Time has stopped before us The sky cannot ignore us No one can separate us For we are all that is left The echo bounces off me The shadow lost beside me Thereʼs no more need to pretend Cause now I can begin again. Время остановилось у наших ног. Небо не может нас проигнорировать, Никто не сможет нас разлучить, Ведь мы — всё, что осталось. Мой голос не возвращается эхом, Я больше не отбрасываю тень. Нет больше смысла притворяться, И теперь я могу начать сначала.
Стены цвета болотной тины идеально сочетались с туманными дымками в глазах идущих навстречу учащихся. Словно воскрешенные одним солнечным утром зомби, они шагали по длинному школьному коридору, даже не стараясь явиться на урок вовремя: очевидно, это было не в их интересах, ведь те, кому предметы были важны, уже давно были на своих местах… Когда усталость берет верх, в голову взбредают самые что ни на есть бессмысленные размышления. И, господь, снова эти ужасные давящие стены. Кто вообще решил, что зеленый цвет успокаивает? Стинки он совсем не успокаивал, лишь вгонял в некую тоску и наводил уныние, отчего и без того хреновое настроение грозилось с треском провалиться сквозь землю, миновав нулевую отметку и при падении захватив с собой остаток энергии, припасенной на день. Сид уже успел с утра его львиную долю прикарманить, а потому оставшиеся «энергетические» запасы следовало растянуть на последующие пару часов упорных занятий, Петерсон ведь и так сильно съехал почти по всем предметам. Все проклятый Гифальди с его сумасшедшим образом жизни, в который он охотно Стинки втянул, и позволить тому возвратиться к размеренному существованию явно не собирался. Хотя бы оставил в покое после утреннего экстренного звонка, и на том спасибо. ― Какой-то он жуткий сегодня, ― опасливо проговорил Гарольд, внезапно придвинувшись к лицу Петерсона. Молчавший до того момента, что было для него совершенно не свойственно, Берман, очевидно, был настолько обеспокоен поведением Сида, что решил поделиться своими домыслами с рядом сидящим другом. ― Обычный, ― равнодушно бросил Стинки, не отрываясь от конспектов, любезно предоставленными Фиби. Думать о Сиде в тот момент хотелось меньше всего, однако Гарольду явно не было никакого дела до желаний парня. ― Да ты посмотри на его рожу, он же сейчас сожрет эту Хейердал! ― Берман проговорил это в полголоса, но сказанного хватило, чтобы Стинки обернулся и недовольно пихнул его локтем в бок. ― Не все думают о жратве круглые сутки, ― раздраженно изрек он, а после, увидев слегка обиженное лицо Гарольда, более дружелюбно добавил: ― и не ори. Хочешь, чтобы он на тебе отыгрался? Берман энергично повертел головой. Глаза его при этом напоминали небольшие светлые монетки, которые оставались настолько широко распахнутыми и испуганными, будто бы Гифальди являл собой воплощение всех ужасов преисподней, что, если вдруг заметят Гарольда, настигнут его и накажут за все свершенные грехи. ― Тогда замолчи и дай мне переписать прошлые задания. Не хочу завалить предмет только из-за того, что тебе приспичило мне пожаловаться, ― произнес Петерсон, вновь устремив взгляд в тетради. В последнее время собственная чрезмерная грубость по отношению к Берману удивляла его самого. Стинки даже прекратил думать о реакции толстяка на свои слова, которая — парень запомнил за долгие годы общения — могла быть довольно агрессивной. Однако то ли давно уснувшее равнодушие по отношению к окружающим соизволило вновь проснуться в Петерсоне, то ли Гарольд стал еще более зашуганным, а, быть может, звезды так сложились — кто его знает? Да и имело ли это какое-либо значение, ведь никто не оставался, так сказать, в минусе. Словно в ответ на размышления Стинки, Берман громко хрюкнул сквозь смех: очевидно, кто-то из одноклассников придумал очередную невообразимо остроумную шутку, что заставила Гарольда разразиться громким гоготом, будто бы не Стинки еще минуту назад просил его замолчать. Но совпадение действительно показалось Петерсону забавным: будто толстяк в самом деле уловил ход его мыслей, что позабавило его, особенно прилагательное «зашуганный». Уж кто-кто, а Гарольд совершенно не выглядел таковым; скорее, он сам кого угодно был способен зашугать. Кого угодно, кроме одного единственного «избранного». Тихо усмехнувшись, Стинки слегка приподнял голову и устремил взгляд в чужую спину, облаченную в черную джинсовую безрукавку. Последний год Гифальди всегда держался так, словно являлся хозяином всего и вся, что находилось в его поле зрения, и иногда Петерсон ловил себя на мысли, что в какой-то мере завидует этому качеству своего друга; все же назвать его совсем уж отрицательным было сложно, поскольку именно оно вынудило Сида наконец-то перестать плясать под чужие дудки, достать свой собственный духовой оркестр и заставить половину школы отплясывать пред ним дни и ночи напролет. Именно этого Стинки не доставало — уверенности в себе. Однако он всегда вовремя вспоминал, что Сидни не воспитал себя, не научился любить и принимать — вся хваленая уверенность Гифальди прошла сквозь заросли лжи, мерзости и постоянного насилия, которое Стинки не мог и не хотел себе позволить. Он знал наверняка, что был совершенно другим, и даже их доверительные отношения с Сидом не могли внушить ему обратное. На слове «доверительные» Петерсон мысленно споткнулся. Вероятно, идеальны лишь почерк Хейердал и белый цвет, который в реальном мире найти практически невозможно, а потому и их с Сидни дружбу можно было про себя назвать неидеальной без лишнего стыда и последующего самобичевания, ведь в каждых отношениях есть свои подводные камни. К огромному сожалению Стинки, их общение с Гифальди не было исключением, посему имел место быть один единственный чертов подводный камень, который время от времени давил на Петерсона так, что создавалось впечатление, будто лежал он не на дне океана отношений, а на его собственной голове. Сколько существует высказываний в защиту одиночества — не сосчитать. Еще с древности философы со всего света старательно убеждали окружающих и самих себя в том, что жизнь один на один с собой — это нечто прекрасное, но никак не разрушающее и не подавляющее. Умение справляться с грузом одиночества значит лишь одно — истинную силу, ведь противостоять всем тяготам этого смердящего мира, не имея за спиной никого, окромя собственной тени, испытание не из легких. Как ни удивительно, Стинки понимал это с ранних лет, и самым обидным для него был не тот факт, что даже в обществе друзей он чувствовал себя поразительно одиноким: больше всего его задевало осознание собственной беспомощности перед этим состоянием покоя и абсолютного абстрагирования. Он понимал, что не ощущает той самой силы, получаемой лишь в одиночестве, о которой с таким упоением писали мудрецы, а он с не меньшим восторгом читал и старался перенимать описанные качества. Это ведь не испытание на пару лет — это образ жизни, который Стинки уже был не в состоянии принять и следовать ему; так стоило ли изводить себя тем, что, вероятно, не создано для тебя? Но Петерсон уже тогда отличался завидным упорством, потому с нехилой периодичностью продолжал убеждать себя в обратном — он создан для описанных в дедушкиных книгах учений, и едва ли что-то сможет переубедить его. Поиски себя не давали никаких результатов, частые смешки за спиной будто бы с каждым разом раздавались все громче и ближе, а друзья напротив — становились все дальше. Ведь никто тогда не сказал маленькому Стинки, что чувствовать себя непонятым и потерянным в десять лет — вполне нормально. Арнольд, например, тоже выглядел потерянным, как и Сид, и даже милая Глория: вроде такое положение вещей должно было удручать, но Петерсона оно даже отчасти успокаивало. Правда, ненадолго, но кого это волнует? Ведь в жизни каждого человека имеют место быть такие дни, когда он чувствует себя способным свернуть любые горы, или же, напротив, не в состоянии преодолеть даже невысокий возникший на пути холм. Очередной холм встретился на жизненном пути Стинки, и мальчик, не имея никакого желания его обходить, направился обратно домой, несмотря на риск быть наказанным за бегство от небольших трудностей. Но небольших для кого? Для Петерсона-старшего любые проблемы сына представляли собой незначительную ерунду, которую ребенок вновь навязал себе сам. Не было ли ему дела до Стинки, или он все еще таил в себе обиду на прошлый отказ мальчика от денег за рекламную компанию — черт его знает. Ни то, ни другое не оставляло после себя приятного послевкусия, потому Стинки принял разумное решение не мусолить лишний раз данную тему в своей голове, в которой, к сожалению, и без того проблем хватало. Наверное, он никогда не сможет забыть тот испуганный крик и последовавший за ним громкий скулеж. Все произошло в одно мгновение — резко обернувшись на голос, Петерсон поймал глазами молодую девушку с длинными каштановыми волосами и искаженным испугом лицом, а после его взгляд упал на светлого щенка, бегущего к нему навстречу. Стинки не нужно было лишний раз думать, стоило ли схватить собаку, если бы не сигнал приближающегося автомобиля. Машинально угрожающе топнув ногой, громко хлопнув в ладони и прорычав нечто нечленораздельное в сторону щенка, мальчик заметил, что пес быстро развернулся и кинулся в противоположную сторону. Машина проехала мимо, и это второе мгновение показалось Стинки едва ли не вечностью: сердце стучало так громко, что буквально заглушило городской шум, оставив Петерсона наедине с бесконечно повторяющимся ритмом. Когда сквозь стук мальчик расслышал женский голос, то машинально двинулся в его сторону, боясь поднять голову. Взгляд ребенка наткнулся на женские колени, облаченные в легкие прозрачные чулки, а после переместился выше и заметил в изящных руках грязного щенка, чья мордочка доверчиво то утыкалась в чужую грудь, то настойчиво лезла к лицу. Стинки охнул. Белая блузка присевшей на корточки девушки была безнадежно испорчена, юбка сильно испачкана, а темная ткань чулок порвана в нескольких местах, но на ее лице мальчик не заметил и толики горести: молодая женщина радостно улыбалась и нежно гладила пса, с веселым смехом уворачиваясь от его попыток лизнуть подбородок. ― Прекрати, малыш, хватит. ― Петерсону подумалось, что уже давно он не слышал столь ласкового голоса, и ему совсем не хотелось, чтобы девушка замолкала. Оторвавшись от щенка, она все же подняла голову и уставилась на мальчика, отчего тот мгновенно опешил. ― Это ведь ты его спугнул и заставил бежать обратно? ― И, не дождавшись ответа, она продолжила: ― Молодец, быстро соображаешь. Стинки почувствовал, как кончики его больших ушей начали пылать; он напряженно сжал губы и начал судорожно отыскивать среди сотни ответов хотя бы один подходящий, однако понял, что безнадежно смущен и скован перед новой знакомой. А ведь прежде ему казалось, что он не способен испытывать столь сильный ступор. ― С-спасибо… ― с трудом выдавил из себя Петерсон, надеясь, что девушка не заметила его растерянности. Все же комплексы из-за акцента временами настигали его. То ли действительно не обратив внимания, то ли не подав виду, женщина продолжила, как ни в чем не бывало: ― Я даже толком понять ничего не успела, как он пронесся мимо меня и буквально кинулся под колеса! Не знаю, что его так напугало, да и знать не хочу… ― Обратив взгляд к щенку, девушка потрепала его за ухом, в ответ на что пес вновь попытался лизнуть ее в щеку. ― Вот ведь упорный какой. Спасибо, что помог. Стинки не сразу сообразил, что новая знакомая обращалась уже к нему, а не к собаке, потому вновь почувствовал себя растерянным. ― Да н-ничего особенного… ― Он закинул руку за голову, нервно почесывая затылок и проводя пальцами по напряженной шее, надеясь таким образом успокоить себя самого, но когда спутница подняла голову и удивленно взглянула на него, Петерсон осознал тщетность своих усилий. ― Как это «ничего особенного»? Ты только что спас жизнь щенку! Перестань скромничать, ― уверенно заявила девушка, но, очевидно, заметив стеснение, которое мальчик выдавал всем своим видом, она смягчилась. ― Как тебя зовут? ― Стинки… ― Стинки? ― Не дождавшись уточнения, девушка весело хохотнула. ― Забавно. Петерсон в который раз за разговор ощутил подступающее смущение, однако в тот момент все же нашел в себе силы преодолеть его, потому, к собственному удивлению, громко выпалил: ― А как зовут тебя? ― Джой Кларибел Ст… Извини, я так привыкла официально представляться, что порой забываюсь, ― усмехнувшись, девушка потупила взгляд. ― Я Джой, просто Джой. Мальчик был так скован и озадачен новым знакомством вкупе с произошедшими событиями, что не сразу обратил внимание на странные светлые пятна у Джой на лице; казалось, какой-то горе-гример решил отточить свои навыки на этой девушке, превратив ее в подобие пятнистой коровы, ведь пятна хоть и были расположены симметрично, и их было не так уж много — всего-то на обеих щеках, носу и, кажется, лбу, который был практически полностью закрыт челкой, — все равно казались ужасно неровными. Стинки внезапно отметил, что подобные мысли в адрес Джой показались ему грубыми, ведь даже эти странные светлые пятна вместе со смуглой кожей, густыми черными бровями и светло-карими глазами не смогли испортить ее: она была столь же красива, сколь и необычна. ― Приятно познакомиться, Джой. ― впервые за прошедшее время знакомства Петерсон смог выдавить из себя улыбку. Очевидно, девушка тоже это заметила, потому что широко улыбнулась ему в ответ. ― И я рада знакомству, Стинки, ― кивнув, она встала, удерживая щенка на руках, и мальчик отметил, что Джой была на добрых полголовы ниже. ― Похоже, работа для меня на сегодня отменяется: нужно отнести этого малыша домой и постараться найти ему дом или, в крайнем случае, приют. Не хотелось бы, конечно, отдавать его туда, но, мне кажется, найдется много желающих забрать эту прелесть к себе… Ты не мог бы подержать его? Мне нужно сделать пару звонков, ― после чего, протянув пса Стинки, она весело добавила: ― Не переживай, я уже вытерла его своей блузкой. Петерсон с улыбкой принял щенка из чужих смуглых рук, успев заметить, что пальцы у Джой тоже были покрыты мелкими светлыми пятнышками. Внезапно подумав, что, наверное, невежливо так нагло рассматривать девушку, Стинки переключил внимание на собаку, которая уже вовсю старалась пробиться к его лицу. Рассмеявшись, мальчик вытянул руки, рассматривая малыша, и вдруг заметил несколько темных пятен на светлых животе и лапках. ― Он пятнистый, ― констатировал Петерсон, тут же услышав задорный женский голос: ― А мы с ним похожи. Стинки опешил от такой самоиронии, одни мысли о которой казались ему неправильными, но заметив, с каким беспечным выражением лица Джой нажимает клавиши на телефоне, он здраво рассудил, что раз девушка сама не беспокоится о своих… странностях, то и ему не следует. Щенок внезапно привлек к себе внимание громким коротким тявканьем, после чего Петерсон вновь поднес его к себе. Не успев прижаться, пес возобновил попытки дотянуться до Стинки, отчего парень снова разразился громким смехом. Мальчик уже не помнил, когда в последний раз держал на руках собаку, и ему подумалось, что будь это в сознательном возрасте, он бы точно не смог такое забыть. Маленькое беспомощное существо, доверчиво льнущее к груди и восторженно заглядывающее в глаза без тени страха, — такое зрелище нескоро испаряется из самых далеких глубин памяти. Стинки внимательно посмотрел на щенка и изумился, увидев столь же заинтересованные большие глаза. Разве собаки способны читать мысли? — едва ли. Но чувствовать они умеют прекрасно, о чем Петерсон внезапно вспомнил и осознал, что пес отлично понимал, кому обязан своей жизнью, и в тот момент, вероятно, старался как можно лучше запомнить лицо своего спасителя, ведь жизнь обещает разлучить их уже в следующий момент. ― Ты гляди, притих. ― Внезапно раздавшийся рядом голос Джой заставил мальчика вздрогнуть. ― А у меня на руках извивался хуже змеи. ― Потрепав пса за ухом, она с тяжелым вздохом разочарованно продолжила: ― Моя знакомая собиралась завести собаку. Я думала отдать малыша ей, но она буквально пару часов назад забрала из приюта щенка. Не судьба найти сегодня этой прелести дом. Стинки вдруг понял, что не хочет выпускать пса из рук, а когда Джой потянулась, чтобы забрать щенка, мальчик увернулся и крепче прижал собаку к себе. ― Нет!.. ― крикнул Петерсон и, заметив смятение на лице девушки, спокойнее добавил: ― Мне… Думаю, я могу забрать его к себе. Джой с мгновение колебалась, все еще держа руки протянутыми, но после отступила на шаг и неуверенно произнесла: ― Ты хорошо подумал? А родители тебе позволят? Стинки опешил, чувствуя себя застигнутым врасплох. Врать он, как показывала практика, умел, но то был именно тот случай, когда лгать совсем не хотелось и даже было как-то стыдно. Вдруг услышав тихий скулеж щенка, мальчик мельком взглянул на него и понял, что дело касалось не только его одного. ― Да, они разрешат, ― ответил Петерсон, стараясь, чтобы его слова звучали как можно убедительнее. ― Мы говорили с ними об этом, они сами давно хотели завести собаку. Джой едва заметно нахмурилась, будто бы в тот момент в ее голове заработал встроенный детектор лжи; Стинки ощутил на себе ее пристальный взгляд и сглотнул, боясь быть уличенным во вранье. Однако когда девушка дружелюбно усмехнулась, мальчик облегченно вздохнул, радуясь, что беда все же миновала. ― Ну ладно, пусть будет так, ― проговорила Джой, и Петерсон почувствовал, что вновь напрягается — настолько подозрительным был тон девушки. ― Но только пообещай лично ухаживать и следить за ним, не скидывай все обязанности на родителей. Собака — живое существо. Ты ведь уже взрослый и несешь ответственность за тех, кого принимаешь в своем доме. Мальчик энергично закивал и с удивлением отметил про себя, что, несмотря на небольшой рост, Джой была невероятно убедительной и заставляла трепетать все существо одним словом. ― Я буду сам его растить, обещаю! Девушка нежно улыбнулась, глядя снизу вверх Стинки в глаза, после чего легко провела рукой по голове щенка, а Петерсон вновь засмотрелся на светлые пятна на тонких пальцах. ― Хорошо, ― кивнула она и, взглянув на наручные часы, спешно добавила: ― Раз такое дело, я поеду на работу, только заеду по пути домой переодеться. Вряд ли босс оценит мой внешний вид, особенно эти порванные чулки: благодаря им я стала еще более пятнистой. Стинки посмеялся, а после, на прощанье махнув Джой рукой, развернулся и побрел в противоположную сторону, несмотря на то, что им с девушкой, как оказалось, было по пути. Петерсон почему-то боялся провести с ней больше времени; вероятно, подсознательно он понимал, что в таком случае будет неосознанно день за днем проходить путь Джой, надеясь встретить ее по дороге. Лучше ему и не знать, куда она направилась. Стинки, конечно, подозревал, что его родители и дедушка не в большом восторге от домашних животных, но не думал, что уговорить их оставить щенка будет столь трудно. Дав с десяток обещаний взять все заботы о собаке на себя, мальчику все же удалось разжалобить отца, но с условием, что пес в доме на птичьих правах и вылетит после первой же провинности. Петерсону даже стало немного жаль, что щенок — не птица, тогда бы он и на своих правах в доме жил, и вылететь мог по собственному желанию. Стинки не мог и предположить, что через какое-то время это его желание станет едва ли не постоянным. Спотти — так оригинально пес был назван своим хозяином — оказался, без преувеличения, ужасной собакой: все те шуточные истории и забавные фильмы про испорченных любимцев, казалось, были основаны на реальной жизни мальчика Стинки и его маленького щенка, который являлся большой проблемой для всей семьи. Петерсон позабыл, когда за последний год он хорошо спал и не проводил день, устраняя ущерб от очередных пакостей своего четвероногого друга. Спотти любил все, что так любят обычные собаки, однако все шалости ему удавалось проворачивать каким-то совершенно особенным, извращенным способом, после чего родители Стинки или, что хуже, его дедушка кричали так, что стены дрожали, а юнец сломя голову бежал убирать за псом и просить прощения у родителей за новые неприятности. Мальчик не оставлял наивных попыток перевоспитать Спотти, потому неизменно наказывал его за малейшие проступки, но щенок будто жил в какой-то своей собственной параллельной вселенной и любые наказания принимал за похвалу, после чего с удвоенным энтузиазмом принимался за старое. Единственным, что радовало Стинки, были мысли о том, что отец, возможно, уже давно забыл о своем обещании прогнать собаку после первой же оплошности сына и сам даже как-то привязался к псу. Мать мальчика тоже, как ему казалось, прониклась Спотти, и только дедушка продолжал ворчать каждый раз, когда пес пробегал где-то мимо; что уж говорить о его реакции на ураган в виде небольшой собаки, который проносился по дому, сшибая все на своем пути. Одноклассники, казалось, полюбили Спотти ничуть не меньше; вся округа, несмотря на ужасное поведение щенка, радостно приветствовала его, стоило Стинки выйти с малышом на прогулку. Сид даже пару раз пошутил, что пса любят больше, чего самого Петерсона, что на удивление не задело мальчика. С того момента, как щенок появился в его жизни, Стинки наконец-то понял, каково это — иметь существо, столь отчаянно нуждающееся в тебе и столь искренне любящее, и никакая глупая ревность или зависть не могли испортить это прекрасное чувство. Спотти был замечательной собакой, несмотря на десятки недостатков, преданным другом и любимцем Стинки — мальчика, до судьбоносной встречи считающего себя урожденным одиночкой. В фильмах и книгах герои зачастую чувствуют приближение плохих событий, даже предсказывают их; к сожалению или к счастью, в жизни подобное случается крайне редко. Стинки до сих пор не знал, стало ли бы ему легче, знай он заранее о произошедшем: быть может, он успел бы подготовить себя морально, а, может, знание омрачило бы последние светлые дни его беззаботного детства, после которых оно ушло безвозвратно. Из того страшного дня Петерсон помнил лишь то, что возвращался домой из школы, где он с разочарованием не обнаружил Сида: после недавней ссоры Стинки отчаянно желал помириться с другом, но, к его сожалению, одноклассник так и не явился на занятия, а потому, расстроенный, Петерсон, дождавшись конца учебного дня, направился домой. Его внимание сразу привлек крик, который он услышал, уже подходя к дому. Сорвавшись с места и подбежав ближе, Стинки увидел красные широкие следы от шин на асфальте, плачущего Сида и торчащие из его рук светлые лапки с темными пятнышками. Наше сознание — вещь невероятно сильная и, что все же прекрасно, временами довольно удобная, ведь именно благодаря ему Петерсон смог вытеснить самые ужасные кадры из воспоминаний и зарыть их поглубже в своей голове, чтобы даже при огромном желании быть не в состоянии найти и вспомнить их. Кто бы знал, что именно это свойство удивительной человеческой психики спасает каждого, кому не посчастливилось пережить нечто ужасное, с чем справиться в одиночку практически невозможно. Воспоминания Стинки обрывались на выглядывающих пятнистых лапках и начинались вновь лишь с лица матери, сидевшей рядом с ним в гостиной и пытающейся докричаться до сына. Петерсон помнил, что поднял голову, взглянул на женщину, будто в первый раз, и попытался ответить ей, но вместо фразы из горла вырывались лишь какие-то обрывистые слоги, которые было невероятно трудно объединить в слова. Все произошедшее, казалось, было вовсе и не с ним, будто Стинки увидел это в каком-то грустном фильме, который теперь отчаянно пытался забыть. И он бы смог убедить себя в этом, он точно знал, если бы не жесткое напоминание в виде заикания, которое каждой его неудачной попыткой произнести хоть слово будто отвешивало ему смачную пощечину и смеялось над бесполезными стараниями мальчика. Родителям хватило денег лишь на логопеда, а потому психологическую помощь, которая Петерсону была так необходима, он мог надеяться получать лишь от друзей. Глория ушла довольно быстро, но одноклассники понимали, учителя изо всех сил старались не обращать внимания на его проблемы, но чем дольше все это продолжалось, тем больше депрессия охватывала мальчика, черной тучей нависая над ним каждый раз, когда память услужливо раскрывала перед глазами ненавистную страшную картину: плачущий Сид и светлые лапки. С того злополучного дня Стинки не разговаривал с другом больше месяца; собственно, как и со всеми в своем окружении, но ведь Сидни всегда был для него особенным. Очевидно, Гифальди прекрасно понимал одноклассника и не преследовал его с сотней вопросов: он лишь молча поглядывал на него, когда Петерсон появлялся на занятиях, а по вечерам приходил к его дому и сидел напротив, наверное, в надежде однажды застать друга идущим к нему навстречу. В какой-то момент Стинки вдруг понял, что молчание действительно затянулось, и ни в чем не повинный лучший друг страдает из-за его эгоизма. Все не должно было заканчиваться так, все годы дружбы не могли попросту испариться из-за одного несчастного случая, ведь это было бы так несправедливо по отношению к Сиду. ― Я шел к тебе помириться. Я даже в школу не захотел идти из-за нашей ссоры, а когда понял, что уроки должны вот-вот закончиться, пошел к тебе домой… ― затараторил Сидни, стоило Стинки одним холодным вечером все же выйти на улицу и подойти к дрожащему от ветра другу. ― Перешел дорогу, как обычно, завернул за угол и увидел, как Спотти выбежал на дорогу, услышал гудок грузовика… Успел только крикнуть ему… Стинки увидел, как глаза друга наполнились слезами, и мгновение спустя они начали скатываться по его щекам. Сид быстро вытер их рукавом грязной куртки и громко шмыгнул покрасневшим носом. ― Я не могу поверить, что все это случилось… Мне до сих пор кажется, что однажды Спотти выбежит из твоего дома и примется зарывать игрушку в соседские цветы или собьет этого ужасного фламинго, ― Гифальди с раздражением отпихнул стоящую рядом небольшую статую птицы, которая с глухим стуком упала на траву. ― Если бы я тогда вышел раньше, всего лишь на минуту раньше, этого бы не случилось. Мне страшно об этом думать… ― П-п-п-п… ― Что? ― Сид поднял изумленные глаза на друга, и Стинки заметил, что в них все еще стояли слезы. ― П-п-п-пре-ре-к-к-к-крат-т-т-ти, ― собрав все силы в кулак, с трудом выпалил Петерсон, серьезно глядя на мальчика напротив. Брови Сидни поползли вверх. Он вновь всхлипнул и, резко сорвавшись с места, прижался к другу, заключив того в кольцо своих рук и повторяя, словно заведенный, лишь «Прости, прости». Глупые слова «все изменилось с того дня» Стинки никогда не любил и старался не употреблять их в речи, даже не упоминать в голове, но никак иначе описать все произошедшее с ним после он не мог: все действительно переменилось с того вечера. Сид старался быть рядом как можно чаще, всегда искал повод заговорить с другом и изо всех сил старался не замечать проблемы с речью, которые вогнали и без того неуверенного в себе Петерсона в еще большие комплексы. Когда старшеклассники решали поиздеваться над пытающимся выговорить слово мальчиком, Сидни упорно повторял Стинки одни и те же слова, будто они представляли собой весь его словарный запас: «Они идиоты, не обращай внимания, их тут нет, тут только мы». Петерсон лишь как можно увереннее кивал в ответ и продолжал попытки озвучить свою мысль, чему Гифальди охотно помогал. Петерсон и предположить не мог, как близко к сердцу Сид принимал все адресованные ему, Стинки, насмешки, словно они были призваны задеть его самого; ведь как еще объяснить тот случай с Гарольдом, во время их очередной традиционной вылазки на заброшенные здания, когда Гифальди напугал своим поведением даже самого Стинки. ― Я стащил у матери двести баксов! ― Берман размахивал деньгами прямо перед лицом ребят, заставив обоих синхронно отклониться назад, дабы купюры не угодили им прямо в глаза. ― И-и ч-ч-т-т-о? ― уточнил Стинки, скептично разглядывая восторженного Гарольда. Выражение лица того тут же переменилось; будто услышав нечто непозволительное, он недоуменно покосился на своих друзей. ― Как что? Круто же! ― хохотнул Берман, положив деньги обратно в карман и после легонько по нему похлопав, будто удостоверившись, что ценность внезапно не испарилась. Петерсон сложил руки на груди и услышал, как Сид презрительно фыркнул. ― Вау, вот это повод для гордости. Я у родителей лет в одиннадцать таскать начал. Правда, отец потом заметил это и отпиздил меня… ― усмехнулся он, оглянувшись было на Стинки, как Гарольд легко толкнул его в грудь. ― Смеешься надо мной?! ― разъяренно крикнул Берман, схватив Сида за шиворот и оттолкнув его еще дальше к стене заброшенного здания. ― Г-г-гар-р-ролл-лл-льд, т-ты ч-ч-ч-т-т-о д-д-дел-л… ― начал Петерсон и в следующее мгновение почувствовал толчок в грудь, заставивший его, как и Гифальди, отшатнуться назад. ― Да замолчи ты, придурок, заебал меня своим «Г-г-г-г-гарольд»! Выбью пару зубов, может, нормально говорить начнешь? ― Угрожающе ухмыльнувшись, Берман отпустил Сидни и направился в сторону Стинки, но, не успев сделать и пары шагов, резко остановился: между ним и Петерсоном словно из ниоткуда материализовался Гифальди с зажатым в пальцах складным ножом, который он в следующее мгновение приставил к здоровой шее Гарольда. ― Еще шаг сделаешь, и я тебе горло до кости перережу, жирдяй, ― проскрежетал Сид, глядя Берману прямо в глаза. Губы его при этом изогнулись в легкой судороге, а взгляд был настолько диким, что Стинки не увидел его — почувствовал. ― Сь-сь-си-д-д, н-н-н-е н-н-н-а… ― поняв, что потасовка может окончиться плачевно, он попытался успокоить друга, но тот, очевидно, успел успокоиться сам, поскольку, не дослушав Петерсона до конца, опустил руку с зажатым в ней ножом и с силой оттолкнул от себя Гарольда; споткнувшись о промокшую от недавнего дождя балку, парень что есть силы понесся в противоположную сторону, поломав по дороге пару досок. ― Сь-сь-сид, ч-ч-что… ― Прекрати все это дерьмо выслушивать! ― внезапно оглянувшись, крикнул Гифальди; стены охотно подхватили его голос и эхом разнесли по всему полуразвалившемуся зданию. ― Долго ты еще собираешься терпеть эти унижения? Он же тупая туша, а ты ссышь при нем! Перестань бояться, хватит! Я устал на это смотреть. Стинки растерялся, как никогда до того момента: он отлично помнил, как застыл, в изумлении глядя на Сидни, будто видя перед собой совершенно другого человека, не старого друга, забитого и запуганного. Целый ворох эмоций, от страха до удивления, накрыл его с головой, и Петерсон, не найдя ответа, лишь опустил голову и неопределенно пожал плечами. Выражение лица Гифальди смягчилось; он спрятал нож в просторный карман брюк и подошел ближе к другу, стараясь вновь заглянуть тому в глаза. ― Послушай, я знаю, что это сложно, я все это понимаю. Но сколько еще это будет продолжаться? Так ведь нельзя дальше. Как ты будешь жить? Разве тебе не хочется хотя бы назло всем этим мразям справиться с собой? Я ведь с тобой, как был, так и буду. Ты один не останешься, понимаешь? Подняв глаза, Стинки наткнулся на серьезное выражение лица Сида и его уверенные, как никогда, глаза, которыми он буквально прожигал Петерсона, словно обещая проделать в его голове дыру, если тот не согласится с его словами. Какой-то прилив сил настиг парня, и Стинки, улыбнувшись, кивнул, тут же заметив, как друг улыбнулся ему в ответ. Петерсон более не пропустил ни одного занятия с логопедом; если до того случая на заброшенном заводе попытки вернуть себе нормальную речь казались ему тщетными, то после защита Сида и его слова вдохновили парня и дали ему давно утерянную надежду на то, что все еще можно исправить. Гифальди был прав: в жизни случается и не такое, люди переживают куда большие трагедии и беды, но справляются с ними и двигаются дальше. Чем же он хуже всех этих людей? Неужели слабее? — вряд ли. Родители охотно поддерживали стремление сына вернуть себе полноценную способность говорить, отец даже собрался поднакопить денег на занятия с психологом, но Стинки убедил его, что в этом нет нужды: самый действенный психологический пинок он уже получил от своего лучшего друга, который, Петерсон был уверен, ни минуты не сомневался в нем. Мало было ему просто вернуть обычную речь: Стинки захотелось избавиться от своего явного южного акцента, который начал смущать его еще в довольно юном возрасте. Едва ли не заново учиться спокойно, без запинок произносить все слова — не это ли лучший повод научить себя говорить именно так, как хочется? Гарольд, старшеклассники, другие желающие поиздеваться — Сидни никому не позволял помочь Петерсону вновь разувериться в себе, а Берман и вовсе после первой же угрозы стал шелковым, словно вечернее платье его матери, и более не проронил ни единого обидного слова в сторону Стинки. Что заставило Гифальди столь радикально перемениться в отношении обидчиков, откуда взялись его смелость и непреклонность; быть может, события с Рут заставили Сида иначе посмотреть на окружавший их мир — Петерсон не знал. Он знал лишь то, что впервые за долгое время все казалось ему возможным. Год упорных занятий принес свои плоды — в какой-то момент Петерсон осознал, что говорить стало намного легче, а однажды за утренним завтраком, попросив у матери добавки к бекону совершенно ровно, не ощутив препятствий, он, под восхищенные женские возгласы, понял, что недуг наконец-то отступил. Вернее, он прогнал его сам. Сид, казалось, был рад больше самого Стинки: он радостно рассмеялся, хлопнул друга по спине и, положив руку на его плечо, с улыбкой произнес: «Я в тебе не сомневался». Петерсон знал это, ему не нужно было лишних слов, чтобы быть уверенным в Гифальди и его намерениях, однако в тот момент он и подумать не мог, какой сюрприз подготовил для него друг, вознамерившись вручить его Стинки через пару недель. ― Ты убиваешь животных?! ―в ужасе воскликнул Петерсон, в тот же момент заметив, как Сид приложил палец к губам и громко шикнул. ― Что ты орешь? Хочешь, чтобы нас вся округа услышала? ― зло процедил он, развернувшись и отойдя к дальнему углу своей комнаты. Стинки зажмурился и закрыл лицо руками. Тогда в его голове крутилось лишь одно: этого не может быть, так нельзя, это же отвратительно, Сид его лучший друг… Знакомое нервное напряжение начало расползаться в голове сотней тонких змеек, и Петерсон тут же с остервенением провел ладонями по волосам, будто стараясь разогнать этот мерзкий гадюшник. ― Ты не можешь… Я тебя знаю с трех лет, ты бы никогда не стал так поступать. ― Я уже так поступаю, ― уверенно и на удивление спокойно проговорил Сидни, все же развернувшись к однокласснику лицом. ― Прости, что разочаровал, но это так. И я не хотел больше скрывать это от тебя. Петерсон нервно сглотнул, стараясь переварить сказанные парнем слова. Образ добросердечного лучшего друга, плачущего над мертвым щенком, защищающего мальчика от злых языков, в одночасье рухнул у Стинки на глазах, и он внезапно понял, откуда взялась эта смелость, которая теперь больше напоминала ему жестокость. Подняв голову и наткнувшись на виноватые глаза Сида, Петерсон сжал губы и хотел было высказаться, как в голову пришла страшная мысль, которую даже озвучить уже казалось чем-то ужасным и непозволительным. Обведя комнату глазами, пытаясь осознать свою догадку, Стинки вдруг понял, что все в нем кипит, и слова сами вырываются из горла: ― Так это ты убил Спотти? Ты заставил его бежать под колеса?! ― Парень поймал себя выкрикивающим жуткие обвинения не своим низким голосом. Он понял это лишь когда заметил застывшего в ужасе Сидни, который оказался не в состоянии проронить ни слова последующие секунды. На мгновение в его глазах мелькнул страх, но Стинки не знал, что он увидел: страх застигнутого врасплох или же страх несправедливо обвиненного. ― Стинки, ― очевидно, собравшись с мыслями, как можно спокойнее начал Гифальди, ― я не убивал Спотти. Я убил кролика Рут, собаку Вольфганга и еще нескольких бедолаг, но я не трогал твоего пса. Окончание фразы эхом отразилось у Стинки в голове; «твоего пса» — будто Спотти был ему чужим, и не Сид три года назад, склонившись, плакал над раздавленным телом щенка. ― Моего пса? ― с усмешкой уточнил Петерсон, заметив, как Сидни напрягся. ― А твоим он не был? ― Не придирайся к словам, ― бросил Гифальди, раздраженно отпихнув подвернувшийся под руку стул. ― Ты прекрасно знаешь, как я к нему относился, но, как и у всякой собаки, у Спотти был только один хозяин. Стинки вновь опустил голову, не в силах больше выдерживать зрительный контакт. Краем глаза он заметил, как Сид подошел к стоящему рядом стулу и опустился на него, вытянув ноги. ― Слушай, я понимаю, как все это звучит, но тебе, как никому другому, известно, какое дерьмо со мной вытворяли все эти пидарасы, ― с ненавистью выговорил Гифальди, сложив руки. Он нервно теребил пальцы, пока, наконец, не смог продолжить: ― Я не хочу убивать всю эту живность, конкретно к ним я никакой ненависти не испытываю. И не получаю от их убийств никакого удовольствия, если ты об этом подумал, ― он внимательно взглянул на Стинки, видимо, стараясь уловить его реакцию на свои слова, ― я получаю удовольствие лишь от осознания, что эти говнюки до смерти пересрутся, увидев, что стало с их зверушками, и больше не посмеют ко мне подойти. ― А другого способа ты не знаешь? ― подняв голову, спросил Петерсон, заметив, что Сид все еще смотрит на него. ― Есть предложения? ― Усмехнувшись, Гифальди раскинул руки и покачал головой. ― Я весь внимание. Ты ведь мой друг, я прислушаюсь к тебе, если ты найдешь для меня иной способ ставить на место этих подонков. ― Не дождавшись ответа Стинки, он нетерпеливо выпалил: ― Избивать их? Угрожать им? Или, может, убить? Почему бы и нет, а? ― Заткнись, ― выплюнул Стинки, удивившись собственным словам. ― Ты сейчас не в том положении, чтобы высмеивать меня. Резко встав со стула, после чего тот с грохотом упал на пол, Сид отошел на пару шагов назад и, развернувшись, громко произнес: ― А в каком я, по-твоему, положении? Меня уважают, любят, обеспечивают? Мать я почти не вижу, отец сдох, этот ебаный потолок может обвалиться в любую секунду, нечего жрать. Думаешь, отцу хватало денег содержать нашу семью? Хватало смелости выказывать свое недовольство начальству? Он всю жизнь молчал, при людях был до блевоты правильный, а потом приходил домой и винил меня в каждой мелочи. Честный порядочный рабочий, и что, намного лучше меня он был? Я убиваю чужих животных, а он презирал собственного сына. Только я, в отличие от него, не собираюсь лицемерить. Все эти твари будут знать, кто я. Петерсон молча выслушал эмоциональный монолог парня, не проронив ни слова; чутье подсказывало ему, что в тот момент Гифальди необходимо было высказаться, и для Стинки же было лучше промолчать. ― И зачем ты мне все это рассказал? Я — один из тварей, который должен знать, кто ты? ― со всей серьезностью уточнил Петерсон, подняв голову выше, чтобы заглянуть в лицо стоящего напротив Сида. Тот лишь сдержано вздохнул, не рассмеялся, хотя Стинки ожидал этого. ― Ты — мой единственный друг, а дружбы и всего прочего говна не может быть без доверия. Я доверяю тебе, потому рассказал. И еще я прекрасно помню, как ты переживал из-за собаки, и не хотел, чтобы все мои… способы расправы потом внезапно всплыли, и ты узнал о них от какого-нибудь придурка. Лучше уж от меня, ― произнес Сид и отвернулся, очевидно, не в силах более выдерживать тяжелый и осуждающий взгляд друга. Петерсон закрыл рукой глаза и вновь погрузился в свои мысли. Что таить, он догадывался все это время, что с Сидни творилось нечто не особо приятное, и головой уже даже принял факт о том, что его друг — убийца, пусть и лишь животных; однако сердце у хороших людей всегда говорит громче, и именно им Стинки все еще не мог поверить, что все услышанное сегодня — правда. Гифальди всегда был рядом, сколько Стинки помнил себя, у них было множество ссор и конфликтов, недопониманий и недомолвок, но в одном Петерсон был уверен точно — Сид не оставит его, что друг всегда доказывал на практике. И в самый сложный период жизни Стинки он действительно не оставил парня, его присутствие было самым значимым. Люди, животные — все они приходят в жизнь и уходят из нее, когда незаметно, когда болезненно; время шло, и лишь один человек, пришедший в жизнь Стинки со стороны, был рядом все то сложное время, что, как раньше ему казалось, он должен был переносить в одиночестве. У каждого человека есть свои принципы, и, кажется, единственным принципом Сидни был его друг. Правильно ли сделать выбор в пользу собственных принципов, перечеркнув тем самым все то, что Гифальди сделал для Стинки? Стоят ли принципы одного человека? Услышав звук зажигалки, а после почувствовав запах дыма, Петерсон помедлил с секунду и встал; мышцы слегка ныли от долгого нахождения в одном положении, но, не обращая внимания на боль, Стинки в два длинных шага пересек комнату и подошел к Сиду, который тут же оглянулся на него. ― Я абсолютно против того, что ты делаешь. И участвовать в этом я никогда не буду, как и помогать тебе со всем этим дерьмом, ― уверенно начал Петерсон, и, заметив, как брови друга свелись к переносице, поспешил продолжить, ―, но и мешать тебе не буду. Это твое дело, я в нем не участвую и не желаю быть посвященным ни в какие подробности. Гифальди с минуту вглядывался в лицо Стинки, будто боясь найти в нем подвох, но, очевидно, не заметив ничего, он отвернулся и продолжил курить, молча стряхивая пепел на грязный подоконник. Жизнь более не могла напугать Стинки: зная о том, что творил Сид, видя тех, с кем он предпочитал проворачивать свои грязные дела, принимая от него «подарки», Петерсон мог спокойно заснуть, и временами это пугало его. Пугало то, с какой легкостью он спускал на тормоза даже самые мерзкие поступки Гифальди, закрывал глаза на становившийся все более дурным нрав, на растущую бесчеловечность, отрешенность и социопатию. На его собственных глазах когда-то ранимый добрый мальчик все меньше напоминал человека, превращаясь лишь в его отвратительное подобие. Если бы не их частые разговоры с глазу на глаз, в которых Стинки все еще видел проблески прошлого Сидни, он бы, наверное, давно оставил Гифальди на своем поприще одного и нисколько бы об этом не жалел. Спасение утопающих никогда не было призванием Петерсона, тем более, что тонущие должны помогать себе сами. Все упиралось лишь в Сида, который был уверен, что не шел на дно, а напротив — поднимался к небу. Даже если бы Стинки постарался что-либо предпринять, все было бы тщетно — он знал это совершенно точно, а потому изначально решил не тратить время впустую. Гифальди ступил на скользкую дорожку, но был уверен в своем умении держать равновесие; Петерсон здраво рассудил, что не стоило переубеждать друга в обратном. В конце концов, мы хорошо усваиваем лишь собственные ошибки, и чем дольше Сид будет балансировать, тем больнее в итоге будет его удар от сокрушительного падения. Отложив ручку в сторону, Стинки встал и, предварительно размяв мышцы, направился к стоящему впереди столу, чтобы после опуститься на него. ― Не смотри так на нее, она спасает мою задницу от вылета, ― весело заметил он, сунув руки в широкие карманы брюк. Со стороны послышался тихий смешок и последовавший за ним приглушенный голос: ― Меня блевать тянет от нее и этого смазливого идиота рядом. ― Тебя никто и не заставляет на них смотреть, ― пожал плечами Стинки, мельком взглянув на плачущую Фиби и сидящего рядом с ней обеспокоенного Джеральда. Помедлив с мгновение, Гифальди все же обернулся на чужой голос и поднял голову, встретившись с другом взглядом. ― Не знаешь, у нее есть живность? Не считая этого педика. ― О, Боже, Сид, ты снова начинаешь… ― запричитал Петерсон, но Сидни его уже и не слушал: все его внимание было сосредоточено лишь на убивающейся Хейердал и ее молодом человеке, что не отходил от девушки весь день. Стинки прекрасно знал причины переживаний Фиби и, на самом деле, искренне сочувствовал ей и Хельге, ничуть не меньше. Он на собственной шкуре испытал горечь потери, а потому прекрасно мог понять, насколько тяжело приходилось Патаки и ее подруге, что всегда была рядом с ней подобно тому, как Сид всегда был рядом со Стинки. Отвернувшись от увлекшегося парня, Петерсон постарался выгнать непрошенные мерзкие мысли из головы, но они так и напрашивались туда, заполняя собой все и заставляя Стинки раз за разом вспоминать смерть собаки и разговор годичной давности. Сомнения разъедают не хуже ненависти, и его сомнения пожирали все нутро, временами не давая сосредоточиться ни на чем другом. Гифальди спас его от злых языков, но кто спасет Сида от самого себя?***
Is it bright where you are? And have the people changed? Does it make you happy youʼre so strange? And in your darkest hour, i hold secrets flame We can watch the world devoured in its pain Strange… Светло ли там, где ты сейчас? Разве люди изменились? Твоя необычность делает тебя счастливее? В твой самый мрачный час я уберегу пламя тайны. Мы наблюдаем за миром, снедаемым болью. Безумие… The Smashing Pumpkins ― The beginning is the end is the beginning