. Теперь вместо сказок об эльфах и Кубла Хане под подушкой у меня хранился этот медальон. А во снах ко мне приходил Рай. И только в своих невинных снах, где мой брат был жив, я была счастлива. Я была счастлива, и, как позже я узнала, такое часто случалось с наркоманами: они так же, как и я, истощали свои организмы, были похожи на гниющие трупы своими сиреневыми и зелеными оттенками лица, безумным блуждающим взглядом и выражением Рая на лице. Я была счастлива, пока (как оно бывает в мире снаружи), Морган не обеспокоился моим состоянием и, наконец, личностью, и в мою вену на сгибе локтя не была воткнута игла. *** — Я почти всю свою жизнь прожила в больницах, где среди отдельных тюремщиков считается элитным работать. Я встречала многих, и большее их количество гораздо больше заслужило находиться в камерах, чем такие как мы, — Скай устало прикрыла глаза. Её грудь равномерно вздымалась, и Мелло показалось, что она спит. — Я… — «еще приду», хотелось сказать Мелло. Но это бы звучало как сентиментальное обещание влюбленного подростка… — вернусь, когда ты будешь готова выйти отсюда. Он повернулся на каблуках и вышел из палаты. Скай из-под полуопущенных ресниц проводила удаляющиеся по светлому полу черные высокие ботинки с тугой шнуровкой, и слегка приподняла уголки губ. «Когда ты будешь готова» Он сказал это, чтобы хоть что-то сказать. Ведь они оба понимают, что исполнение этого условия невозможно. Да и что значит его понятие «быть готовой»?.. Скай упала на твердый матрац и воззрилась на обшарпанные доски над собой. Ей казалось, что вот-вот койка над ней протяжно заскрипит, и вниз свесится светловолосая голова коротко остриженной, как и она сама, Корнелии, которая обладала самой сияющей улыбкой в мире. Скай невольно улыбнулась этому видению, чувствуя, как плывет в глазах и как губы становятся невыносимо горячими. Она запрокинула голову, подставляя видению обнаженное горло, и заснула. *** Мелло сел в машину за мгновение до того, как по стеклам начал барабанить дождь. Невыносимый звук. Но еще невыносимей в этой оглушительно-выжидающей тишине, где только и ждут его резкого приказа, шорох блестящей обертки. Мелло скомкал фольгу и выбросил в открытое окно. Джейсон, сидящий за рулем, тут же засуетился, но молодой мафиози лениво махнул рукой: — Оставь. Пусть твой салон проветрится, а то как в дешевом притоне. Тошнит, — он скривился, и Джейсон понятливо положил руки на руль. — Куда теперь? — Ищи отель, — Мелло надкусил шоколадку и откинулся на спину. — Пока не выполним задание Росса, никто не покинет этот город. *** Вся моя жизнь проходила перед глазами, пока врачи накачивали мое тело неизвестными препаратами — то ли тестируя маленькую беспризорницу на новые медикаменты, то ли и впрямь спасая мою никчемную жизнь. Пару недель я провела в мучительном бреду: брат не желал отпускать меня из нашей воздушной страны, ко мне приходила Джин с проломленной головой и совала в руки пистолет, и, направляя на Алоиса, говорила: «Стреляй». Пару раз я видела лицо Моргана. Он очень постарел. Я его запомнила молодым человеком, а теперь он был стар… Его зубы пожелтели, в черных волосах будто осел иней. Его темная кожа покрылась пигментными пятнами, и он смотрел на меня, как родной, переживающий за меня дедушка (которого у меня никогда не было), качал головой, улыбался так грустно-грустно, что мне хотелось плакать вместе с ним — пролить непролитые им слезы. Как я и сказала раньше, во мне сначала подозревали малолетнюю наркоманку – но, право, это же смешно! Кто дал бы мне, беспризорнице без денег, порошок? Тесты доказали мою «невиновность», и медсестры облегченно вздохнули. Но врачи стали вдвойне усердней докапываться до меня, пытаясь выяснить причину моего тогда ненормального состояния. Когда меня нашли, я напоминала мягкую куклу: у меня была желто-зеленая кожа, запавшие щеки, и счастливые глаза. Они, как я поняла, испугались последнего. Я в ответ на их настойчивые расспросы просто улыбалась и невнятно лепетала какой-то бред. Мне тогда еще по-прежнему казалось, что Алоис совсем рядом — у моего изголовья. А может, так оно и взаправду было. Но спустя три месяца, когда я пошла на поправку, и меня стали одолевать мучительные головные боли, словно что-то долбило меня с внутренней стороны черепа, ко мне пришли двое. Первым был уже порядком лысеющий крепкий мужчина в белом халате, с орлиным носом и пытливым взглядом таких же серых, как и у меня, глаз. Хотя, вру. Мои (как мне говорила много позже всё та же Корнелия и другие, позднее встречавшиеся мне люди) напоминали предгрозовое небо — злое и затягивающее. У мистера Оуэна, который оказался доктором по части психических расстройств, они были ясными и пронзительными. Они смотрели прямо в меня, и мне становилось невыносимо больно. Другой, долговязый человек в старомодном черном пальто и изрядно потрепанной шляпе трилби. У него были зеленые глаза и аккуратно прилизанные волосы. Это был мистер Дженкинс, следователь — несколько лет назад ему поручили дело моей семьи. Они вошли в мою палату сразу после вежливого стука, мистер Дженкинс снял свой трилби и оба присели на стулья, пододвинув к моей кровати. Я в то время уже почти перестала верить в Алоиса у моей кровати, но моя рука инстинктивно снова попыталась нащупать его теплую ладонь у подушки. — Вы помните, кто Вы? — резко, без предисловий начал мистер Дженкинс. После некоторой паузы, я кивнула. Мой взгляд был устремлен на мои руки, сложенные на подтянутых к телу коленях. Меня понемногу начинало колотить. Следователь важно кивнул, словно придав какое-то значение моему ответу, и коротко взглянул на своего спутника. Мистер Оуэн снял очки, положив их в нагрудный карман, и подался вперед: — Юная мисс Скайуокер, я понимаю, что вам, должно быть, нелегко сейчас и уж тем более, вы наверное не захотите говорить об этом… Но вы нам очень поможете, если попытаетесь что-то припомнить из событий двадцать второго декабря три года назад? — Двадцать второе декабря… — прошептала я. Да, картины недалекого прошлого являлись мне наяву. — Да, юная мисс. Именно тот день. Припомните его… — голос мистера Оуэна доносился приглушенно, как из-за стальной пуленепробиваемой двери. Мне десять лет, и это, кажется, выходной день. Я сегодня нарядная и счастливая — Алоис вернулся из колледжа и все мы сидим за столом. Папа с мамой обсуждают поездку в Париж на Рождество, по-французски — Ноэль. Уже заказаны четыре билета, мы должны вылететь завтра утром. И тут я замечаю одну маленькую деталь: — Мам, а почему ты не поставила в вазу те ликорисы, что я тебе подарила? На самом деле, я попросила Моргана купить букет красных ликорисов в городе (я за это отдала ему целый фунт) и принесла к маминой комнате рано утром, там же оставив какую-то записку, намалеванную красным карандашом. Мне всегда нравился красный, и волосы Алоиса, роскошные и мягкие, отливали легким алым цветом в свете камина. Но мама почему-то побледнела. Она уронила вилку на край тарелки и как-то беспомощно посмотрела на отца. Тот сидел, нахмурившись. Тяжелое молчание прервал мой брат, тепло улыбнувшись и потрепав меня по голове: — Прости, Скиа, я забрал их себе. Они мне очень понравились. Со стороны я, наверное, казалась довольной (оно и вправду так и было — немного), но в мое сердце закрался холодок. И мама так странно бледна… После ужина я пошла в комнату брата посмотреть на цветы, но они стояли на резном столбце у входа в его комнату — красные, как кровь, они кричаще выделялись на фоне кремовых стен со спокойным изящно-ненавязчивым рисунком. Это резануло мне глаза до боли и я зажмурилась, утирая ненужные слезы ладонью. Я дышала прерывисто, стараясь как можно тише, ведь родители за дверью о чем-то взволнованно говорили… — …но, послушай меня, Этелберт! — вскричала мама. Она назвала отца полным именем (довольно старым и нелепым, на мой взгляд), когда была сильно разгневана. — Она всего лишь ребенок! Это простые цветы! — Роджер сказал, что когда это будут ликорисы… — К черту эти цветы! — мама уже плакала. — Ты не отдашь её туда, я тебе не позволю! — Наша дочь больна! — взгремел отец в ответ, и я перестала дышать. Больна? Но тут мою голову обхватили знакомые руки, укрывая мой слух от громового голоса отца. — Тебе не надо это слушать, — прошептал мой брат, склоняясь ко мне. Он улыбался — легко и ободряюще. — Они вскоре перестанут ссориться, и все наладится. Но слезы уже катились из глаз и не желали останавливаться. — Я больна, Алоис, да? Чем я больна? Чем..? Почему ликорисы? Они красные, красные… — я плакала, зарываясь лицом в его бордовый джемпер, а он ободряюще гладил меня по спине, всё шепча что-то. Но потом я осознала, что вместе со мной трясся и Алоис. От страха. Чего, чего он боялся? Меня?! Я очнулась после того, как меня основательно встряхнули за плечо. Мистер Оуэн смотрел на меня обеспокоенно, но с некоторой долей профессионального интереса. — Юная мисс, скажите мне, кто я? Я смотрела на него, судорожно глотая режущий мои легкие ледяной воздух. Красный, пронзительный красный, отблески алого на теплых волосах и легкий, дурманящий запах цветов. Меня аккуратно опустили на подушку. Я слышала, как мистер Дженкинс и мистер Оуэн тихо переговариваются между собой, легко скрипят отодвигаемые стулья, распахивается дверь… У мистера Дженкинса взволнованный тон, он чем-то обеспокоен. А еще, у него наверное вспотели руки и он судорожно мнет свой килби. Но я слышу лишь звонкое, бьющее по ушам мистера Оуэна: «Нет, она больна». За окном начинается дождь.