Armes, dunkles Wolkenkind Hast Dich erneut in Sturm gehüllt Im fadenscheinʼgen Pechgewand Dich selbst in ewʼge Nacht verbannt Бедный мрачный ребенок туч, Ты возрожден в объятьях бури. В изношенном одеянии из бед, Ты сам себя сослал в вечную ночь.
Отвратительный жаркий даже с редкими солнечными лучами денек не предвещал ничего хорошего; впрочем, как и все остальные. Школьная рутина проносилась перед глазами, оставляя после себя запах картошки фри, самых различных духов и школьной футбольной команды, то и дело мелькавшей мимо Сидни. Вот уже Ронда виснет на шее у капитана, обхватив ее своими тонкими изящными ручками, аккуратно прижимается к его телу, облаченному в слегка мокрую футболку; внимательный взгляд Гифальди не мог не заметить некоторую брезгливость со стороны Ллойд, когда ей пришлось приблизиться к парню вплотную. Еще бы, она ведь так боялась испачкать об этого плейбоя свою светлую фирменную кофточку. Сид не разбирался в моде, но, кажется, на торчащей из воротничка этикетке было написано «Christian Dior». Судя по роскошному золотистому шрифту, кофточка принадлежала дорогому бренду; оно и понятно, Ронда всегда ценила вещи куда больше людей, даже если дело касалось значимого для нее человека. Когда смачно смазанные прозрачным блеском губы Ллойд потянулись к лицу юноши, Гифальди скривился и, чертыхнувшись, отвернулся в противоположную сторону. Наблюдать за двумя сосущимися школьными звездами у него не было никакого желания; более того, подобная картина не вызывала у него ничего, кроме отвращения. Куда занимательнее было наблюдать за встревоженной Хейердал, которая вот уже третий день подряд все уроки ошивалась рядом с Джеральдом; он же, в свою очередь, не отходил от нее буквально ни на шаг. Сид не мог не обратить внимания на слегка трясущиеся руки девушки, из которых она не выпускала мобильный телефон, то и дело поглядывая на экран. В первый же день ее непрекращающейся паники Гифальди сложил «два плюс два» и понял, что Фиби переживает из-за Патаки, которая, в свою очередь, была подавлена отъездом Арнольда. Одна мысль об изнывающей от тоски Хельге, лежащей на своей постели, закутавшейся в одеяло и проливающей литры слез, заставляла все существо Сидни буквально изнывать от восторга; разве каждый день местная задира, которой ничего не стоило набить пару наглых рож, изводит себя из-за какого-то мальчишки? Сладкое осознание того, что даже такую дерзкую девчонку, как Патаки, подобные жизненные ситуации не обходят стороной, заставляло Гифальди чувствовать себя едва ли не всемогущим. Все были смертны, и на первый взгляд несгибаемая Хельга Дж. Патаки в том числе, а вот его, Сида, уже было не задеть подобной сентиментальной хуйней. Когда через пару дней Гифальди стал невольным свидетелем короткого, но от этого не менее эмоционального телефонного разговора, участницами которого были Фиби и ее страдалица-подруга, он ощутил, как чувство восторга перемежается с чем-то еще, и он все сильнее проникается к Патаки искренним… презрением. Это было довольно странной и очень глупой привычкой, от которой Сид вот уже который год не мог отделаться — постоянное желание сопоставлять чужие проблемы со своими, в конечном счете, приводило к тому, что он все больше и больше ненавидел каждого мнимого, по его мнению, несчастного, который смел поделиться с окружающими своим горем, а ему, Сиду, «посчастливилось» это услышать. Каждый гребаный раз в те секунды память возвращала его к моменту, когда он, будучи двенадцатилетним мальчишкой, стоял около покосившегося старого дерева в окружении десятка человек и задавался лишь одним единственным вопросом — почему именно с ним? Сид в самых жутких и пугающих мыслях не мог представить, что жизнь преподнесет ему такой сюрприз вдобавок ко всему, что она уже успела подарить. Когда мистер Гифальди очередным будничным утром собрался уходить на работу, Сид должен был еще спать, но именно в тот день он решил проснуться на час раньше: с вечера мальчик якобы забыл попросить у отца немного карманных денег под видом необходимости уплаты за проезд в автобусе. На самом же деле это был тщательно спланированный хитрым ребенком ход: раз уж ему все равно пришлось встать пораньше, до школы он вполне мог дойти пешком, а раз так, то сэкономленные деньги на проезд можно было потратить на лишнюю пачку сигарет. Такой шикарный, казалось, план не могло испортить ничего, кроме отказа отца Сидни, который он в итоге и получил. Злость взыграла внутри, да так сильно, как никогда раньше. ― Почему ты не можешь дать мне немного денег? Я ведь не прошу тебя отваливать мне целое состояние! — воскликнул Сид и в ту же секунду заметил, как брови отца свелись к переносице. ― А почему ты не в состоянии сказать мне правду? Я не дурак и прекрасно знаю, куда ты спускаешь мои деньги; сам в твоем возрасте баловался подобным, но, в отличие от тебя, имел смелость признаться своему отцу. Мужчина ты или нет, в конце концов? — возмущено прикрикнул Гифальди-старший, для убедительности глухо ударив жилистым кулаком по старому кухонному столу. Жалобно скрипнув, тонкие деревянные ножки дрогнули, а плоская поверхность едва заметно съехала в сторону, намекая на свое шаткое положение. Удар по самому больному месту Гифальди — самолюбию. То, что всегда было уязвлено и заведомо находилось в подавленном состоянии. Хуже всего то, что удар пришелся от родного отца. ― Намекаешь, что я трус? — прищурившись, Сидни сложил руки на груди, стараясь выглядеть как можно более спокойным и уверенным на фоне пусть невысокого и небольшого, но оттого не менее подавляющего отца. ― Не намекаю, а говорю прямо, сынок, — ехидно выплюнул старший Гифальди, слегка наклонившись вперед, заглядывая мальчику в глаза. — В твоем возрасте я уже подрабатывал сразу в нескольких местах, а ты сральник в своей комнате разгрести не в состоянии. И еще хватает совести просить у меня денег на сигареты под видом проезда на автобусе! Сиду казалось, что все его нутро бурлит, словно только что найденный и практически откопанный гейзер, готовый вот-вот извергнуть струю горячей воды, ошпарив всех находящихся по близости живых существ. ― Да ты хоть знаешь, как мне все это надоело?! Я не могу привести друзей домой, потому что боюсь, что их придавит внезапно свалившийся потолок! Я не могу лишний раз сходить с ними в кино, потому что у меня не хватает на него денег! Я хожу в одном и том же целый год, и это при том, что я постоянно расту! Мне, черт возьми, двенадцать лет, какая к черту работа?! — на одном дыхании выпалил юноша, по окончанию принявшись глубоко дышать, стараясь восполнить запасы кислорода. Брови отца удивленно поползли вверх, рот слегка приоткрылся в изумлении, но Сиду было на это наплевать — меньше всего в данный момент его беспокоила реакция отца. Он внезапно поймал себя на мысли, что даже изъяви Гифальди-старший сейчас желание как следует проучить своего сынка за громкие речи, он бы и глазом не моргнул — обида, смешанная с досадой и злостью, начисто отбила у него инстинкт самозащиты. Как ни странно, эмоциональный монолог не произвел на главу семьи должного впечатления; или, по крайней мере, он сделал вид, но Сиду от этого было не легче. ― Найдешь себе работу, вот тогда и поговорим, лодырь, — презрительно бросил отец, прежде чем подойти к небольшому столику около двери, ведущей в гостиную, чтобы забрать лежащую на ней небольшую связку ключей. Не успел он оказаться около двери, как мальчик пронесся мимо него, словно ураган, оттолкнув острым локтем в сторону. ― Да пошел ты! — звонкий голос эхом разлетелся по округе, а мгновение спустя до слуха Сида донеслись громкие ругательства. Гифальди тогда так и не смог их разобрать; он бежал вперед, не видя дороги, словно боясь, что отец в любой момент нагонит его, а кровь так стучала в ушах, что он не слышал ни то, что каких-либо посторонних звуков — он с трудом слышал собственное дыхание. Но, быть может, и хорошо, что Сидни не расслышал брошенных ему вслед слов — вряд ли ему стало бы легче, если бы последним, что он услышал от своего отца, были матерные ругательства. Тем же вечером в старой ветхой многоэтажке раздался стук в дверь. Владелец завода, на котором работал Гифальди-старший, дабы проявить уважение к семье одного из своих рабочих, лично посетил их дом в сопровождении полиции. Тем же вечером Сид, изгнанный матерью из кухни в свою комнату, притаившись на скрипучей лестнице, уловил обрывки разговора, из которого смог узнать лишь о несчастном случае на предприятии. Почему владелец завода говорит все это его матери и почему отца все еще нет дома, мальчик понял сразу, но верить в это он попросту отказывался. До последнего мгновения, пока женщина, не закрыв за стражами порядка входную дверь, не вернулась в кухню, чтобы после сесть за обеденный стол и проплакать до самого утра. Сам Сид в ту ночь тоже так и не смог сомкнуть глаз, хотя изо всех сил пытался убедить себя в том, что завтра в школе ребята вряд ли оценят его сонный и чрезмерно неряшливый даже для него вид. Осознание пришло лишь в момент, когда двое друзей его отца опустили крышку дешевого гроба на корпус и принялись забивать его гвоздями. Звон металла разносился по всему кладбищу, и Гифальди на мгновение подумалось, что мертвые вряд ли обрадуются шуму, который они подняли здесь, в вечно стоящей тишине; однако после логично рассудил, что умершие, вероятно, уже давно привыкли к тому, что их покой время от времени нарушают. В женских романах такое совпадение обычно описывают примерно как: «Небо словно плакало вместе с ними…». Сидни был не настолько глупым и наивным, чтобы полагать, что подобное имеет место быть; он считал это обычным стечением обстоятельств. Но в тот момент, стоя около огромного старого дерева, листья которого колыхал усиливающийся ветер, унося их куда-то вглубь кладбища вместе с мелкими каплями дождя, ему казалось, что, возможно, небо действительно знает о его горе и сейчас плачет вместе с ним. Мать стояла рядом, приобняв Сида за плечи, впившись неровными ногтями в его кожу. Когда друзья главы семьи Гифальди подняли с влажной почвы лопаты и направились к вырытой яме, в которую уже успели погрузить гроб, женщина слегка потормошила сына, и, дождавшись, пока он взглянет на нее, кивнула ему в сторону могилы. Горстка земли, в тот момент больше напоминавшая густую грязь, с чавкающим звуком упала на крышку гроба, стоило Сидни разжать свои пальцы. Вернувшись обратно к матери, он сразу же забыл о запачканной руке, которую в итоге машинально вытер о черные парадные брюки. Небо продолжало плакать, только теперь вместе с ним, не сдерживаясь, рыдала мать Сида. Единственное, что Гифальди хорошо запомнил из того дня, это момент, когда женщина, прижав его к себе, заикаясь и всхлипывая, прошептала около его уха: ― Все будет хорошо, сынок, Бог послал нам это испытание, и мы с тобой его пройдем, как всегда проходили. Даже тогда, когда они потеряли главу их небольшой и бедной семьи, когда нищета, возможно, одолела бы их окончательно, когда они остались наедине друг с другом — юный хулиган Сид и его мягкая религиозная мать, — она продолжала успокаивать себя и сына разговорами об испытаниях божьих. И если в прошлом Сид с уважением относился к религии, что исповедовала его мать, то в тот момент он понял, что не верит ни в кого, кроме себя. И уж тем более он не верит в какого-то Бога, который позволил ему потерять отца. Гифальди оказался прав в своих домыслах об их нищете, хотя и не во всем: положение заметно ухудшилось, но не настолько, чтобы они не продолжали иметь крышу над головой и быть в состоянии прокормить и одеть себя. Матери пришлось найти еще одну работу, что каждый день больно кололо совесть Сида, но он, то ли из-за чрезмерной лени, то ли из-за слабой силы воли, так и не последовал ее примеру. И хотя женщина не настаивала на трудоустройстве сына, каждый вечер она с какой-то усталостью и немой мольбой смотрела ему в глаза, пока он доставал из холодильника очередную порцию холодных макарон, чтобы после поспешно скрыться вместе с ними в своей комнате. Благо здравого смысла Гифальди хватило на то, чтобы понять, что мать теперь уже не в состоянии давать ему карманные деньги на что-либо еще, кроме проезда и школьного обеда, потому сигареты ему пришлось добывать самому. К сожалению или к счастью ли, примерно в то же тяжелое для Сида время Гарольд однажды притащил их со Стинки на какой-то заброшенный завод, где вынул из кармана три самокрутки. Осознание пришло быстро, а желание испытать еще быстрее; ребята даже не стали расспрашивать Бермана, где он умудрился все это достать. Мир новых ощущений, открывшейся перед Гифальди благодаря его старшим знакомым и бывшим одноклассникам, временами заставлял на неопределенное время выпадать из реальности, напрочь забывая о происходящем вокруг. Когда мать впервые тихо постучала в его комнату, осторожно проронив: «Сынок, у тебя все хорошо?», а он впервые на нее накричал, заставив в ужасе убежать в кухню, Сид почувствовал то, что не чувствовал ни разу в сознательном возрасте — чувство превосходства. Укусивших человека собак усыпляют сразу же; вероятно, Гифальди нужно было усыпить в ту же минуту, когда он впервые узнал, какого это — быть сильнее, быть выше, иметь в своей власти людские чувства. Однако собственные чувства мало поддавались контролю, потому к тринадцати годам Сидни осознал себя едва ли не влюбленным в местную королеву красоты — мисс Ронду Ллойд. Не было ничего удивительного и неожиданного в том, что на оказанное ей со стороны парня внимание девушка отвечала лишь презрительными взглядами и кривыми усмешками, но для Гифальди, уже тогда вкусившего «запретный плод» контроля, это было личным поражением, которое он не мог принять. Рут МакДугал, вечно ошивавшаяся поблизости, была на тот момент очень кстати — ее-то Гифальди и выбрал в качестве объекта для привлечения желанного внимания королевы школы; такой удар по самолюбию, согласна продуманному плану Сидни, Ронда не должна была вынести. Стратег не учел лишь одного: МакДугал ни разу не улыбалось встречаться с бедным, вечно грязным и откровенно глуповатым Сидом, проблески разума со стороны которого виделись ей столь редкими, сколь и проблески его красоты и природной харизмы. Как бы там ни было, стоило отдать Рут должное — она продержалась ровно две недели, терпеливо и методично отшивая Гифальди, но не привлекая этим процессом излишнего внимания. Возможно, девушка, чей разум еще не был окончательно поглощен женскими журналами и командой пловцов, попросту жалела Сида, прекрасно понимая его желание почувствовать на себе женское внимание, тем более такой популярной красавицы, коей являлась сама Рут. Естественно, МакДугал понятия не имела, что все это было задумано парнем исключительно из неразделенной любви к Ронде; несмотря на то, что слава мисс Веллингтон-Ллойд бежала впереди нее, далеко не всем было интересно разбираться в столь незначительных тонкостях ее жизни, как наличие в ней «мелкой шушеры», которую она отшивала едва ли не пачками ежемесячно. Возможно, оно было и к лучшему — позор Сида и окончательный крах его и без того хреновой репутации оттянулся еще на две недели. А, быть может, стало бы чуть проще, узнай Рут обо всем — в таком случае она вряд ли была бы столь высокомерной и самодовольной в те минуты, когда публично унижала Гифальди. ― Сколько раз мне еще нужно это повторить, чтобы ты, наконец, уяснил? Если до твоей пустой головы с вечно грязными свисающими сосульками еще не дошло, то я повторю в последний раз — меня тошнит от одного твоего вида, тошнит от твоей перекошенной рожи, тошнит от провонявшей одежды и от твоего писклявого голоса, которым ты пытаешься произносить всякие крутые, по твоему мнению, фразочки, тоже тошнит. Просто сгинь, свали, испарись из моей жизни, я видеть тебя не хочу — не то, что разговаривать с тобой. Стоя посреди школьного коридора, в окружении десяток пар глаз, устремленных на него, Сид почувствовал, как его охватила мелкая дрожь. В груди что-то сжалось в тугой ком и словно принялось всасывать в себя все его существо, потому что стоять на ногах Гифальди с каждой минутой становилось все сложнее. С глаз стоящей напротив него Рут через несколько мгновений словно спала дымка, придающая им злости: разъяренное лицо изменилось в выражении — морщинка меж бровями сгладилась, губы слегка разомкнулись, а взгляд, устремленный на Сида, смягчился. Жаль, что было уже слишком поздно — Гифальди все прожевал и проглотил. Настало время переваривать. Стоит ли говорить о том, что Ронда в тот день, да и в ближайшее время, вдоволь насмеялась; собственно, как и подавляющее большинство учеников. Каждый раз, в течение нескольких недель, стоило Сидни лишь показаться в столовой, находился какой-нибудь обмудок с желанием указать в его сторону пальцем и в голос заржать, что уже через пару секунд подхватывалось практически всеми окружающими. Обеды в столовой из приятного и долгожданного времяпровождения превратились в сущий кошмар и постоянное испытание для гордости мальчишки, которой и без того, казалось, оставалось жить пару месяцев. Недели унижений и постоянных гонений не смогли не сказаться на Гифальди — он все реже показывался в столовой, начал чаще пропускать школу, даже желание лишний раз высовываться из дома стало пропадать. Гарольд и Стинки, которых Сид с натягом называл друзьями, по большей части подтрунивали над и без того подавленным парнем, искренне считая, что таким образом помогают ему справиться со стрессом. Возможно, Сид не понимал, что в тот момент именно подобное обращение действительно было ему нужнее всего, ведь именно оно помогло ему как-то удержать свое искалеченное сознание на сравнительно вменяемом уровне. Жаль, что оно не смогло удержать его от шага за дверь преисподней, которая притягивала Гифальди к себе все ближе. Первое время Сид старался верить в то, что он сможет стереть из своей памяти этот эпизод и больше никогда о нем не вспоминать, но когда, спустя полгода, осознал, что обида на Рут никуда не выветрилась, а лишь продолжала расти внутри него в геометрической прогрессии, он внезапно для себя понял — уязвленное самолюбие требует расплаты. Вынашивать план мести оказалось не так просто, как казалось Гифальди на первый взгляд: он практически ничего не знал о Рут, кроме ее стандартного набора девчачьих увлечений, но это, к сожалению, мало чем могло ему помочь. Когда он уже был готов едва ли не банально избить ее в подворотне бейсбольной битой, решение пришло само: точнее, оно было передано лично МакДугал в руки из рук ее тогдашнего ухажера. Маленькое, беленькое, пушистое решение, нежное воплощение сладкой мести мальчика Сидни. Пары прогулок около дома девушки хватило для того, чтобы Гифальди смог запомнить его строение и узнать, какое из окон ведет в спальню Рут и как удобнее всего было в нее попасть. Не без помощи Бермана раздобыв немного снотворного, которым он смазал наконечник крошечного самодельного дротика, в один из, казалось бы, обычных тихих вечеров Сид сложил все необходимое в карманы и, дождавшись наступления полуночи, выбрался на улицу через окно. Дорога до дома МакДугал составляла около тридцати минут, потому у Гифальди было достаточно времени, чтобы лишний раз прокрутить в голове свой четко выстроенный план. Добравшись до нужного дома, он поднялся по пожарной лестнице, после чего, аккуратно пройдя по выступам, добрался до нужного окна. Как он и рассчитывал, оно было открытым: день выдался жарким, оно не удивительно. На широкой светлой постели, укрывшись легким одеялом, беззвучно спала сама Рут; грудь мерно вздымалась, ладони были прижаты головой к подушке с разбросанными по ней темными волосами, а губы растянуты в едва уловимой улыбке. От контраста сей прелестной невинной картины и того действа, что он задумал, по спине Сида пробежали мурашки, а уши разгорелись так, что, будь он сейчас в компании друзей, Гифальди подумалось бы, что Гарольд вновь решил испытать на нем свою новую зажигалку. Решив более не терять времени на созерцание спящей девушки, Сид пробежался глазами по ее комнате. Бинго! Клетка с маленьким декоративным кроликом стояла на небольшом аккуратном столике, поодаль от постели Рут. Достав из кармана дротик и засунув его внутрь деревянной трубки, Сид приложил ее к губам, хорошенько прицелился и резко выдохнул внутрь. Дротик попал точно в спящее животное, которое, успев лишь вздрогнуть, тут же обмякло и беззвучно свалилось набок. Довольно ухмыльнувшись, Гифальди осторожно перебрался через подоконник и, на цыпочках прокравшись мимо кровати со спящей девушкой, подошел к клетке, чтобы после тихо открыть ее и достать уснувшее создание. Кролик весил не больше нескольких сотен граммов и запросто умещался на ладони, потому засунуть его внутрь небольшой коробки из-под каких-то иностранных сладостей, что ему однажды в юном возрасте привез отец, с заранее проделанными в крышке дырочками не составило труда. Вновь преодолев путь от столика к окну, миновав постель со спящей девушкой, Сид осторожно выбрался из комнаты, а после, быстро спустившись по пожарной лестнице, со всех ног помчался к недалеко расположенному водоему, возле которого он когда-то так любил проводить свое свободное время. Он знал, что в тот день собирался просто выкрасть зверушку, а потом подкинуть ее в какой-нибудь приют для бездомных животных, где ей обязательно нашли бы новых любящих хозяев. Гифальди на собственной шкуре испытал неудачи, связанные с хреново сложившимися обстоятельствами, потому прекрасно понимал — вины животного не было в том, что оно попало в руки Рут МакДугал, которой он, Сид, в то время намерился отомстить. Он прекрасно знает это и по сей день, вот только причины его тогда внезапно сменившегося желания смог понять лишь сравнительно недавно. Осев на сухую траву, прижавшись спиной к дереву, Гифальди осторожно открыл коробку и боязливо заглянул внутрь, будто там лежала не спящая тушка крольчонка, а какая-нибудь черная мамба, только и ждущая момента, чтобы вцепиться в чью-нибудь рожу. Разглядывая пушистое существо, Сид невольно начал сопоставлять его с самой Рут, по цепочке выстраивая события минувших месяцев, пока память не отшвырнула его ко дню, который он изо всех сил старался забыть. Перед глазами вновь предстало лицо МакДугал, перекошенное гримасой отвращения, ее сведенные к переносице брови и голос, полный высокомерия и презрения. Презрения к нему, Сиду. Не успело ему исполниться десяти лет, как отец едва ли не каждый день считал своим долгом напоминать Гифальди младшему о его лени и отсутствии вменяемых увлечений. «Найди себе занятие» чередовалось с «Уберись, наконец, в комнате», а после его двенадцатого дня рождения у отца появилась новая постоянная фраза: «Найди себе работу». Самым отвратительным было то, что парень прекрасно осознавал свою никчемность и бесполезность по отношению к семье. Он знал, что впереди его не ждут никакие золотые горы, перспектив не предвидится; у того же откровенно тупого Гарольда и то было куда больше шансов устроиться в жизни, чем у ленивого шизоидного неудачника вроде Сида. Ко всем прочим недостаткам, помимо лени, отсутствия какого-либо таланта, зачатков красоты, ума и обаяния, прибавлялось то, что Гифальди не мог отделаться от его чрезмерно нездоровой восприимчивости к различным жизненным ситуациям, которая, без должного к ней внимания, в конечном итоге достигла своего пика и вылилась на Сида в одно мгновение. За секунду перед глазами пронеслись все годы унижений, которое он терпел от всех подряд, начиная школьными задирами и заканчивая собственным отцом, которого он, несмотря на его отношение, все же по-своему любил. Пусть и не отличавшийся примерным поведением Гифальди был в состоянии оценить и принять личность практически любого человека без предъявления ему претензий… Да кого он обманывает: разве дело было в этом, а не в том, что он попросту не был способен дать отпор и постоять за себя? Разве не хотелось ему оказаться на месте тех старшеклассников, что избивали его после школы и отбирали и без того скудные накопления? Разве не хотелось в мгновение стать на добрый метр выше и от души заехать отцу кулаком в челюсть, размозжив ее и выбив половину зубов? Разве не хотелось после зажать Рут в каком-нибудь узком переулке и выбить из нее всю дурь, что заставила ее унизить мальчика, который всего-то оказывал ей знаки внимания? Конечно же, черт возьми, хотелось! Хотелось голыми руками придушить всех тех ублюдков, что вставали на его, Сида, пути и мешали ему спокойно двигаться дальше, попутно никого не задевая. Хотелось доказать всему сраному миру свою значимость и уникальность, ведь каждый человек уникален, разве нет? Он, блядь, тоже уникален! И пусть эта потаскуха Рут МакДугал захлебывается в собственных слезах и давится кровью, пока Гифальди будет вырывать ей по зубу и смеяться в лицо, как совсем недавно по ее милости смеялись над ним. Сид даже не успел ничего понять, как руки сами нащупали маленький складной ножик в кармане, и вот он уже осознал себя, с перекошенным от ненависти лицом, яростно распарывающим брюхо спящего кролика. Брызги крови попали на его одежду, лицо, волосы, но Гифальди будто не почувствовал этого: перед глазами стояла лишь Рут и ее мерзкая улыбка, с которой она обычно шептала что-то на ухо своему парню, после чего они одновременно оглядывались в сторону Сида и тихо посмеивались. «Будь ты проклята, мерзкая сука, будь проклят твой ебырь, подаривший тебе это несчастное создание, будь проклята Ллойд с ее поганым величием и будь проклят издохший отец. Я, блядь, не кусок дерьма, слышите меня, вы, мрази!» Когда наутро заночевавший около дома МакДугал Сид проснулся от душераздирающего крика, перемежавшегося с оглушительным визгом, он почувствовал, как его губы сами собой растянулись в довольной ухмылке. Подкинуть растерзанную тушку крольчонка обратно в клетку, предварительно вырезав ему сердце, было, пожалуй, самой удачной его идеей за последние несколько лет. Поймав себя за вспарыванием маленького существа, Сид на удивление не испытал и толики отвращения, лишь некое сожаление к ни в чем не повинному животному, которое уже через минуту сменилось наслаждением от мысли о том ужасе и шоке, что испытает Рут, найдя утром в клетке свой безжалостно изрезанный подарок. Его ожидания оправдались — МакДугал не пришла в школу ни в тот самый день, ни на следующий; в общей сложности, она не посещала школу около недели. До Гифальди, когда он проходил по школьному коридору мимо шкафчиков, доходили слова старшеклассниц, дескать Рут, вся напуганная и убитая, лежит в постели и сутки напролет ревет в подушку. Родители даже пытались обратиться в полицию, но там на подобное сразу махнули рукой: ночь выдалась темная, камер слежения в этом районе совсем не много, да и никто из соседей, как и сама Рут, не слышали никаких посторонних звуков. Ни одного очевидца содеянного не нашлось, потому искать жестокого убийцу кролика было совершенно бесполезно, что, конечно же, не могло не радовать Гифальди. Когда МакДугал наконец показалась в школе, Сиду стоило огромных усилий сдержать садистскую улыбочку при виде нее: сантиметровые круги под глазами, потухший взгляд, болезненно бледная кожа и общий слабый вид — она была похожа на нежную фарфоровую куклу, которых коллекционируют богатенькие девочки по типу Ллойд, только более тонкие и сентиментальные. Ей лишь недоставало маленького белого кролика в руках, подумалось тогда Сидни, после чего уголки его губ все же едва заметно дернулись. Сердце маленькой зверушки было заботливо уложено в небольшой игрушечный сундук, который когда-то в далеком детстве Гифальди подарил его отец; кажется, на четвертый день рождения. Он предназначался для игры в пиратов, потому, расположив недавно добытый трофей рядом с маленьким сердцем его умершей пару лет назад жабы, которое в то время было решено сохранить как память о ней, Сид с удовольствием отметил про себя, что впервые за долгое время в этом сундуке хранится настоящее сокровище. К пятнадцати годам коллекция Гифальди успела заметно пополниться; конечно же, не без помощи его школьных «приятелей», которые едва ли не просили о том, чтобы им указали на их место. Когда Джоуи посмел потребовать в битком набитой аудитории у Сида когда-то занятые им пятьдесят долларов, парень в ответ лишь примирительно улыбнулся и заверил бывшего одноклассника, что деньги будут возвращены им в ближайшее время. Несчастные пятьдесят долларов Сидни действительно довольно быстро смог найти, а вот сам Джоуи через пару месяцев две недели искал свою любимую кошку; найти ее он смог лишь решившись выйти за пределы района — растерзанное животное валялось около магистрали. А вот Вольфгангу не следовало в который раз тащить Гифальди за свой дом, чтобы там, предварительно смачно его избив, забрать последние деньги. Ведь тогда бы он не нашел через пять месяцев своего любимого пса около заброшенного молочного завода на другом конце города, когда его иссохший труп уже даже не облепляли мухи. Игги тоже не следовало нарываться, впрочем, как и Торвальду; Сид вообще никому не советовал бы трогать его, но почему-то каждый раз находились желающие отыграться на нем, наивно полагая, что это сойдет им с рук. Выдумывая все более изощренные способы мести, Гифальди и не заметил, как его самомнение начало заметно расти и покидать дозволенные пределы, забираясь куда-то глубоко в мозг и проковыривая в нем отверстие для своего царского проживания. Практически любой отказ со временем стал восприниматься как личный вызов, и чем дольше Сид оставался безнаказанным, тем больше он чувствовал власти в собственных жилистых, вечно грязных руках. Каждый раз стоя где-то в тени, будучи незамеченным, он осознал, что его место никем не воспринимаемого всерьез неудачника не так уж и плохо. Вот только со временем раздутое от вседозволенности эго потребовало забрать то, что Сидни еще с ранних лет считал по праву своим — признание. Триумф не был мгновенным — он растянулся почти на год, однако возымел доселе невиданный эффект, а ведь Гифальди стоило лишь пару раз с едкой ухмылкой ответить на оскорбления в его сторону, мягко пригрозив скорой расправой. Для пущей эффектности иногда он доставал из кармана тот самый небольшой ножик, которым когда-то вспорол крольчонку брюхо, и проходился по нему языком, едва заметно задевая выступающие клыки. Обычно этого банального жеста хватало, чтобы противник ретировался прежде, чем Сид откроет рот, чтобы дополнить свое красноречивое действие какой-нибудь колкой фразочкой. Гарольд и Стинки продолжали ошиваться около него, временами добывая ему дурь и выручая с деньгами, за что Сид был им искренне благодарен: конечно же, по-своему, но все же. За те годы метаморфоз, что произошли с Гифальди на их глазах, ребята успели довольно-таки сблизиться и понять, что оставлять друга одного на его поприще они не намерены. А, быть может, они попросту сами боялись своего приятеля, садистские и маниакальные наклонности которого день ото дня лишь росли. Впрочем, Сид прекрасно мог понять и это — усмехаясь, он нередко отмечал про себя, что, будь он на их месте, боялся бы такого, как он, ничуть не меньше. Из размышлений Гифальди выдернул звонкий смех Надин, неприятно ударивший по его ушам. Недовольно глянув в ее сторону и дождавшись, пока девушка, уловив его взгляд, замолчит, он вновь откинулся на спинку стула и лениво оглядел заполненную аудиторию. Хейердал все так же сидела рядом с Джеральдом, сжимая в руках телефон, а парень легонько поглаживал ее по спине, то и дело устало вздыхая. Сопливая картина вызывала омерзение, потому, закатив глаза, Сид отвернулся в противоположную сторону. Это же надо было — так убиваться по своей подруге, которая третий день роняет слезки по переехавшему возлюбленному. Но еще более забавным существом для Сида была сама Патаки: казалось бы, такая смелая воительница, несокрушимая валькирия, гордость и смелость во плоти, которая пала от руки добродушного и мягкосердечного Арнольда. Ах, какая драма. Стоило Шотмэну скрыться вдали, как Хельга тут же потеряла всякое желание жить и даже элементарно существовать. Отсиживаясь в своей комнате, очевидно, перелистывая странички своего девчачьего дневника, заливая трагедию мамиными запасами спиртного и смешивая все это с дешевыми крепкими сигаретами, она пытается справиться со своим горем… Разбитая Хельга с расколотым на части сердцем, убитая несчастьем мученица, призванная в этот мир для того, чтобы нести свой крест одиночества и преданной любви… Разве это не прекрасно?***
Armes, dunkles Wolkenkind Den schlimmsten Kurs Dein Geist stets nimmt Dein Pfad des Grauʼns ist trügerisch Birgt nichts als Schmerz und Leid für Dich Szenarien Deine Angst ersinnt Die niemals wahr, noch wirklich sind So furchtbar tost der Sturm in Dir Dies böse, alte Ungetier Lockt aus der Finsternis hervor Den garstig zischelnd Schattenchor Der, wie ein kalter, kranker Hauch Sich faulig häuft in Deinen Bauch Und dann als ekler Leichenwind Gute und Schönheit von dir nimmt… Oh, armes, dunkles Wolkenkind… Бедный мрачный ребенок туч, Твой дух всегда избирает самый злейший путь, Твоя тропа страха обманчива, И не дает тебе ничего, кроме боли и страдания. Твой страх придумывает сценарии, Которые никогда не обратятся в реальность. Ужасная буря бушует в тебе. Это злое старое чудовище Выманивает из тьмы наружу Гадкий, злобно шипящий хор теней, Который, словно холодное больное дыхание, Скапливается подгнившей кучей в твоем животе, А потом, омерзительным трупным запахом, Вытягивает из тебя благо и красоту… О, бедное, мрачное дитя туч… Sopor Aeternus & The Ensemble of Shadows — Imhotep (Schwarzer Drache Mischt Einen Sturm)